Герберт Джордж Уэллс
Дверь в стене
– Этим бы все и кончилось, если бы я не держала себя в руках.
– Ты образец выдержки. Он недостоин тебя. Хотя, дорогая, если бы ты слегла… к тому времени, когда он вернется… слегла всерьез, не просто с головной болью, а так, чтобы весь дом ходил на цыпочках… у него, возможно, хватило бы совести устыдиться. Ты чересчур храбришься. Если муж встречает достойный отпор, он только пуще злится. Они все одинаковы – не выносят, когда им говорят правду в лицо, сразу начинают кричать и обзываться. Но твой Гэбриел – да и любой нормальный мужчина – не посмеет добить лежачую.
– Впору пожалеть, что у меня крепкое здоровье, – сказала миссис Томпсон, пока еще не улавливая прелести этой свежей идеи.
– Сейчас ты вся на нервах, бедняжечка, – пояснила Минни, – и нервное возбуждение держит тебя на плаву. Но очень скоро наступит реакция, помяни мое слово.
И точно: едва миссис Томпсон дошла до дому, как обещанная реакция наступила. Полная сочувствия и отчасти посвященная в хозяйкины трудности горничная помогла ей подняться по лестнице в спальню. В доме поспешно задернули все шторы и воцарилась гробовая тишина.
Гэбриел между тем прибежал ко мне.
– Ничего не желаю знать, – сразу предупредил я. – Я не гожусь в посредники между мужем и женой – в особенности такой, как миссис Томпсон.
– Бога ради, не сыпь мне соль на рану! Я жестоко обманут. Полюбуйся на меня: двадцати пяти лет от роду, а все воздушные замки уже рухнули. Дело ведь не только в «Сезаме и Лилиях» – после свадьбы я постоянно на чем-нибудь ловлю ее. Эта книга… как назло, при тебе!.. просто стала последней каплей. Напрасно я надеялся, что жена будет мне другом и помощником. Ее помыслы мелочны и тщеславны, она все время юлит, изворачивается… Заурядная светская кокетка. О какой пользе для других, о каком благе для себя самого можно говорить, если связался с такой никчемной женщиной?
И так далее. Он все больше распалялся. Я не хотел подливать масла в огонь, но своим молчанием, каюсь, скорее выражал свою солидарность с ним. Потом он ненадолго замолчал – и вдруг ни с того ни с чего вскочил, отшвырнув стул к стене.
– Мне этого не вынести! – вскричал он, воспроизведя, как, несомненно, заметил внимательный читатель, формулу номер три. – С какой стати ошибка длиною в три месяца должна искалечить и погубить целую жизнь? Я отказываюсь жить с ней. Уеду за границу. Что мне обряды и обеты! Это все пустое, если связывает меня по рукам и ногам, не дает реализовать отпущенные мне возможности. Говорю тебе – я расстанусь с ней. Да разве на ней я женился? Нет, я избрал в жены свой идеал, но эта женщина – не мой идеал!
Левой рукой он схватил свою шляпу, потом выпрямился и правую руку протянул мне. В ту минуту он был великолепен, как юный герой.
– Гэбриел, – сказал я, в последний раз назвав его по имени, – тебя постигло горькое разочарование. Но я не советчик в таких делах. Законную силу брака, как и силу земного притяжения, ни один уважающий себя человек не ставит под сомнение. Что бы ты ни решил – в добрый час!
– Поговорка «стерпится – слюбится» не про меня, – объявил Гэбриел и с тем вышел, гордо вскинув голову; и втайне я благословил его.
Подойдя к дому, он заметил, что все окна зашторены, но, по мужскому обыкновению, не осознал глубокого символизма этой приметы. Он постучал в дверь – твердо, требовательно. Миссис Томпсон в своей комнате наверху торопливо убирала капор с глаз долой – эта счастливая мысль пришла ей в голову как нельзя вовремя.
Горничная бесшумно впустила его. Увидев на ее лице похоронное выражение, он немало удивился: девица была жизнерадостная и отнюдь не тихоня.
– Ах, сэр, пожалуйста, – шепотом сказала она, протягивая ему мягкие шлепанцы для ванной, – наденьте вот эти. Хозяйке нынче очень худо.
– Да? Что такое? – спросил Гэбриел своим обычным голосом, не желая растерять воинственный дух.
– Она слегла, сэр, рухнула как подкошенная, сразу как вы ушли, – с упреком, еле слышным шепотом сообщила горничная и, вручив ему шлепанцы, засеменила прочь, оставив его, так сказать, наедине со своей совестью.
Само собой разумеется, горничная не обмолвилась о визите миссис Томпсон к Минни. С минуту Гэбриел стоял в растерянности, не зная, что и думать, потом сел на стул и тихо переобулся. Он не был готов к такому повороту.
Какое-то время он сидел, уткнувшись взглядом в сброшенные башмаки; мысли его разбегались. Вероятно, решительное объяснение придется теперь отложить. Экая досада! Затем в нем пробудился рыцарский дух. Возможно, он в запальчивости не рассчитал силу удара. В конце концов, она всего лишь слабая женщина. А он-то хорош… Примчался домой с намерением сразиться с ней, сокрушить ее, как будто она огнедышащий дракон! Без сомнения, он вел себя чересчур агрессивно. Хотя во время их ссоры она держалась с завидным хладнокровием… Впрочем, женщины – он где-то читал – умеют скрывать свою боль, даже если стрела попала в цель. Что, если она все-таки любит его? Он вспомнил свои горькие, обидные, злые обвинения. Не хватил ли он через край?
Он встал и на цыпочках пошел наверх – взглянуть на нее. Фатальное решение!
Жена лежала на кровати одетая, с закрытыми глазами, в комнате царил полумрак. Ее бледные щеки были влажны, длинные ресницы слиплись от слез. Ее волосы – густые, шелковистые (волосы были ее главным достоянием) – разметались по подушке. В одной руке она сжимала флакончик с нюхательной солью, другая безвольно простерлась ладонью кверху. На лице ее застыло страдальческое выражение, – по-видимому, она долго плакала, пока, обессилев от рыданий, не забылась тяжким сном. Гэбриел не мог поверить, что это несчастное, хрупкое существо – то самое, которое каких-то десять минут назад вызывало его праведный гнев.
И тут моего Гэбриела, как я догадываюсь, захлестнула волна великодушия. Должен признать – хоть это мучительно для меня, – что в тот миг, забыв о своем высоком долге перед человечеством, он явил себя истинно человеком. Не ее ли совсем недавно он с нежностью заключал в объятия? Не она ли доверила ему счастье всей своей жизни? Гэбриел был не из тех интеллектуалов-догматиков, которые во имя некой всепоглощающей, фанатичной идеи способны обречь самого близкого человека на муки ада. Он искренне считал, что жена помешает ему раскрыть свой потенциал, и прямо заявил об этом, отнюдь не предполагая довести ее до нервного срыва. Бедная девочка!.. Вон и волосы растрепались… Бедная, бедная Сесси!.. Новую Реформацию как ветром сдуло, унесло в неведомую даль, где она обратилась в едва различимую песчинку.
Жена тяжело вздохнула во сне и со слезою в голосе простонала: «Ох, Гэбриел!»
Он сам не понимал, отчего давеча так рассердился. Бедная девочка говорит с ним во сне! Новая Реформация исчезла напрочь. Полный раскаяния, он опустился на колени возле кровати и взял жену за руку. Глаза ее медленно раскрылись. Она посмотрела ему в лицо и поняла, что одержала победу.
– Я вел себя по-скотски, – прочувствованно сказал он, этот апостол раскрепощения мужчин.
– Гэбриел, – слабо прошептала она, – Гэбриел, милый… – И глаза ее вновь закрылись.
– Я вел себя по-скотски, – повторил он.
– Гэбриел, – сказала она, – обещай мне кое-что.
– Все, что угодно, милая!
– Обещай, что ты никогда больше не будешь разговаривать с этим гадким человеком.
«Гадкий человек» – это она про меня! И что бы вы думали, любезный читатель? Гэбриел, не далее как десять минут назад покинувший мой дом с клятвой «свобода или смерть» на устах, – обещал ей!
Вот вам простая, без прикрас история о том, как Гэбриел стал Томпсоном – как я навсегда потерял своего Гэбриела. Меня вместе с новой Реформацией похоронили под закладным камнем супружеского компромисса, и, несмотря на прозвучавшую из уст Гэбриела формулу номер три, никакой катастрофы не случилось. С того дня прошло немало времени, и мы с Томпсоном неоднократно сталкивались на проезжих и пешеходных путях, но – после провала моей первой попытки заговорить с ним – ни слова друг другу не сказали. От одного общего знакомого я знаю, что Томпсон пребывает в полнейшей уверенности – весьма любопытный образчик метаболии[36] памяти! – будто бы я подговаривал его бросить жену.
После той ссоры здоровье миссис Томпсон сделалось чрезвычайно капризным. Объясняется это тактической необходимостью. Томпсон всегда и во всем вынужден проявлять мягкость и осмотрительность. Он регулярно сопровождает жену в церковь – у них скамья в первых рядах, среди почетных прихожан, – и безропотно исполняет все обряды. Однако его научная деятельность отчего-то продвигается вяло, и он все еще не принят в Королевское общество, зато получил несколько прибыльных патентов. У него один из лучших домов в Патни-Хилл[37], и миссис Томпсон, стоически преодолевая капризы своего здоровья, устраивает блестящие приемы в саду. С Минни она раздружилась: во-первых, у той обнаружилась склонность к притворству, а во-вторых, она живет в одном из самых невзрачных домишек в районе Аппер-Ричмонд-роуд.
Если верить слухам, Томпсон в обществе апатичен, в делах раздражителен. Здоровье его подорвано непомерным употреблением сигар.
1894
Божество Динамо
Главный смотритель трех динамо-машин, которые жужжали и дребезжали в Кемберуэлле[38], обеспечивая работу электрической железной дороги, был родом из Йоркшира, и звали его Джеймс Холройд. Этот грузный рыжий верзила с кривыми зубами был неплохим электриком, но большим любителем виски. В существовании высших сил он сомневался, зато верил в цикл Карно[39]; Шекспира читал, но нашел, что тот не слишком силен в химии. А его помощник был родом с таинственного Востока, и звали его Азума-зи. Сам же Холройд звал его Пу-Ба[40]. Холройду нравилось держать помощника-черномазого, поскольку тот терпел, когда ему давали пинка (была у Холройда такая привычка), не лез в механизмы и не пытался узнать, как они устроены. Холройд никогда бы не подумал, что некие странные свойства негритянского ума могут подтолкнуть помощника к прямому контакту с венцом нашей цивилизации, хотя под конец у него появились на этот счет некоторые подозрения.
Этнографическая наука затруднилась бы определить национальность Азума-зи. Пожалуй, его следовало бы отнести к негроидному типу, хотя волосы у него были скорее волнистые, чем кудрявые, а нос имел переносицу. Более того, кожа у него была не черная, а, пожалуй, коричневая, а белки глаз желтые. Широкие скулы и узкий подбородок делали его лицо по-змеиному треугольным. Голова тоже примечательной формы: затылок широкий, а лоб узкий и низкий, как будто мозг у него повернули задом наперед по сравнению с европейским. Ростом он похвастаться не мог, а знанием английского – тем более. При разговоре он издавал всевозможные странные звуки сомнительной ценности, а его нечастые слова были словно бы перекованы и украшены резьбой, что придавало им геральдическую гротескность. Холройд пытался выяснить, каковы его религиозные представления, и читал ему лекции (особенно после виски) о вреде суеверий и опасности миссионеров. Однако от обсуждения своих богов Азума-зи уклонялся, даже если его понуждали пинком.
Азума-зи явился в Лондон в белых, но скудных одеждах прямиком из топки парохода «Лорд Клайв», который доставил его из Стрейтс-Сеттлментс[41], а может быть, и из более дальних краев. Он еще в юности услышал о величии и богатствах Лондона, где все женщины белые и прекрасные и даже уличные попрошайки и те белые, и вот он прибыл с только что заработанными золотыми монетами в кармане, чтобы отправлять службы в этом святилище цивилизации. День его прибытия выдался пасмурным: небо было серое, ветер разносил по грязным улицам мелкую морось, однако Азума-зи отважно окунулся в полный развлечений мир Шедуэлла[42] и вскоре вынырнул оттуда с пошатнувшимся здоровьем, в европейском костюме, без гроша в кармане и практически бессловесной тварью, если не считать самых необходимых выражений, – после чего и угодил в рабство к Джеймсу Холройду, чтобы тот тиранил его в ангаре для динамо-машин в Кемберуэлле. А тиранить было призванием Холройда.
В Кемберуэлле стояли три динамо-машины с двигателями. Две, которые были там с самого начала, – маленькие; а та, что побольше, была новая. Маленькие машины умеренно шумели, ремни гудели на шкивах, щетки то и дело жужжали и трещали, а воздух между полюсами монотонно сотрясался – ух, ух, ух. У одной машины расшаталось крепление, отчего весь ангар ходил ходуном. Но большая динамо-машина полностью заглушала эти звуки ровным гулом своего стального сердечника, заставлявшим гудеть некоторые железные детали. Из-за всего этого у любого, кто заходил в ангар, кружилась голова – от бух-бух-буханья двигателей, от вращения огромных колес, от ритмичного движения клапанов, от неожиданных выбросов пара, а главное – от густого, неумолчного, нарастающего шума работы большого динамо. С технической точки зрения этот шум был недостатком, но Азума-зи полагал, что так чудовище являет миру свое могущество и царственность.
Если бы было возможно, мы бы сделали так, чтобы читатель слышал гул, царивший в ангаре, все время, пока читает, сопроводили бы свою историю эдаким аккомпанементом. Это был ровный поток оглушительного гвалта, из которого ухо выхватывало то один звук, то другой – прерывистое фырканье, оханье и бульканье паровых двигателей, сосущие вздохи и глухие удары поршней, тупое содрогание воздуха при вращении спиц гигантских маховых колес, стоны, издаваемые кожаными ремнями, когда они то натягивались, то ослабевали, и недовольное ворчание малых машин, а поверх всего – тромбонная нота большого динамо, которая становилась неразличимой, когда слух уставал от нее, а потом украдкой вновь просачивалась в сознание. Пол под ногами не желал стоять прочно и спокойно – вечно дрожал и шатался. Это было беспокойное место, где даже мысли начинали метаться дикими зигзагами. И все три месяца, пока шла большая забастовка механиков, Холройд, который был штрейкбрехер, и Азума-зи, который был просто бесправный негр, не покидали этой суеты и свистопляски и даже спали и ели в деревянной хибарке между ангаром и воротами.
Вскоре после появления Азума-зи Холройд прочитал ему проповедь о своей большой машине. Чтобы его было слышно в стоявшем вокруг гуле, ему приходилось кричать.
– Только погляди на нее! Да все твои языческие идолы ей в подметки не годятся! – воскликнул Холройд.
Азума-зи глядел. На миг голос Холройда заглушил грохот, а потом Азума-зи услышал:
– Сотня человек полегла… Двенадцать процентов на обыкновенную акцию!.. Просто божественно!
Холройд гордился своей большой машиной и распинался перед Азума-зи о ее размерах и мощности, пока неисповедимые цепочки мыслей и неумолчное верчение и гул не сошлись вместе в кудрявом черном черепе. Холройд весьма живописно обрисовал десяток-полтора способов погибнуть от машины, а один раз даже дал Азума-зи отведать удара током, чтобы продемонстрировать ее отменные свойства. После этого во время передышек в работе – это была тяжелая работа, поскольку делать приходилось не только свою, но и основную часть работы Холройда, – Азума-зи садился и наблюдал за большой машиной. Щетки то и дело искрили и плевались голубыми молниями, на что Холройд ругался, но в остальном все было гладко и ритмично, как дыхание. Ремень с визгом пробегал по валу, а позади тотчас раздавался самодовольный удар поршня. Так и жила машина круглые сутки в этом большом просторном ангаре, а Азума-зи и Холройд прислуживали ей – и была она не узницей, не рабыней, которая двигала корабль, как другие машины, знакомые Азума-зи (не более чем пленные демоны хитроумного британского Соломона)[43], а машиной, которая царствовала. Две меньшие машины Азума-зи презирал, поскольку они не могли с ней сравниться, а большую окрестил про себя Божеством Динамо. Те были капризные и часто выходили из строя, а эта оставалась непоколебима. Какая же она была огромная! Как плавно и безмятежно работала! Даже будды, которых он видел в Рангуне[44], и те были не такие величавые и спокойные, и они были неподвижные – а она живая! Громадные черные катушки вертелись, вертелись, вертелись, кольца крутились под щетками, а низкий гул самой большой катушки словно умиротворял все вокруг. И странно действовал на Азума-зи.
Азума-зи не особенно любил работать. Он предпочитал сидеть и смотреть на Божество Динамо, пока Холройд отлучался, чтобы уговорить сторожа сбегать за виски, хотя Азума-зи полагалось быть не в ангаре для динамо-машин, а за двигателями, и более того, если Холройд обнаруживал, что негр отлынивает, то лупил его куском толстой медной проволоки. Азума-зи подходил к колоссу вплотную и стоял рядом, запрокинув голову и глядя туда, где бежал поверху мощный кожаный приводной ремень. На ремне была черная заплатка, которая периодически возвращалась, и Азума-зи почему-то нравилось наблюдать, как она под весь этот грохот и лязг исправно проходит над ним снова и снова. А вместе с ее круговоротом вертелись и странные мысли в его голове. Дикари, как считают люди ученые, верят, что душа есть и у камней, и у деревьев, а ведь машина в тысячу раз живее камня или дерева. К тому же Азума-зи был, в сущности, еще дикарем – налет цивилизации на нем сводился к перемазанному костюму, синякам и угольной пыли на лице и руках. Его отец поклонялся метеориту, а кровь его предков, вероятно, обагряла широкие колеса Джаггернаута[45].
Азума-зи пользовался любой возможностью, какую только давал ему Холройд, потрогать и погладить большую динамо-машину, которой был зачарован. Он начищал и натирал ее, покуда металлические детали не начинали ослепительно сверкать в проникавших снаружи солнечных лучах. При этом его охватывало таинственное чувство служения божественному. Он подходил ближе и нежно прикасался к вращающимся катушкам. Боги, которым он поклонялся, остались далеко-далеко. А своих лондонцы прятали.
Наконец эти смутные ощущения стали отчетливее и сначала оформились в мысли, а затем воплотились в действия. Однажды утром Азума-зи вошел в ревущий ангар, церемонно поклонился Божеству Динамо, а потом, когда Холройд отлучился, подошел и прошептал рокочущей машине, что он ее раб, и вознес ей молитву, чтобы она смилостивилась над ним и избавила его от Холройда. В этот миг в открытые двери содрогавшегося машинного ангара упал солнечный луч, что бывало нечасто, и Божество Динамо, ревущее, крутящееся, все озарилось бледно-золотым светом. И тогда Азума-зи понял, что служение его угодно Божеству. Теперь ему стало уже не так одиноко, а ведь в Лондоне он был очень, очень одинок. С тех пор, даже когда у него изредка выдавалось свободное время, он торчал в ангаре.
Когда Холройд снова обидел его, Азума-зи отправился прямиком к Божеству Динамо и прошептал: «Ты всему свидетель!» – и машина словно бы ответила ему гневным жужжанием. После этого Азума-зи стал замечать, что всякий раз, когда Холройд входит в ангар, динамо звучит как-то иначе.
– Божество мое не спешит, – сказал себе Азума-зи. – Этот болван еще недостаточно нагрешил.
И он ждал и смотрел, когда же настанет день возмездия. Однажды в машине случилось короткое замыкание; дело было после полудня; Холройд неосторожно полез в механизм, и его довольно сильно ударило током. Азума-зи видел из-за двигателя, как механик отпрыгнул и обругал провинившуюся катушку.
– Он предупрежден, – сказал себе Азума-зи. – Божество мое, как видно, очень терпеливо.
На первых порах Холройд старался привить своему «ниггеру» элементарные представления о работе динамо-машины, чтобы тот мог иногда подменять его в ангаре. Но когда он заметил, как Азума-зи вертится вокруг чудовища, у него появились подозрения. Он смутно ощутил, что помощник «что-то затевает», и, решив, что это Азума-зи умастил провода маслом, которое в одном месте растворило изоляцию, издал приказ, который и огласил, зычно перекрыв окружающий гвалт:
– Даже не суйся к большой динамо-машине, Пу-Ба, а то семь шкур с тебя спущу!
Кроме того, именно потому, что Азума-зи нравилось находиться рядом с большой машиной, Холройд счел разумным и правильным не подпускать его к ней.
В тот раз Азума-зи повиновался, но потом его застали отбивающим поклоны перед Божеством Динамо. За это Холройд выкрутил ему руку и пнул, когда тот повернулся, чтобы уйти. Через некоторое время, когда Азума-зи стоял за двигателем и смотрел в спину ненавистному Холройду, в гуле машин в ангаре проступил новый ритм, прозвучавший очень похоже на четыре слова его родного языка.
Трудно сказать в точности, что такое сумасшествие. Мне сдается, Азума-зи сошел с ума. Наверное, неумолчный лязг и жужжание динамо-машин в ангаре смешали и перепутали его скудные познания с обширными запасами всевозможных суеверий и в конце концов вызвали что-то сродни безумию. Так или иначе, когда безумие подсказало Азума-зи, что надо принести Холройда в жертву кумиру-динамо, эта мысль наполнила его странным волнением и восторгом.
В ту ночь два человека и их черные тени были единственными, кто оставался в ангаре. Он освещался одной большой дуговой лампой, которая мерцала и вспыхивала лиловым. За динамо-машинами лежали черные тени, шаровые регуляторы двигателей вращались, переходя из света во тьму, а поршни стучали громко и мерно. Мир за открытыми дверями ангара казался невероятно смутным и далеким. А еще там царила мертвая тишина, поскольку грохот механизмов гасил все наружные звуки. Вдалеке маячил черный забор двора, за ним – серые очертания зданий, а над всем этим раскинулась темная синева неба с мелкими блеклыми звездами. Внезапно Азума-зи пересек ангар, в центре которого бежали под потолком кожаные ремни, и скрылся в тени большой машины. Холройд услышал щелчок, и жужжание зазвучало иначе.
– Что ты там мудришь с переключателем? – удивленно вскрикнул он. – Я же тебе говорил!..
Тут азиат надвинулся на него из тени, и Холройд увидел выражение глаз Азума-зи.
Миг – и они яростно схватились перед большим динамо.
– Ах ты, башка кофейная! – пропыхтел Холройд, когда коричневая ладонь сжала его горло. – Держись подальше от контактных колец!
Еще миг – и ему подставили подножку, и он пошатнулся и рухнул навзничь на Божество Динамо. Холройд инстинктивно ослабил хватку и отпустил противника, пытаясь спастись от машины.
Посыльный, которого спешно прислали со станции узнать, что стряслось в ангаре, встретил Азума-зи возле сторожки у ворот. Азума-зи пытался что-то объяснить, но посыльный ничего не разобрал из бессвязной английской речи негра и бросился в ангар. Машины работали, издавая привычный гул, на первый взгляд все было в порядке. Однако в воздухе висел странный запах паленого волоса. Потом посыльный увидел на передней части большой машины какую-то непонятную бесформенную массу и, приблизившись, опознал изуродованные останки Холройда.
Посыльный на миг замер и уставился на него. Потом увидел его лицо и невольно зажмурился. Резко развернулся, прежде чем открыть глаза, чтобы больше не видеть Холройда, и выбежал из ангара попросить совета и помощи.
Когда Азума-зи увидел, как умер Холройд в тисках большой динамо-машины, он несколько забеспокоился из-за последствий своего поступка. И вместе с тем случившееся странным образом воодушевило его – он уверился, что Божество Динамо благоволит ему. И к тому времени, когда он встретил человека, пришедшего со станции, и инженера, который, примчавшись на место происшествия, сразу сделал очевидный вывод о самоубийстве, план в уме Азума-зи уже сложился. Этот инженер едва заметил негра, разве что задал ему несколько вопросов. Видел ли он, как Холройд покончил с собой? Азума-зи втолковал ему, что был у топки двигателя, откуда ничего не видно, и только услышал, как динамо-машина зажужжала по-другому. Допрос прошел легко, поскольку не осложнялся никакими подозрениями.
Сторож поскорее накрыл изуродованные останки Холройда, которые электрик снял с машины, скатертью в пятнах от кофе. Кому-то пришла в голову дельная мысль вызвать врача. Инженера в основном заботило, чтобы динамо снова заработало: в душных тоннелях железной дороги уже застряли семь или восемь электропоездов. Азума-зи отвечал на вопросы тех, кто имел право или наглость зайти в ангар, но иногда понимал их неправильно, и в конце концов инженер отправил его обратно к топке. За воротами двора, естественно, собралась толпа – в Лондоне толпа по непонятным причинам всегда толчется день-другой там, где произошел несчастный случай, – и два-три журналиста умудрились просочиться в ангар, а один даже добрался до Азума-зи, но инженер вытолкал их взашей, так как сам был репортером-любителем.
Наконец тело унесли, и общественный интерес пропал вместе с ним. Азума-зи сидел у своей топки тише воды ниже травы, и снова и снова виделась ему в раскаленных углях фигура, которая сначала бешено дергалась, а потом замирала. Спустя час после убийства всякий, кто заглянул бы в ангар, обнаружил бы, что там все по-прежнему, как будто ничего примечательного не произошло. Через некоторое время чернокожий выглянул из закутка возле топки и увидел, что Божество Динамо жужжит себе рядом с меньшими собратьями и маховики все вертятся, а пар в цилиндрах ухает – бум, бум – в точности как раньше. Словом, с технической точки зрения произошел самый пустячный сбой, всего-навсего временное падение напряжения. Только теперь вместо коренастого Холройда по полосе света на дрожащем полу под ремнями между паровыми двигателями и динамо-машинами бродили худая фигура инженера и его узкая тень.
– Разве не угодил я своему Божеству? – неслышно спросил Азума-зи из своего темного угла, и большая динамо-машина откликнулась звенящей нотой, чистой и полнозвучной. И когда Азума-зи посмотрел на огромный жужжащий механизм, странное очарование, несколько отступившее после гибели Холройда, нахлынуло на него с новой силой.
Азума-зи никогда не видел, чтобы человека убивали так быстро и безжалостно. Огромная гудящая машина уничтожила жертву, ни на секунду не нарушив ровного ритма своей работы. Воистину это было могущественное божество.
Ничего не подозревавший инженер стоял спиной к Азума-зи и что-то чиркал на клочке бумаги. Его тень лежала у ног чудовища.
Может быть, божество динамо-машин еще не насытилось? Его раб был готов услужить ему.
Азума-зи украдкой шагнул вперед, затем замер. Инженер вдруг перестал писать, прошел по ангару к дальней машине и начал рассматривать ее щетки.
Азума-зи помедлил, потом бесшумно скользнул в тень рядом с переключателем. И стал ждать. Вскоре послышались шаги инженера – он возвращался. Остановился на прежнем месте, не подозревая, что кочегар съежился в трех шагах от него. Внезапно большая динамо-машина зашипела, и в следующий миг Азума-зи набросился на него из темноты.
Сначала инженера обхватили вокруг туловища и швырнули в сторону большой машины, но он ткнул противника коленом, пригнул его голову руками, вывернулся из объятий и отскочил прочь от чудовища. Чернокожий не мешкая снова схватил его, ударил в грудь кудрявой головой, и они пыхтели и шатались, казалось, целую вечность. Наконец инженер был вынужден вцепиться в черное ухо зубами и яростно укусить. Азума-зи жутко взвыл.
Они покатились по полу, и чернокожий, то ли вырвавшись из сжатых зубов, то ли расставшись с частью уха – тогда инженер еще не знал наверняка, – попытался задушить его. Инженер безуспешно пытался нащупать, за что уцепиться, чтобы отбиваться ногами, когда, к его радости, раздались торопливые шаги. В следующий миг Азума-зи отпустил его и метнулся в сторону большой динамо-машины. Сквозь ровный гул послышалось шипение.
Железнодорожный служащий, вошедший в ангар, замер, глядя, как Азума-зи хватается за оголенные концы провода, – и вот тело негра пронзила ужасная судорога, и он неподвижно повис на машине с перекошенным лицом.
– Вы появились как нельзя более вовремя! – проговорил инженер, сидя на полу. Он посмотрел на тело, которое еще подрагивало. – Как видно, не самая легкая смерть, зато быстрая.
Служащий неотрывно смотрел на тело. Он вообще был тугодум.
Наступила тишина.
Инженер неловко поднялся на ноги. Задумчиво ослабил пальцами воротничок и покрутил головой туда-сюда.
– Бедняга Холройд! Теперь все понятно.
Затем он почти что механически прошел к переключателю в тени и пустил ток обратно на питание железной дороги. И как только он это сделал, машина отпустила обугленное тело и оно ничком рухнуло на пол. Катушка динамо-машины взвыла громко и чисто, и поршни замолотили по воздуху.
Так безвременно оборвался культ Божества Динамо – едва ли не самая недолговечная религия на свете. Однако же и она может похвастаться и одним мучеником, и одной человеческой жертвой.
1894
