Герберт Джордж Уэллс
Дверь в стене
Увлечение Джейн
Из своего кабинета, где я сижу и пишу эти строки, я слышу, как наша Джейн спускается по лестнице, таща за собой половую щетку и совок для мусора, которые громко стучат о ступеньки. В прежние дни под аккомпанемент этих инструментов она нередко напевала псалмы или британский гимн, но с недавних пор умолкла и даже стала более тщательно исполнять свои обязанности. Было время, когда я мысленно молил о такой тишине, а моя жена, вздыхая, мечтала о подобной рачительности – теперь же, обретя желаемое, мы отнюдь не испытывали от этого ожидаемого удовольствия. Сказать по правде, я бы втайне обрадовался (хотя, возможно, признаваться в этом – слабость, недостойная мужчины), если бы Джейн снова затянула «Дейзи»[16] или разбила тарелку – разумеется, не из лучшего зеленого сервиза Юфимии; это означало бы, что ее хандра миновала.
А ведь как нам хотелось ничего впредь не слышать о кавалере Джейн – до тех пор, пока это не случилось на самом деле! Она всегда была горазда поболтать о том о сем с моей женой, и они нередко вели беседы на кухне на самые разные темы – беседы столь увлекательные, что я иногда оставлял дверь кабинета открытой (дом у нас небольшой) и присоединялся к разговору. Но с того момента, когда появился Уильям, ни о чем другом речь уже не заходила: Уильям то, Уильям это, а когда мы думали, что эта тема уже полностью себя исчерпала, Уильям воскресал вновь. Они были помолвлены уже три года, однако при каких обстоятельствах она с ним познакомилась и как случилось, что она настолько к нему прикипела, мы не знали. Я предполагаю, что их знакомство произошло на перекрестке, где преподобный Барнабас Бокс завел обычай проводить службу под открытым небом после воскресной вечерни. Юные амуры, по обыкновению, слетаются, как мотыльки на пламя свечи, на свет керосинового факела, вокруг которого собрались желающие предаться пению гимнов Высокой церкви. Я так и вижу Джейн, которая стоит там и поет, временами дополняя память воображением, вместо того чтобы готовить нам ужин, и Уильяма, который подходит к ней и говорит: «Добрый вечер!» – и она отвечает: «И вам добрый вечер!» – и затем, когда необходимые приличия соблюдены, между ними завязывается беседа.
Вскоре Юфимия, верная своей дурной привычке болтать с прислугой, узнала о его существовании.
– Он очень достойный молодой человек, мэм, – сказала Джейн. – Вы даже представить себе не можете насколько.
Проигнорировав этот оскорбительный намек на ее неосведомленность, Юфимия продолжила расспрашивать Джейн об Уильяме.
– Он служит младшим приказчиком у Мэйнарда, торговца тканями, – продолжала Джейн, – и получает восемнадцать шиллингов – почти фунт – в неделю, мэм; и когда старший приказчик уйдет на покой, Уильям займет его место. Он из очень хорошей семьи, мэм. Не из рабочих. Его отец держал зеленную лавку, мэм, и у него была маслобойня, и он дважды объявлял себя банкротом. А одна из сестер Уильяма сейчас в приюте для умирающих. Это отличная партия для меня, мэм, – заключила девушка, – я ведь сирота.
– Так вы с ним помолвлены? – спросила моя жена.
– Нет, мэм; но он копит деньги, чтобы купить мне кольцо с амефистом.
– Что ж, Джейн, когда вы будете должным образом помолвлены, можете приглашать его сюда по воскресеньям и чаевничать с ним на кухне, – предложила жена.
Ибо моя Юфимия считала своим долгом проявлять к служанкам поистине материнскую заботу.
Вскоре появилось кольцо с аметистом – Джейн носила его повсюду и даже выставляла напоказ, наловчившись так выгибать палец, чтобы этот залог любви бросался в глаза. Старшая мисс Мейтленд была удручена этим обстоятельством и сказала моей жене, что служанки не должны носить кольца. Но Юфимия заглянула в справочник «Ответы на любые вопросы»[17] и в «Книгу о домашнем хозяйстве» миссис Мозерли[18] – и не нашла там запрета на сей счет. Так что этот маленький символ любви, добавлявший Джейн счастья, остался при ней.
Сокровище ее сердца показалось мне «весьма достойным молодым человеком», как любят выражаться иные почтенные люди.
– Уильям, мэм, – неожиданно сказала Джейн как-то раз с плохо скрываемым самодовольством, пересчитывая бутылки с пивом, – Уильям, мэм, трезвенник. Да, мэм, и он не курит. Курить, мэм, – только сор разводить, – с видом знатока заметила она. – Не говоря уж о напрасной трате денег. И о запахе. Впрочем, некоторые люди, я думаю, не могут без этого обойтись…
Поначалу Уильям имел довольно захудалый вид. Он носил черный пиджак из магазина готового платья, у него были серые водянистые глаза и цвет лица, приличествующий человеку, чья сестра находится в приюте для умирающих. Юфимии он не нравился – с самого первого его визита в наш дом. О его хваленой респектабельности свидетельствовал зонтик из альпаки[19], с которым он никогда не расставался.
– Он ходит в особенную церковь, – сказала однажды Джейн. – Его папа, мэм…
– Его… кто, Джейн?
– Его папа, мэм, принадлежал к Англиканской церкви; но мистер Мэйнард – член Плимутского братства[20], и Уильям считает, что ему тоже полезнее посещать их службы. Когда у мистера Мэйнарда выдается свободная минутка, он подходит к Уильяму и дружески беседует с ним – учит, как использовать остатки бечевки и как спасти душу. Он всегда очень внимателен к Уильяму, мэм, и следит за тем, чтобы он правильно спасал свою душу.
Вскоре мы услышали, что старший приказчик в магазине Мэйнарда получил расчет, а Уильям занял его место и теперь получает двадцать три шиллинга в неделю.
– Он теперь начальник над служащим, который развозит товар, – сообщила Джейн, – а ведь тот женат и у него трое детей.
И она с гордостью пообещала выхлопотать у Уильяма возможность первоочередной доставки наших заказов, сделанных в магазине Мэйнарда.
После этого повышения благосостояние кавалера Джейн стало стремительно расти. Однажды мы узнали, что мистер Мэйнард дал Уильяму книгу.
– Это «Помоги себе сам» Смайлса[21], – пояснила Джейн, – и это не шутка. Там рассказывается, как преуспеть в жизни, и то, что Уильям прочел мне из нее, было восхитительно, мэм!
Юфимия со смехом рассказала мне об этом – и неожиданно посерьезнела.
– Знаешь, дорогой, – призналась она, – Джейн сказала мне кое-что, что мне не понравилось. Она примолкла на минутку, а потом вдруг говорит: «А ведь Уильям, мэм, стоит много выше меня, не так ли?»
– Не вижу ничего особенного в этой фразе, – ответил я, хотя впоследствии мои глаза открылись.
Примерно в ту же пору воскресным вечером я сидел за письменным столом – возможно, я читал какую-то приятную книгу, – когда что-то промелькнуло мимо окна. Я услышал позади удивленное восклицание и, обернувшись, увидел, что Юфимия стоит сложив руки на груди и вытаращив глаза.
– Джордж, – благоговейно прошептала она, – ты видел?
Затем мы заговорили наперебой:
– Цилиндр!
– Желтые перчатки!
– Новый зонтик!
– Может быть, мне это почудилось, дорогой, – сказала Юфимия, – но его галстук очень напоминает твой. Сдается мне, Джейн постоянно дарит ему галстуки. Совсем недавно она в разговоре со мной обронила: «У хозяина такие красивые галстуки, мэм», и в этом сквозил явный намек и на другие детали твоего костюма. Он копирует все твои обновки.
Влюбленные еще раз прошлись под нашими окнами, отправляясь, как у них повелось, на вечернюю прогулку. Они шли под руку. Джейн прямо-таки сияла от гордости и счастья, несмотря на то что новые белые ситцевые перчатки явно доставляли ей неудобство, а уж Уильям в цилиндре был сама элегантность!
Счастье Джейн в этот день достигло своего пика. Воротившись с прогулки, она сказала Юфимии:
– Мистер Мэйнард недавно разговаривал с Уильямом, мэм, и сказал, что во время следующей распродажи он будет обслуживать покупателей, совсем как другие молодые служащие в магазине. И если справится, то при первой же возможности его сделают продавцом. Теперь он должен во всем походить на джентльмена, мэм; и если не сможет, то, как он сам говорит, только из-за недостаточного старания. А у мистера Мэйнарда на него большие планы.
– Он далеко пойдет, Джейн, – заключила моя жена.
– Да, мэм, – задумчиво отозвалась девушка, – он далеко пойдет.
И вздохнула.
Неделю спустя, за чаем, я засыпал Юфимию вопросами:
– Женушка, в чем дело? Почему это воскресенье отличается от всех прочих? Ты сменила шторы на окнах или переставила мебель? Если так, то я не могу уловить разницу. Или ты сделала другую прическу и не предупредила меня? Что-то вокруг изменилось, но, хоть убей, не пойму, что именно.
И моя жена ответила донельзя трагическим тоном:
– Джордж, дело в том, что Уильям сегодня не пришел! А Джейн сидит наверху и горько рыдает.
После этого наступило временное затишье. Джейн, как я уже говорил, прекратила петь и стала крайне бережно обращаться с хрупкими предметами в доме – обстоятельство, которое моя жена сочла очень печальным знаком. В следующие два воскресенья служанка отпрашивалась с работы, «чтобы прогуляться с Уильямом», и Юфимия, не имевшая привычки выпытывать чужие секреты, оба раза дала ей выходной и воздержалась от каких-либо вопросов. В обоих случаях Джейн возвращалась домой раскрасневшаяся и с весьма решительным видом. Наконец пришел день, когда ее прорвало.
– У меня пытаются отбить Уильяма, – выпалила она ни с того ни с сего срывающимся голосом, посреди разговора о кухонных скатертях. – Да, мэм. Она модистка и умеет играть на пианино.
– А я думала, – сказала моя жена, – что вы ходите с ним гулять по воскресеньям.
– Я ходила не с ним, мэм, а за ним. Я долго шла рядом с ними и в конце концов заявила ей, что он мой жених.
– Ну и ну, Джейн, в самом деле? И что же они?
– Они и ухом не повели, держались так, словно я какое-то пустое место. Тогда я сказала, что ей это даром не пройдет.
– Прогулка выдалась не из приятных, Джейн.
– Ни для кого из троих, мэм… Хотела бы я уметь играть на пианино, – продолжала Джейн. – Но как бы то ни было, я не позволю ей отбить его у меня. Она старше его, и волосы у нее хотя и золотистые, но не до самых корней, мэм.
Кризис наступил в первый понедельник августа – банковский выходной день[22]. Мы не знаем точно подробностей разыгравшейся битвы – до нас дошли лишь те разрозненные сведения, которые сообщила нам бедняжка Джейн. Она вернулась домой вся в пыли, возбужденная, пылая гневом.
Насколько я понял, модистка, ее мать и Уильям отправились на экскурсию в Музей искусств в Южном Кенсингтоне. Так или иначе, Джейн подошла к ним где-то на улице и спокойно, но твердо заявила свои права на того, кого она – вопреки мнению, сложившемуся в современной литературе, – считала своей неотъемлемой собственностью. Подозреваю, она даже зашла несколько дальше и обняла его. Но противники подавили ее своим сокрушительным превосходством: они «кликнули кеб». Произошла «сцена». Уильям был с трудом вырван из рук получившей отставку Джейн и втащен в пролетку своей будущей женой и будущей тещей. При этом прозвучали угрозы привлечь бывшую невесту «к ответственности».
– Бедная моя Джейн! – воскликнула жена, кроша телятину с такой яростью, словно это был Уильям. – Им должно быть стыдно! Не надо больше думать о нем. Он вас недостоин.
– Нет, мэм, – сказала Джейн. – Он просто слабохарактерный. Но виной всему – эта женщина. – Джейн не хватало духу произнести имя «этой женщины», равно как и признать ее «девушкой». – Не понимаю, что творится в головах у некоторых женщин, если они способны отбить у молодой девушки жениха. Но что толку говорить об этом – только тяжелее становится.
С того дня наш дом отдыхал от Уильяма. Но ожесточенность, с которой Джейн мыла порог и подметала полы в комнатах, убеждала меня в том, что это еще не конец истории.
– Мэм, могу я завтра пойти на свадьбу? – спросила она однажды.
– Ты полагаешь, это будет разумно? – задала встречный вопрос жена, без труда догадавшись, о чьей свадьбе идет речь.
– Мне хотелось бы увидеть его в последний раз, – объяснила Джейн.
– Дорогой, – заговорила жена, впорхнув ко мне в комнату спустя двадцать минут после ухода служанки, – Джейн вынула из обувного ящика все наши старые сапоги и туфли, сложила их в мешок и отправилась на свадьбу. Но она же не собирается…
– У Джейн закаляется характер, – ответил я. – Давай надеяться на лучшее.
Лицо Джейн, когда она вернулась, было бледным и как будто окаменевшим. Вся обувь, похоже, так и осталась у нее в мешке, при виде которого моя жена вздохнула с облегчением – как оказалось, преждевременно. Мы услышали, как Джейн поднялась по лестнице и с нарочитым шумом убрала сапоги на место.
– Очень много народу было на свадьбе, мэм, – сказала она немного погодя самым будничным тоном, когда чистила картофель на нашей маленькой кухне, – и с погодой им повезло.
Она продолжила перечислять другие подробности церемонии, явно избегая говорить о главном.
– Все было в высшей степени представительно и мило, мэм; только вот ее отец был одет не в черный фрак и вообще выглядел не к месту, а мистер Пиддингкуэк…
– Кто?
– Мистер Пиддингкуэк… ну, Уильям, мэм… он был в белых перчатках и в сюртуке как у священника, с прекрасной хризантемой в петличке. Он смотрелся так элегантно, мэм! В церкви был постелен красный ковер, как для благородных господ. И говорят, мистер Пиддингкуэк дал клерку целых четыре шиллинга, мэм. И приехали они не на извозчике, а в настоящем экипаже. А когда они вышли из церкви, их осыпáли рисом, а две ее сестрички разбрасывали увядшие цветы. Кто-то кинул им под ноги туфлю, ну а я швырнула сапог…
– Сапог, Джейн?
– Да, мэм. Я метила в нее, а попала в него. Да, мэм, со всего маху. Глаз ему подбила, наверное. Я только один и швырнула, продолжать духу не хватило. И мальчишки вокруг заулюлюкали, когда сапог прилетел ему в лицо.
Пауза. Потом Джейн добавила:
– Мне жаль, что я попала в него.
Снова пауза. Яростная чистка картофеля.
– Он всегда стоял немножко выше меня – вы это знаете, мэм. А потом его увели.
Картофель был очищен безукоризненно. Джейн резко поднялась, вздохнула и со стуком поставила миску на стол.
– Мне наплевать, – заявила она, – наплевать. Он еще пожалеет о своей ошибке. А мне поделом! Очень уж высоко я с ним занеслась. Нечего было нос задирать. И я рада, что все так закончилось.
Моя жена в это время находилась в кухне, следя за тем, как готовится какое-то сложное блюдо. Должно быть, после рассказа о метании сапога ее карие глаза смотрели на бедную Джейн с некоторой тревогой. Но думаю, ее взор уже смягчился к тому моменту, когда Джейн встретилась с нею взглядом.
– О мэм, – воскликнула Джейн удивительно изменившимся тоном, – подумайте только: ведь все могло получиться! Я могла быть так счастлива! Мне следовало бы знать… но я не знала… Вы так добры, мэм, что позволяете мне говорить с вами… мне так тяжело сейчас, мэм… та-ак тяжело…
Сдается мне, Юфимия настолько забылась, что позволила Джейн вдоволь порыдать, приникнув к ее плечу. Хвала небесам, моя жена позволяет себе отступать от принципа «никогда не роняй достоинства», и, выплакавшись, Джейн теперь выполняет свою работу по дому уже без прежнего ожесточения.
Сказать по правде, в последнее время между нею и служащим из мясной лавки что-то намечается – однако это не имеет отношения к моему рассказу. Впрочем, Джейн еще молода, а время и перемена обстоятельств – великое дело. У каждого из нас есть свои горести, но в горести, от которых нельзя утешиться, я не особенно верю.
1894
Как Гэбриел стал Томпсоном
После заключения брачного союза события развиваются по девяти возможным сценариям. Все постматримониальные истории так или иначе укладываются в эти девять схем. Характеры действующих лиц и специфические детали могут сколь угодно различаться, но в целом любая история лишь подтверждает справедливость указанной классификации. Просто потому, что каждая из сторон брачного союза мысленно произносит одну из трех формул.
Формула первая: «Не так я себе это представлял(а), но все будет хорошо» (консенсус).
Формула вторая: «Не так я себе это представлял(а), но надо приноровиться» (компромисс).
И наконец, третья: «Не так я себе это представлял(а), и мне этого не вынести» (катастрофа).
Парные сочетания трех перечисленных формул дают девять возможных вариантов, которые в своей совокупности охватывают весь диапазон брака.
Наиболее интересные истории – с точки зрения сюжета – сулит формула номер три, в какой бы комбинации она ни выступала: тому, кто занял такую позицию, остается одно из двух – убить или сбежать. Номер один в сочетании с самим собой выражается в тошнотворном зрелище прилюдно целующихся супругов. Номер два, сам по себе или на пару с первым номером, – смертная скука. В подобных историях нет никаких острых ощущений; в лучшем случае они обеспечат красивый закат. Молодая пара бестолково суетится, покупает мебель, наносит визиты и принимает гостей, не замечая, как золотые облака их романтической поры, которые они утянули за собой в совместную жизнь, мало-помалу тускнеют. Настанет день, когда они посмотрят вокруг и скажут (вслух или про себя), что небеса погасли и мир холоден и печален. Перемена происходит так медленно и неприметно, что они часто даже не догадываются о масштабах утраты.
Но как прекрасна добрачная пора с ее восторженными взлетами, пока эфемерида[23] нашей фантазии еще не исчерпала отпущенный ей срок! Как сверкает мир! Только неискушенным вéдома беспредельная сила неискушенных. Сколько дел впереди – никто до нас не брался за них; а россказни о тех, кто потерпел поражение или умер, для нас пустой звук. Какой амбициозный студент не просиживал часами за беседой с понимающим другом, хвастаясь своими великими замыслами и сочувственно внимая хвастовству товарища? Хвастливые мечты о будущем скрепляют юношескую дружбу, точно так же как хвастливые воспоминания о прошлом сплачивают стариков. Только у первых внутри божественный жар чувств, а у вторых холодное пепелище.
Мой друг Гэбриел мог бы служить прекрасной иллюстрацией романтической поры жизни. Его полное имя – Гэбриел Томпсон, но я неспроста называю его тогдашнего просто Гэбриел[24]. У него были золотистые волосы до плеч и чистое, безбородое, ангельское лицо; его душу переполняла любовь к справедливости и великим делам; наши повседневные разговоры вертелись вокруг идеи радикально – путем нескольких элементарных мер – реформировать все общество. Однако впоследствии мне пришлось переименовать Гэбриела в Томпсона. Отсюда и заглавие рассказа: это история компромисса, история о том, как были подрезаны крылья, как Гэбриел лишился своего архангельского оперения и перестал парить в вышине.
Хорошо помню тот вечер, когда Гэбриел сказал мне, что влюблен. Перед этим мы обсуждали таинственную женскую душу, пленяющую сердца мужчин: Гэбриел – с божественным жаром чувств, я – намного холоднее и сдержаннее. Относительно означенного пламени должен честно признаться: во мне всегда было что-то от саламандры[25]. Впрочем, довольно скоро Гэбриел спикировал с заоблачных высот и перешел к конкретным вещам. Пока он взахлеб, в несвойственной ему нервозной манере, углублялся в детали, я испытал не один укол ревности. Ни имен, ни дат он не упоминал.
– Она красива? – спросил я, отметив некоторую скупость его восторгов по этой линии.
– Не в общепринятом смысле…
– Дурнушка?
– Господи, нет! У нее самая подлинная красота, какая только есть на свете, – красота чувств. Ты должен поговорить с ней. – Он восхищенно закатил глаза.
– Образованная?
– Она мало читала, но при этом невероятно проницательна. Несколько раз, пока я пытался осторожно нащупать путь, чтобы подвести ее к тому или иному из наших прогрессивных воззрений, она, так сказать, сама устремлялась мне навстречу. Я с удивлением обнаружил, что в тиши своего провинциального городка она много о чем размышляла и пришла практически к тем же умозаключениям, к каким пришли и мы с тобой, хотя имели перед ней колоссальное преимущество.
– Должно быть, она сообразительна?
– О да! Такое тонкое понимание – и такая чистота ума!.. Ничего подобного я еще не встречал. Сейчас она по моему совету читает Рёскина[26]. Говорит, он открыл ей глаза. Многое из того, о чем она смутно догадывалась, у него нашло законченное выражение. Надо будет познакомить ее с Карлейлем[27], а там – Вордсворт[28], Браунинг…[29]
Он разливался соловьем. Она «стопроцентная» женщина! (Гэбриел очень упирал на это качество.) И совершенно согласна с ним: место женщины – дома. И у нее нет ни малейшего желания участвовать в голосовании. (В то время Гэбриел остро переживал размолвку с мисс Гоуленд, медичкой, убежденной сторонницей избирательного права для женщин[30].) Эта чудо-девушка почтет за счастье (он не сомневался) аккомпанировать его песне, служить «приложением к его жизни», быть его «добрым ангелом», его «оруженосцем», покуда сам он по зову своей души ведет борьбу за лучший мир. Ну а он… Он будет ей учителем, слугой (в том смысле, в каком король – слуга народа) и верным рыцарем.
Меня снедала ревность. Всего два месяца назад мы с ним единодушно решили, что мир нуждается в новой Реформации, и я уже примерял на себя роль Эразма, а Гэбриел – Лютера[31]. Совсем недавно два юных реформатора, покуривая трубку, торжественно поклялись друг другу идти к великой цели рука об руку, и что же? Все забыто! Теперь изволь выслушивать излияния о небывалой, прямо-таки уникальной ипостаси женственности. Меня интересовали исключительно ее несовершенства, нет-нет да и проступавшие сквозь его панегирик. Впервые за все время нашего знакомства Гэбриел, с его светлым ликом, сияющими глазами, выразительными жестами и бойкостью речи, вызывал во мне только досаду и скуку. В те дни я был очень привязан к нему и мечтал добиться признания в сотрудничестве с ним. И совершенно упустил из виду женский фактор, пока Гэбриел о нем не напомнил.
Возможно, в тот же вечер – или вечером позже, вечером раньше – любовное увлечение Гэбриела обсуждалось другой дружеской парой.
– Что ж, моя дорогая, по-моему, Гэбриел – очень милое имя, – сказала одна.
– Погоди, душа моя, – сказала вторая, подняв очаровательный пальчик в знак серьезности момента, – скажи мне, только честно, что ты о нем думаешь.
– У него симпатичный профиль. Уговори его отпустить усы.
– И укоротить волосы, хотела ты сказать – но побоялась. Минни, ты слабохарактерная! Да, вид у него пока не очень мужественный, но он ужасно умный. Все время что-то пишет, представляешь? И забрасывает меня книгами – хочет, чтобы я прочла, а они такие трудные, просто кошмар. Скоро буду жутко ученая.
– Наверное, интересно иметь умного мужа, по-настоящему умного и знаменитого: все бегают за ним, просят дать автограф, всякое такое… Ты в мою сторону и не посмотришь, зачем тебе жена какого-то виноторговца! Забудешь меня, бросишь, вычеркнешь из списка живых…
– Ты сможешь навещать меня, душа моя, – в те дни, когда я буду отбывать домашнюю повинность. А если серьезно, Минни, я чувствую, что меня ждет ужасно счастливая жизнь. Ты знаешь, Гэбриел собирается делать всякие научные исследования, а я могу переписывать набело его труды и проводить для него разные эксперименты, короче говоря, помогать ему. Вот увидишь, он у меня в два счета станет членом Королевского общества![32] Будет давать представления на званых вечерах, как тот красавчик с колбой – помнишь? – мы с тобой еще гадали, что он там колдует… Тень Гэбриела отлично смотрелась бы в профиль на белом экране.
– А он у тебя не социалист, или анархист, или бог знает кто еще?
– В наши дни таковы все молодые люди, которые хоть что-то собой представляют. Это вроде заразной болезни, душа моя, – вроде кори от ума. Лично я из-за таких пустяков не стала бы думать хуже о молодом человеке. С равным успехом можно пенять ему за то, что он курит трубку, а не сигары или сигареты и отказывается носить перчатки. Погоди, посмотришь на Гэбриела через годик, после того как я над ним поработаю.
– Уж такая наша женская доля, – вздохнула Минни. – Сколько сил уходит у нас на огранку и шлифовку этих грубых алмазов, а когда они заиграют и засверкают, вся слава достанется им одним! Но если бы не мы, джентльмены перевелись бы в мире.
– Ну нет, душенька, Гэбриел – прирожденный джентльмен.
– Необработанный, моя дорогая! Ты только что сама призналась.
Так они щебетали, уютно устроившись в миленьких креслицах.
Задолго до свадьбы наша доморощенная Далила обрезала ему волосы[33]. Гэбриел все реже наведывался ко мне, а однажды вечером заявил, что, по его наблюдению, чем меньше он курит, тем больше ясности у него в мыслях. К тому же от курильщика вечно разит табаком.
С тех пор Гэбриел пропал для меня, и его место занял Гэбриел Томпсон. В один памятный день мне явился своего рода «фантазм живого человека»[34] – призрак блондина с напомаженными усами, в добротном сюртуке и светлых перчатках. И это мой пророк – завитой и надушенный! Секунду пометавшись между мной и книжными полками, призрак испарился, и я тотчас понял, что мой Гэбриел – великий реформатор – потерян для меня навсегда. Вскоре мне доставили визитные карточки счастливой четы.
Я знаю, что светские правила требуют нанести визит молодоженам, как только они устроятся в своем новом доме и обставят его новой мебелью. Так я и поступил, с тайным сарказмом обрядившись в старый вельветиновый пиджак. Миссис Томпсон не преминула заметить, что вид у меня «совсем богемный». Мне оставалось уповать на совестливость Томпсона. Я в лоб спросил его про новую Реформацию. За него ответила жена: он страшно занят своими исследованиями. Томпсон бросил на меня взгляд, полный немой мольбы не развивать эту тему. Но во мне не было сочувствия к Томпсону. Не он ли вероломно убил и похоронил в себе моего Гэбриела – моего пророка? И я пустился рассуждать о социальных язвах, о настоятельной потребности в народных вождях – обо всем, что входило в круг наших излюбленных тем. Мало-помалу мой Гэбриел пробудился в Томпсоне – и заговорил:
– На этот счет есть один пассаж в «Сезаме и Лилиях»…[35] в той книге, милая, которая тебе так понравилась. Как там сказано? Я уверен, ты знаешь. А, вот же книга!
Томик лежал на столе среди множества других, купленных им для нее в качестве полезного чтения, и я припомнил, что эта книжица «открыла ей глаза». Он взял томик в руки и начал перелистывать в поисках нужной цитаты.
Я невольно пожалел беднягу – страницы были не разрезаны. Он уставился на книгу так, словно отказывался понимать смысл этого неопровержимого факта. Потом вернул ее на место – вернее, грохнул ею по столу и в придачу позволил себе пару крепких словечек.
– Гэбриел! – воскликнула его жена.
Я встал, чтобы откланяться. Но Гэбриел закусил удила:
– Ты даже не раскрыла книгу, а мне говорила, что прочла ее!
Миссис Томпсон любезно повернулась ко мне:
– Уже уходите?
И я оставил их наедине.
Можно сказать, что таким образом они наконец-то узнали друг друга. Прежде каждый ломал комедию, изображая идеальный объект чужих мечтаний, и вдруг – занавес, представление окончено. До этой минуты миссис Томпсон повторяла за Гэбриелом его суждения, лишь бы угодить ему, а он старался быть джентльменом – согласно ее понятиям. Но злосчастная книга прервала этот фарс.
Выходя за дверь, я услышал, как она начала:
– Не думала я, Гэбриел, что на втором месяце нашего брака ты будешь груб со мной!
А он в ответ:
– Зачем ты притворялась, что прочла мою книгу?
Полагаю, она притворялась, чтобы угодить ему, хотя не знаю, привела ли она этот довод. А между тем для «стопроцентной женщины» довод абсолютно пригодный, прекрасно объясняющий любую маленькую ложь.
Думается, дискуссия между супругами затянулась. Суммируя взаимные претензии, можно сказать следующее: каждый из них связал себя брачными узами с чужим человеком, по ошибке приняв его за кого-то придуманного, никогда не существовавшего. Столь серьезное, хотя и весьма распространенное осложнение от каждого из двоих требует всегда учитывать чувства другого и проявлять взаимную уступчивость. Однако в данном случае все было иначе: супруги разговаривали на повышенных тонах и их диалог завершился домашним громом, то бишь хлопаньем дверей. При этом миссис Томпсон от начала до конца сохраняла выдержку и рассудительность, тогда как Гэбриел бегал взад-вперед, швырял книги на пол – в общем, рвал и метал.
Он-то воображал, что женитьба – не более чем идиллический эпизод и вскоре он благополучно вернется к заветной мечте о новой Реформации: он, Гэбриел, в первых рядах борцов за светлое будущее, ну а жена… жена будет вдохновлять и поддерживать его, иногда помогать добрым советом. И вдруг все рухнуло. Сперва он попытался выместить на ней свое жестокое разочарование, но, сраженный ее вежливой холодностью, избрал жертвами книги, ковер и входную дверь.
Миссис Томпсон была страшно уязвлена его абсурдной несдержанностью – особенно ее задевало то, что он совершенно не берет в расчет присутствие слуг, которые слышат их ссору. Она поневоле спрашивала себя, что они подумают. Кроме того, она опасалась, как бы он в своем нынешнем умонастроении не совершил опрометчивый или смехотворный поступок. В сильном беспокойстве она решила обсудить эту неприятность с Минни, свежеиспеченной женой виноторговца.
– Я прямо сказала ему: глупо ожидать, что я прочту все книги, которыми он завалил дом, можно подумать, у меня других дел мало. Что тут началось, моя дорогая, ты не поверишь: как он ругался, как оскорблял меня! И в довершение всего спросил, зачем же я, зная о его великой миссии в мире, вышла за него, если я не та, за кого себя выдавала. Я ответила, что ни за кого себя не выдавала, и, если уж на то пошло, это он умело притворялся джентльменом, и я доверилась ему, полагая, что он и впредь будет вести себя как джентльмен. А он чуть ли не со слезами на глазах начал кричать, что напрасно надеялся обрести во мне верную сподвижницу, как будто не сегодня завтра собирается ехать миссионером за тридевять земель. Ума не приложу, для чего эти глупые, пустые разговоры. В общем, Минни, если бы я и впрямь обошлась с ним ужасно, он навряд ли мог бы яростнее на меня ополчиться. Поднять такой шум только из-за того, что я не прочла его дурацкие книжки! Знай я, какую сцену он устроит, прочла бы все до единой, от корки до корки! Ты не представляешь, как я корю себя за то, что не разрезала страницы.
Так объяснила подруге свою домашнюю ситуацию миссис Томпсон.
Во избежание поспешных суждений Минни внимательнейшим образом выслушала ее целых два или три раза подряд, прежде чем отважилась предложить свое сочувствие или совет.
– Он несомненно заслуживает порицания, моя дорогая, но женам всегда нелегко. А после твоих переживаний недолго и слечь!
