Георгий Комиссаров
Посланник МИД
Вступление
3 часа 20 минут, 22 июня 1941 года, Берлин, посольство СССР
Я не спал в эту тревожную ночь. Просто лежал и думал…
Немного прикорнул днём, когда убедился, что таки да…поверили и все секретные документы начали уничтожать. Не жечь… Не было возможности.
Это ещё было одним доказательством моей правоты. Труба от спецпечки была заблокирована. А выход на крышу посольства для её прочистки был под запретом германских властей.
Но было ясно, что никакой трубочист послезавтра в понедельник 23 июня в посольство для её прочистки уже не придёт. Хотя дежурный в МИД Германии был сама любезность… и весьма сочувствовал, что его превосходительство посол не может разжечь у себя камин… посреди лета…когда на улицах столицы третьего рейха асфальт плавился на солнце! Ха-ха-ха…
Да! Все трубы … всех печей и каминов советского посольства в Берлине были забиты и не давали тяги. Чтобы не дать возможность сегодня ночью уничтожить документы посольства, когда станет известно об объявлении Германией войны СССР.
Как же тяжело было мне…спецпосланнику МИД СССР Козыреву Сергею Владленовичу…убедить посольских поверить, что сегодня последний мирный день. Убедить, не предъявив им вообще никаких письменных бумаг из МИДа на этот счёт, а на их запрос по радио… там в Москве ответили заученно «…войны не будет…на провокации не поддаваться…паникеров высылать назад в СССР… у нас с Германией пакт…».
Тем более, что как акт доброй воли СССР, я привёз личное послание Сталина канцлеру германского правительства Гитлеру.
Мне удалось ознакомится с его содержанием…
Не без моей помощи оно появилось на свет.
В нём Сталин клятвенно заверял своего «друга Адольфа», что не помышляет никаких агрессивных планов по отношении к Германии…
И СССР уже отвёл все свои войска на прежнюю линию границы, где они находились на 17 сентября 1939 года. Ну за исключением пограничников и личного состава органов внутренних дел в количестве 100 тысяч человек.
Предлагал отдать Германии половину Прибалтики и всю западную Украину в придачу.
И много чего другого.
Но это уже не поможет.
Я знал, что текст этого послания ещё два дня назад уже лежал на столе у Гитлера и он … к моему сожалению…отмёл его… прямо в мусорное ведро. И все мои последние старания пошли насмарку…
Я приложил все свои усилия, чтобы Сталин пошёл на такие уступки…
Я ознакомил с проектом этого послания германского агента в Москве…
А до этого я… в апреле передал через их атташе, в московском германском посольстве – барона фон Шлоссера, подлинные документы о танковом потенциале Красной Армии… 10 тысяч танков…из них новейших 2,5 тысячи и все у западных границ… Последнее стало причиной опалы барона, отзыва его из Москвы… и теперь тот…жив-здоров… стреляет уток у себя в поместье… проклиная себя за доверчивость… и считая всё это ловкой провокацией и дезой НКВД.
Я делал всё, чтобы избежать этой войны…оттянуть. Я знал, что не будет нам проку от этих 10 тысяч танков у самой новой границы. Да и от новых территорий тоже пользы будет чуть… вернее один вред…что сейчас…что потом.
Лучше кинуть эту кость фашистской собаке… пусть подавится, а нам лучше отвести войска на «старую границу» за «линию Сталина» и избегнуть таким образом неминуемого их разгрома в приграничном сражении.
А сегодня 21 июня, чтобы убедить посольских мне поверить, что завтра война, я продемонстрировал нашему послу Деканозову приказ маршала авиации Германии Геринга «о проведении ночью 22 июня операции по уничтожению советской авиации на аэродромах в рамках плана нападения на СССР под названием «Барбаросса». Мне этот приказ вынесли сегодня утром прямо из здания штаба Люфтваффе при содействии неизвестных патриотов-сторонников СССР.
Деканозова это убедило, так как он сам знал подпись Геринга, а специальные люди в посольстве также подтвердили её подлинность, как и сам документ.
Он снова хотел связаться с Москвой…но связи уже не было…нашу волну активно глушили, а телеграммы хоть и принимали…но ответа на них не было. Я подозреваю, что их просто не передавали на берлинском почтамте.
Посла уже вызвали посреди ночи в МИД рейха к Риббентропу. Пояснив по телефону, что есть срочное послание фюрера Сталину.
Документы посольства, консульства и торгпредства всё же удалось уничтожить…без огня.
Я знал один способ. Всего лишь нужно растворять их в азотной кислоте. Кстати, та вязкая жижа, что в результате образовывалась, была уже сама по себе опасна, являя собою нитроцеллюлозу.
Кислоту я раздобыл тут же в городе у знакомых химиков на радиозаводе. Они там используют её для производства печатных плат. Тоже один из секретов рейха, которые тут не особо стерегут…рассчитывая на молниеносную войну.
Но это было не всё…
Я знал, просто знал…, что эта гнида … не до конца мне поверил и не стал уничтожать списки наших агентов. Как наших нелегалов на территории Германии, так и немцев, завербованных нашими. И что завтра днём к нам сюда в посольство ворвутся гестаповцы и выгребут всё, что останется. В том числе и эти списки вместе с сейфом из кабинета первого секретаря посольства СССР, наплевав на иммунитет и дип-неприкосновенность. А руководителя советского торгпредства будут тут же пытать и выведают всех тех, кого в посольских списках нет. Тот смалодушничает и не примет цианид, как это сделал его заместитель.
Но этому уже не бывать…
К сейфу я намерен пробраться, когда вернётся Деканозов с ошеломляющей грозной новостью и тут будет суматоха…
Вскрою его и уничтожу содержимое.
А главу торгпредства сейчас активно поили немецкие антифашисты в гаштете в пригороде столицы третьего рейха и его завтра в разгар вакханалии тут не будет… и привезут его аж второго июля прямо к поезду на котором все советские граждане будут вывозиться из Германии в Турцию, где их благополучно обменяют по формуле «всех на всех» на немногочисленных немцев, которые были на территории СССР на момент начала войны.
Откуда я это всё знал? Что сегодня … «22-го июня …ровно в четыре часа, Киев бомбили, и нам объявили, что началася Война!», и всё другое… дальше по списку…?
Да вот просто знал и всё…
Начали приходить мне эти знания давно… Нет, не всё сразу… Но вот стало мне казаться, что вот так будет и всё…
Глава 1.
Я себя помню лет с трёх…
Жили мы в столице.
Неее, тогда это была не Москва, а Санкт-Петербург, позже Петроград.
Жили мы в самом центре, на Фонтанке. В доходном доме, на третьем этаже, в пятикомнатной квартире. Почему то такие называли тогда генеральскими. Пять больших комнат для хозяев.
Там также была половина для прислуги, где были расположены их комнатки-чуланчики, огромная кухня, прихожая чёрного хода, различные кладовые и даже ледник.
Я тогда, честно говоря, боялся той половины…после одного прискорбного случая.
Как я однажды срезал с папиного мундира золотую пуговицу, и папа за это пригрозил меня на ночь запереть там в чулане, если такое повторится. Я сильно испугался такого наказания…хотя своей вины тогда не совсем понял. Там на мундире ещё много таких было… И в самом низу во втором ряду её вряд ли кто заметил бы… И не замечал никто… долго. Хотя тот мундир папа одевал часто. А потом эта мерзкая англичанка заметила её у меня среди моих «сокровищ» и наябедничала.
Да… у меня были англичанка-нянька и француз-гувернёр. Они меня обучали, кроме манер и своим языкам, а на русском и немецком мы свободно говорили в семье между собою.
Кто из моих родителей был немцем, я не помнил, вернее не знал.
Но, что папА, что мамА…(вот так с ударением на последнем слоге)…свободно на немецком изъяснялись, переходя на него в присутствии прислуги.
Теперь я понимал зачем. Хотя, как сейчас помнил, что всё таки слуги уже кое что понимали из их речи. Многолетняя жизнь с носителями любого языка не проходит зря. Я это знал теперь точно.
Чем занимался папА, я не помню. МамА…когда была дома…то принимала гостей. Своих подруг в основном. Меня приводили к ним и я должен был проявить воспитание, вежливо поздороваться и иногда прочитать какой ни будь стишок. Которые мы специально разучивали. Без разницы на каком языке. Для этого меня водружали на стул и я декламировал «с выражением», как того от меня требовали учителя. Они стали приходить к нам в последний наш счастливый год…готовили меня к поступлению в гимназию.
На мой вопрос «Что такое эта гимназия?», шёл замысловатый ответ, который в конце сводился к ещё более непонятному уточнению: «Там тебя подготовят к поступлению в университет и будешь потом как папа».
Тётя Глаша-кормилица, моя самая любимая няня объясняла проще: «Милый ты мой Серёженька, та научат там тебя считать и писать».
Но когда меня этому стали учить до гимназии домашние учителя, я тогда совсем запутался. А когда узнал случайно, что мамА в никаких гимназиях не училась, а училась дома, а потом сдала экстерном экзамен и всё…, то совсем растерялся. А как же университет?
Тут она с некой загадочной гордостью сообщила мне, что она какая то «смолянка». И поэтому наш папА на ней и женился, а не потому, что у её папА винокурни в Нижнем…как говорит какая то там Лизхен.
С прошествием времени я стал понимать смысл многих вещей с той моей жизни, что остались у меня в детской памяти… как то новый год, ёлку, Деда мороза и подарки.
И тогда мамА мне казалась сказочной принцессой из таинственного леса, где гномы добывают смолу, а дедушка Ипполит из Нижнего представлялся мне эдаким себе грозным королём каких то винокуров.
Ещё помню, как в дом занёсся радостный папА и кричал слово «война» и тут же добавлял, что «теперь загоним проклятых тевтонов в каменный век…»
В тот же день вечером в нашей квартире собралась шумная компания… Обсуждали какую-то «войну», с каким то «германцем»… Обсуждали непонятные «проливы», Константинополь и «братушек сербов».
Затем за бравурными настроениями пришли тревога и печаль мамА. ПапА убыл на фронт… МамА даже плакала. Но потом папА вернулся целым и невредимым и снова в доме собирались шумные компании. Но говорили уже не так весело.
С какого то момента стали в доме произносить слово «революция» и пренебрежительное – «николашка». Я подспудно тогда догадался, что это они так Царя стали называть. Но когда я сам … так назвал «помазанника божьего», то был просто выпорот разгневанным отцом. Правда это тогда наложилось на «жалобы на моё нерадение» от приходящих учителей папА и воспринялось мною в нужном русле моего воспитания.
Как то в конце зимы снова папА ворвался в дом радостный…с красным бантом на груди и выкрикивал непонятные мне слова: «революция» и «отречение».
МамА почему то стояла молча…прижав ладони к своим щекам…и плакала. Я тоже захныкал… Меня тут же забрала англичанка, которая бормотала что-то про «русских бунтарей» и «милую тихую Англию», и ещё что-то про свой скорый отъезд из «дремучей России с её пьяными медведями и казаками».
А на следующий день, во время нашей прогулки, я у неё требовал показать мне пьяного медведя, когда мимо нас проезжали верхом два казака… А та с непониманием и испугом на меня косилась… Вернее…с испугом на казаков и с мольбой на меня, повторяя: «ай донт андэстэнд ю».
После этого случая или просто так совпало…она таки уехала в свою Англию, как пояснила мне мамА.
Француз-гувернёр потом исчез чуть позже… вместе со шкатулкой маминых драгоценностей.
МамА плакала одна …повторяя его имя – Поль…
Но почему то с ноткой ласки и обиды, а не обвинения того в краже…
О причине такого странного поведения маменьки я тоже стал догадываться уже потом…
ПапА был доволен происходящим и довольно быстро у мамА появилась новая шкатулка с украшениями и не одна…
Снова в доме стали появляться папины друзья и шумные компании.
И снова появились новые слова, значения и смысла которых я не знал: «керенский», «савинков», «родзянко», «эсдэки», «эсэры», «временное» и так далее. Летом ворвались новые резкие слова: «ревсовет», «советы», «красная гвардия», «духонин», «корниловщина» и «большевики».
В конце августа я благополучно сдал экзамены и пошёл в гимназию. Перед этим мне пошили форму, которой я страшно гордился. Особенно когда проходил в ней по нашему двору.
Так повелось, что друзей у меня не было…кроме сына нашего дворника… «шалопая Кольки». Так его все называли.
Но именно он преподавал мне другую строну жизни, которую мы «барчуки», не знали, – по его мнению.
И это мне потом пригодилось….
– Пригодилось ли?, – задался я вопросом сейчас ночью 22 июня 1941 года, лёжа на кушетке в гостиной посольства СССР в Берлине, ожидая развития событий после приезда Деканозова.
Но всё по прядку…
Предотвратить эту страшную войну стало моей целью, но не с самого детства, гораздо позже.
А детство у меня закончилось внезапно…на Нижегородском железнодорожном вокзале в Москве, в один из ноябрьских дней рокового 1917 года.
Как я там оказался?
Сентябрь и октябрь 1917 года, когда мне исполнилось семь лет и я стал гимназистом, пролетели быстро. Новые впечатления от жизни ученика заслоняли собою всё.
Особенно я гордился своей формой и фуражкой гимназиста и «форсил» ею перед своим «корешем» Колькой. Это всё его словечки.
Ближе к концу октября Колька как то брякнул мне: «ехали бы вы отсель…а то не посмотрят, что ты мой корешь…порешат враз с твоими барями…».
Я конечно попытался выяснить, что это за угроза, но кроме как несколько непонятных фраз…явно с чужого языка…услышанных им, мне не удалось тогда у него ничего выпытать. Но было ясно, что что-то затевается какими то «большевиками» на Петроградской стороне и в Смольном. И что они со дня на день «пойдут штурмовать Зимний и сбрасывать «временных».
Но дома это всё у меня тут же улетучилось. Много надо было учить…по урокам. Так как не хотелось мне снова получать «берёзовой каши», как назвала ту ещё порку моя няня Глаша.
И вот однажды ночью мы все проснулись от громких хлопков. Одни я хорошо различал, как выстрелы из пушки. Как с «петропавловки» каждый день в двенадцать палили один раз. Но тут были и другие…резкие и продолжительные, как трещотки. ПапА загадочно сказал «пулемёты на дворцовой лупят» и начал быстро собираться.
МамА снова начала плакать, как тогда перед уходом папА на фронт, а меня Глаша увела в мою комнату и заставила лечь и уснуть.
ПапА после этого больше не приходил, а мамА оделась во всё черное и постоянно плакала.
Я в гимназию больше не ходил и был дома.
Постепенно из дома исчезла вся прислуга.
Глаша пришла как то утром и сообщила, что ей не удалось ничего купить…а потом и сама пропала…прихватив столовое серебро, как сказала с горечью мамА в мою сторону.
Шкатулки с драгоценностями мамА предусмотрительно спрятала в маленький саквояж и держала его в своей спальне под кроватью, а спальню запирала всякий раз, как из неё выходила.
И вот… как то утром… мы быстро собрались и пешком, с небольшой поклажей, по Невскому дошли до Николаевского вокзала.
Там было «вавилонское столпотворение», как назвала его мамА.
Мы продирались сквозь него с большим трудом. Как выяснилось, все пытались выехать в сторону границы или на юг. Но и на Москву тоже народ ехал…но в меньшей степени.
И нам таки удалось пролезть в вагон и даже найти место, где присесть.
Видимо тут сыграло то, что мамА подготовилась и сунула кондуктору вагона что-то блестящее, я не рассмотрел тогда. А сейчас думаю, что это был «николаевский червонец», такая золотая монета. Бумажные деньги обесценились довольно быстро… ещё при «временных» стали ходить тысячи и миллионы «керенок»…одновременно с «царскими». Последние правда ценились больше. Но это уже мои послезнания.
А пока мы с мамА катили в неизвестность. Вернее, тогда ничего ещё не предвещало этого. По плану мы ехали через Москву к дедушке Ипполиту в Нижний Новгород, где по здравому мнению мамА – нам будет лучше.
Я до этого на поездах ездил только летом и недалеко, с родителями. В основном в Сестрорецк, где мы жили на даче. Как мамА и папА называли тот дом с большой верандой в сосновом лесу, недалеко от песчаного пляжа на берегу Финского залива. С нами туда перебиралась практически вся наша прислуга. Только некоторым «давали отпуск», как это называли родители. Тем же моим няньке-англичанке и гувернёру-французу. Ну и учителей там тоже не было.
Однажды все вместе ездили в Гельсингфорс. Но с другого вокзала и долго.
Там мы жили в особняке на самом берегу Финского залива и любовались морем и военными кораблями. Их громадины просто завораживали меня тогда.
А вот в последнее лето на дачу не выезжали. МамА пояснила это мне необходимостью готовиться к экзаменам в гимназию, а я сам потом подслушал, что «вокруг Питера неспокойно» и «много пьяной матросни». Хотя весёлых матросиков я видел и в городе. Когда гулял днём с няней или гувернёром. С весны их особенно стало много. И все с винтовками и перетянуты зачем то лентами к пулемёту, как пояснил мне папА значение этих шлеек с торчащими в них патронами.
Я тогда тоже захотел стать матросом и вот так ходить по Питеру.
В поезде все говорили про «переворот», «узурпаторов большевиков», о «сбежавшем в женском платье Керенском», про подавленные большевиками выступления каких то юнкеров, про «ультиматум викжеля», про «саботаж» и конечно все друг друга успокаивали и утверждали, что это всё скоро закончится…до нового года точно… «большевиков свалят»…
Как бы то ни было…с небольшими приключениями… мы доехали… и в обед следующего дня выгрузились с мамА на вокзале в Москве.
К моему удивлению он тоже назывался Николаевским, как и у нас в Питере.
Тут было больше порядка, чем там, от куда мы приехали.
К нам тут же подкатил свою тележку носильщик в белом фартуке и с номерной бляхой и погрузил наши скромные вещи на это средство передвижения тяжестей. Мы поплелись за ним вдоль перрона.
И так вышли на большую привокзальную площадь.
Тут конечно, как и в Питере, тоже кто-то «митинговал» в разных её концах, как я уже знал, что это – когда собирается много народа, а кто-то перед ними «рвёт глотку», как сказала о таком человеке наша сбежавшая Глаша.
Также приметой времени стал красный цвет. И тут тоже всё пестрело от него и от плакатов разного содержания.
Для практики, я ещё с весны, во время прогулок, читал надписи на них. Это было веселее чем читать скучные книжки или вывески.
«Вся власть Советам», «Вся власть учредительному собранию», «Смерть Корнилову», «Война до победного конца»…
Как то начитавшись всего этого, я засыпал вопросами вначале англичанку…но та с ужасом отмахнулась от меня. Затем я пристал с ними к мамА, но та схватившись за голову, сослалась на мигрень и ушла к себе. Вечером я атаковал папА… Тот обрадовался, усадил меня к себе на колени и пустился в пояснения…
Проснулся я утром у себя в постели и ничего не помнил, кроме скучного папиного бубнежа, от которого я и уснул.
Всё пояснила мне тогда, как всегда, моя кормилица Глаша: «Власть делят…ироды, что от царя досталась».
На мой вопрос: кто такие «ироды»?, – она ответила тоже вполне понятно: «в городе – буржуи, а у нас на брянщине, в деревне – мироеды, проклятые». И зачем то перекрестилась.
Я хорошо знал кто это такие по тем же плакатам. «Буржуи» все были там сплошь толстые, в смокингах и цилиндрах, с сигарами в зубах, сидящие на мешках с деньгами, а «мироеды» тоже толстые и пузатые, но в армяках и сапогах, все сплошь в картузах и с красными носами, и сидели они уже на мешках с мукой и зерном, как там было на них написано. И у всех их были очень противные рожи!
Я с удовольствием для себя тогда отметил, что ни я, ни мои родители, ни к тем, ни к другим не относятся. Поэтому, когда мой «кореш» Колька сказал на меня и моих родителей – «буржуи», я впервые с ним тогда серьёзно подрался. И хоть Колька знал «тайные ухватки», я его всё равно поколотил, так как был его выше на голову и очень злой на него за такое ругательство.
Он правда от своих слов не оказался и отбежав… кричал мне вслед: «буржуи, буржуи…в десяти комнатах живёте и прислугу держите…как есть буржуи…».
Я ему в оправдание крикнул, что не в десяти, а всего в пяти комнатах…
На площади возле Николаевского вокзала в Москве были извозчики. Этого в Питере уже как две недели не наблюдалось, поэтому то мы с мамА до вокзала и шли там пешком.
Очередной из них к нам лихо подъехал, а носильщик споро погрузил ему на багажное место нашу поклажу и мы неспеша покатили на пролётке к следующему нашему пункту, а именно Нижегородскому вокзалу.
В Москве тоже было несколько вокзалов, как пояснила мне мамА.
Я в Москве был впервые и как только мы отъехали от вокзала, я отчётливо осознал, что это совершенно другой город, чем Питер.
Всё тут было…как в большой деревне…которые мы как то проезжали с папА по дороге на дачу…на извозчике. От чего то так тогда ему захотелось. А не как обычно…на поезде.
Даже в Сестрорецке всё было намного … прямее…что ли. А тут…просто хаос из улиц и улочек. И гнетуще давила на меня тогда низкоэтажная застройка и множество деревянных строений. Чего в Питере практически не было.
Окончательно меня «добил» сам Нижегородский вокзал. Это было одноэтажное приземистое деревянное строение. Как позже я узнал…оно было похожим на барак.
Я ещё не знал какую жуткую роль сыграет это место в моей судьбе, но уже чувствовал к нему отвращение.
Тут тоже было столпотворение.
Как пояснил наш извозчик: «потому как хлебное направление».
Затащив наши пожитки во внутрь помещения вокзала и найдя место на полу, где их можно было сложить, мамА приказала мне оставаться на месте и никуда не уходить. А сама, как она сказала: «пошла узнать, когда поезд на Нижний».
Я был уставшим от множества впечатлений и со вздохом облегчения сел на наш чемодан.
Не успел я присесть, как меня начало клонить в сон…
Снился мне Колька…он смеялся и повторял «буржуи, буржуи…лови вора.. лови вора»…
На этом я проснулся от сильного толчка и криков кругом…
Вокруг творился полный гвалт… Кто кричал «лови вора», кто бежал…
Я поддался панике и тоже побежал… Выскочил на площадь… Там к крикам присоединились ещё и выстрелы, и стоны…и ещё больше и громче крики…и ругань…
Проскочив всю площадь и забежав в какой то проулок вслед за другими, я просто повалился на землю от недостатка сил дальше двигаться.
Отдышавшись и придя в себя, я стал осматриваться и прислушиваться…
Народ тоже вокруг стал успокаиваться и потянулся назад к вокзалу. Там уже не было слышно выстрелов и криков, и всё возвращалось к обычному течению…если так можно назвать снующие толпы разномастных людей, большей частью в серых солдатских шинелях и в папахах – бородатых мужиков с винтовками. Их папА назвал как то «дезертирами». Но они себя называли «демобилизованными». А «горлопаны» всех мастей агитировали их вступать в разного рода отряды. Кто в «красную гвардию», кто в «самооборону» или в какую то «милицию». А некоторые призывали вернуться на фронт и воевать «до победного конца». Одного такого «горлопана», на глазах у всех, эти «мужики с ружьями» очень сильно избили.
Придя на то место, от куда я сбежал всего пару минут назад, как мне казалось, я обнаружил совсем другие вещи и других людей. Наших вещей нигде не было…как и мамА…
Но я стал там упорно ждать…