Герман Канабеев
Башня
Ill
От ворвавшихся в кабину лифта человеческих запахов, сдобренных духами и дезодорантами, суетливой разноголосицы и разнообразия человеческих лиц у Климова закружилась голова. Он встал с пола, поднял воротник халата, стараясь выглядеть невозмутимо и естественно, чтобы не привлекать внимания, но это оказалось лишним. Никто на Климова даже не взглянул. Девица с короткой мальчишеской стрижкой в безразмерной, но короткой, едва доходящей до пупка кофте и в очках с массивной черной оправой, отчего смахивала на аквалангиста в обкусанном акулой снаряжении, болтала по видеосвязи и одновременно набирала какой-то текст, бойко клацая ногтями по дисплею смартфона. Двое парней стояли сразу за ней. Не старше двадцати пяти лет, оба с картонными стаканами кофе в руках: один в черной толстовке с розовым капюшоном, накинутым на голову, на правой щеке татуировка – надпись "Candy Soldier" и треснутое сердце, другой – в синей рубашке в желтую клетку, выкрашенными в синий волосами и пирсингом в носу, казались Климову совершенно одинаковыми не по форме, но по содержанию. Невозможно сказать, почему Климову так казалось, они были похожи друг на друга так же, как похожи друг на друга старики, в какие бы одежды ни вырядились. Но если стариков обобщает старость, этих двоих обобщала не молодость, а стремление быть непохожими. Справа и слева от парней стояли мужчины и тоже мало чем отличались друг от друга: оба в классических костюмах, один в сером, другой в черном, оба в белых рубашках, один в галстуке, другой без. Тот, что в сером, – держал на весу одной рукой ноутбук и водил пальцем по тачпаду, тот, что в черном, – уставился в потолок и выстукивал носком ботинка замысловатый ритм.
Лифт никак не мог тронуться с места. Сначала в щель между уже почти закрывшимися дверями сунул руку какой-то военный в камуфляже и балаклаве. Когда он вошел в кабину – мощный, суровый, опасный – остальные потеснились, освобождая ему место. Он, в свою очередь, будто стесняясь этой своей брутальности, встал по струнке, стараясь занимать как можно меньше пространства. Никаких знаков отличия на камуфляже не было, только шеврон на рукаве – череп в шляпе-цилиндре и надписи по кругу: «Пока все хорошо, ну и что из этого?» – над черепом и «В мирное время оно ржавеет» – под черепом. Следом за ним еще кто-то не дал дверям закрыться, и еще, и еще. Климов, прижатый к стене, уже не мог разглядеть остальных пассажиров. Все, за исключением мужчин в костюмах и военного, что-то говорили. Кто по телефону, кто друг с другом. В лифте стоял гул, в котором можно было различить только голос девицы в очках:
– Ну, я даже не знаю, ну, такое. В смысле, ты не знаешь? В смысле, пораньше уйдешь? В смысле, может, совсем не пойдешь? В смысле, хватит? В смысле, перезвони? – засыпала она вопросами собеседника по видеосвязи. В кабину вошло еще человека три, и двери наконец закрылись.
Климову стало интересно, что там на одиннадцатом этаже, откуда набилась в кабину эта разношерстная публика. Лифт останавливался на каждом этаже, и на каждом кто-то выходил, но внутрь не зашел ни один новый пассажир. До первого доехал только военный, и Климов вышел вслед за ним. Он не собирался в очередной раз пытаться что-то узнать у охраны или прорываться к выходу через турникеты, ему было интересно, куда пойдет человек в камуфляже. Если пойдет к выходу, размышлял Климов, посмотрю, что будет на посту охраны, станут ли спрашивать пропуск, или он пройдет безо всякого пропуска. Мало ли какое положение занимают военные в этом здании. Но тот сразу свернул направо, Климов поспешил за ним. Охранники у турникетов заметили Климова, но никак не отреагировали. Климов решил, что либо по первому этажу можно свободно перемещаться, либо они подумали, что он не один, а с военным. Через несколько шагов тот остановился у стеклянной прозрачной шахты другого лифта. Шахта вела только вниз, вместо кнопки вызова Климов разглядел замочную скважину. Военный сунул ключ в замок, повернул и вытащил обратно. Двери открылись, он вошел в кабину, Климов тоже собирался было за ним, но военный поднял указательный палец и покачал из стороны в сторону, достал из нагрудного кармана визитку, протянул Климову. Кабина ушла вниз. Климов повертел черную визитку с таким же черепом в цилиндре, как на шевроне у военного, и номером телефона на обратной стороне, и убрал в карман.
Климов огляделся. Увлеченный военным, он не обратил внимания, где находится, и только сейчас услышал гул, какой бывает только в очень большом помещении, когда все возможные звуки смешиваются, и кажется, будто это не множество отдельных звуков, а единый шум, похожий на лесной в ветреную погоду. Здесь, на первом этаже расположились бесконечные магазины с открытыми витринами, кафе, бары и рестораны быстрого питания, оформленные в едином минималистическом стиле. Устроено что-то наподобие зала ожидания со стульями, креслами, даже диванами, длинные столы-стойки и высокие стулья под них. Все это пространство пустовало, за исключением нескольких столов, где, похоже, велись какие-то переговоры, и нескольких рядов в зале ожидания. Зато у ресторанов быстрого питания и магазинов не протолкнуться. На все это монструозное помещение организован только один вход и выход – тот самый, куда безуспешно пытался прорваться Климов через охрану. Вместо окон здесь красовались рекламные дисплеи и щиты. На одном из дисплеев, самом большом, крутился рекламный ролик: «Только сегодня, только в тридцатке – стендап-комик номер один Юрий Гюнтер».
Климов пошел вдоль витрин, судорожно проглотил слюну, проходя мимо одного из ресторанов быстрого питания, и остановился у едва заметной металлической двери, выкрашенной в тот же цвет, что и стена. Климов потянул за ручку, дверь поддалась. Он посмотрел по сторонам, проверяя, не следит ли кто за ним и, убедившись, что никому не интересен, вошел внутрь.
Шум здесь стоял невообразимый: скрежетало, пищало, молотило, гремело – и все это в облаке то ли пыли, то ли какого-то испарения, пропитанном запахом машинного масла, вонью нечистот и едкой химии. Освещалось помещение мощными прожекторами под потолком, но свет едва мог пробиться сквозь густую взвесь.
– Где спецовка?! Где респиратор?! Где очки? – рявкнул кто-то над самым ухом. Голос звучал так, будто у говорившего на голову было надето ведро или вещал он со дна колодца.
Климов засуетился и зачем-то потрогал лицо, будто проверяя, есть ли действительно на нем респиратор.
– Я… я не знаю, – единственное, что смог ответить Климов.
Он обернулся в ту сторону, откуда на него наорали, но там уже никого не было. Климов закашлялся. Он пытался вдохнуть полной грудью, но легкие не принимали отравленный воздух, Климов стал пятиться обратно к двери.
Кто-то схватил Климова за руку и поволок за собой. Дышать становилось все тяжелее, резь в глазах не позволяла рассмотреть что-либо.
Шум стих, Климов наконец смог нормально вдохнуть. Кто-то сунул ему в руки пластиковую бутылку.
– Промой глаза, – услышал Климов.
Так он и сделал. Стало немного легче, через минуту Климов смог оглядеться.
Помещение походило на раздевалку. Он взглянул на человека, что привел его сюда, и понял, почему у него был такой голос – тот был в черном противогазе, который не снял и здесь.
– Чего шатаемся в рабочее время? – спросил человек в противогазе.
– Я здесь не работаю.
– Конечно, ага, зачем тогда сюда вошел?
– Дверь открыта.
– Что за чушь? Какая дверь?
Климов не знал, что на это ответить.
– Переодевайся и в цех!
Климов чувствовал себя неважно. Он надышался отравленных паров и туго соображал, никаких сил объяснять что-то или сопротивляться у него не было. Он только послушно кивнул, рассчитывая, что объяснится, когда придет в себя, а сейчас планировал пока отсидеться здесь, когда этот, в противогазе, уйдет. Но тот не собирался оставлять Климова в покое и был решительно настроен отправить его в цех.
– Фамилия?
– Климов.
– Я жду, Климов, – он показал пальцем на стоявшие вдоль стен узкие железные шкафчики. – Выбирай любой, где нет фамилии на дверце.
Климов нашел такой. Внутри висела спецовка, на полке лежал респиратор, перчатки, оранжевая пластиковая каска и защитные очки на резинке. Тут же Климов обнаружил высокие ботинки на шнуровке.
Бригадир достал из кармана спецовки маркер и протянул Климову.
– Подпиши шкафчик.
Климов послушно вытянул из информационного кармана на дверце разлинованную карточку, написал свою фамилию и сунул обратно.
– Пять минут времени на все про все, – бригадир убрал маркер обратно в карман и скрылся за дверью.
Климов снял с себя больничное и, пока облачался в спецовку, все пытался понять, почему он сейчас так запросто подчиняется. Ничего не изменилось в сознании Климова. Не появилось новых установок, он не боялся бригадира, что-то другое смиряло его с реальностью. Он решил, что испытывает примерно то же самое, что тот ребенок в коридоре больницы, когда мать поставила его перед выбором. «Должна же как-то моя жизнь здесь уже начаться, хоть с чего-нибудь», – думал Климов. За больницу зацепиться не получилось, все естество Климова сопротивлялось самой концепции того заведения. Здесь же, как ему сейчас виделось, было что-то живое. Там, в палате Постовалова, он чувствовал себя будто заживо погребенным, здесь же хоть какое-то движение. Климов надел респиратор, защитные очки, каску и двинулся в цех в надежде, что сегодня он узнает хоть что-нибудь об устройстве здания, в котором непонятно как оказался.
То помещение, куда попал Климов, когда чуть не задохнулся и не ослеп, и было цехом. Здесь по-прежнему все гремело, дымило, шипело. Теперь он видел, что цех битком набит людьми. Одного не отличить от другого, все в таком же облачении, как и Климов: как здесь найти того, кто всем этим командовал и кто мог определить, что ему делать, Климов не представлял. Сейчас, когда благодаря защитным очкам глаза Климова не слепли от ядовитой взвеси в воздухе, он видел, каких монструозных размеров был этот цех. Само его устройство больше походило на какое-то мифическое животное, переваривающее в своей утробе людей и механизмы. На потолке Климов видел множество труб, из которых в цех валился бесконечным потоком мусор. Здесь было все: и строительный мусор, и бытовой, и пищевой – под каждый отдельная труба. Визжала молотилка, в чью пасть рабочие закидывали твердые отходы. Пыхтели жаром и огнем топки, в которых сгорало что-то еще, но самое интересное творилось у бесчисленных бочек, каких-то баков и цистерн, куда забрасывали органику. Из этих емкостей вырывался тот яд, который пропитывал воздух. Там переваривалось в ядреной химии все, что могло перевариться. Рабочие сливали в пластиковые бочки тягучую жижу, от которой шли ядовитые испарения, заливали из шлангов новую и снова закидывали щедрые порции отходов, успевших навалиться из труб под потолком. Невозможно было представить, что эта круговерть могла остановиться хоть на мгновение. Невозможно было предположить, что это когда-нибудь вообще может закончиться, что о такой работе можно будет сказать, что она, наконец, выполнена. Стоит рабочим замереть на несколько минут, и все, что валится из труб, завалит цех, их самих – заполнит помещение до отказа, разорвет стены и утопит все это здание. Насколько бессмысленной, настолько и важной виделась эта работа Климову, когда он представил такую картину и когда кто-то толкнул его в плечо и крикнул прямо в ухо: «Чего встал? Работы нет? Двигай в девятую зону!» – он без размышлений и без каких-либо сомнений поспешил туда, куда показывал этот человек.
Климов спешил. Ему казалось чрезвычайно важным быть сейчас там – в девятой зоне, где так нуждаются в его труде.
Кто-то сунул Климову лопату, он схватил ее на ходу и решительно двинулся к тому месту, где во всю стену была выведена цифра девять и где копошились рабочие с лопатами в руках, пытаясь справиться с всё увеличивающейся горой мусора.
Климов бросился к мусору, как бросаются в решающую кровавую битву, от которой зависит сама жизнь, и через пять часов все вместе рабочие достигли паритета с поступающими из труб под потолком отходами. Они успевали закидывать в емкости с химией ровно столько, сколько валилось сверху. Сначала Климов обрадовался и принялся махать лопатой еще усерднее, но когда понял, что именно в этом и состоит весь смысл этой работы – держать баланс, радоваться больше было нечему, и он превратился в нечто бездушное, уже ничем не отличающееся от труб, бочек, молотилок и самого этого цеха.
Климов уже не осознавал, сколько прошло времени, и не мог думать ни о чем, кроме того, что стоит ему замереть хоть на мгновение, он уже не сможет ни разу взмахнуть лопатой. Стоит ему присесть, и он уже никогда не поднимется, а если уснет – никогда не проснется. И когда ноги уже не держали, а руки отказывались слушаться, его оглушила сирена. Все дружно побросали лопаты и двинулись к выходу из цеха организованной колонной. Навстречу двигалась такая же безликая колонна людей в респираторах, очках и касках – бригада, сменяющая бригаду Климова. Он все оглядывался назад и буквально страдал от того, что отходы не прекращают валиться, пока новая смена идет на свое рабочее место. Когда они возьмутся за дело, несколько часов будут только махать лопатами для того, чтобы достичь баланса, и вся работа Климова и его смены теперь казалась ничтожной. Он натурально винил себя за то, что не работал усерднее, за то, что все не работали усерднее, ведь тогда, может быть, они смогли бы окончательно раскидать всю эту гору нечистот.
Климов решил, что завтра удвоит свои силы, ни о чем другом думать он не мог, и только когда вся смена оказалась в раздевалке и он снял респиратор, каску и очки, когда вдохнул относительно чистый воздух, мысли его немного прояснились. Дальше бригада отправилась на помывку. Огромная душевая, где могла поместиться не одна такая бригада, находилась тут же, за боковой дверью, которой Климов прежде не замечал. Климов терся мочалкой, смывал и намыливался снова, пока вода, утекающая в слив, не стала прозрачна и вместе с грязью смыла остатки силы, державшей его на ногах. Кое-как он облачился в раздевалке обратно в свое больничное одеяние и поплелся за остальными через раздевалку в комнату отдыха, как гласила табличка на противоположной выходу в цех двери.
– А ты себя не жалеешь, – сказал Климову через плечо молодой курчавый парень с крупным носом и пухлыми губами, за которым шел Климов.
– Так получилось, – невпопад ответил Климов.
– Приду на место – упьюсь. Пиво у меня там под кроватью уже кричит, небось.
Шедший впереди курчавого широкий и крепкий, словно мореный дуб, мужик поддержал:
– Присоединяюсь!
И дальше по цепочке, будто кто-то дал отмашку, понеслось:
– Вот да!
– Конечно!
– С вами!
Ожили рабочие на мгновение, но ожили в предвкушении грядущего.
Комната отдыха по числу кроватей была рассчитана как раз на одну бригаду. Климов подождал, пока все займут свои места, и когда одна койка осталась не занята, понял, что это и есть его место.
Климов рухнул на койку, закрыл глаза и только провалился в темный, бессмысленный и пустой сон, тут же заорала сирена, таким же, как в цехе, истеричным голосом. Климов сел на кровати, вся его бригада поднималась со своих мест и обреченно текла в раздевалку. Он не мог поверить, что кончилось отведенное для сна время, но несмотря на то, что казалось не спал и минуты, чувствовал себя немного отдохнувшим. Все тело болело, крутило, ломило, Климов поспешил за остальными и уже через несколько минут шел навстречу тем, кто менял его недавно. Отходы валились из труб, гора увеличивалась, и Климов, памятуя о прежнем своем решении, что будет работать в два раза усерднее, наступал в нетерпении впереди идущему на пятки.
Климов бросился на гору отходов с твердым намерением одержать победу, победа в его представлении выглядела как освобожденный от отходов пол цеха, а поступающий из труб мусор должен сразу попадать на лопаты и отправляться в емкости с химией. И поначалу Климову казалось, что такое вполне возможно, гора вроде понемногу начинала уменьшаться, но как только он это заметил, словно назло ему, отходы из труб повалились с большей скоростью, сводя на нет все его усилия. Климов бился до конца смены, и после душевой и очередного бестолкового сна опять принялся сражаться с отходами. В следующую смену он намеревался остаться в сменяющей бригаде, но его чуть ли не насильно отправили в раздевалку.
Климов уже не помнил, сколько времени он находится в переработке. Казалось, что никогда ничего и не было кроме этого места. Лифт, больницу, свое столкновение с охраной он теперь помнил совсем смутно и вполне мог решить, что все это ему приснилось. Отупение этой работой, этой бесконечной борьбой незнамо с чем растворило Климова в себе. Ничего он теперь не желал, ни на что не надеялся, ничего не хотел знать. Он уже не сражался с горой мусора, не осталось в его голове места никаким стремлениям и желаниям, кроме как дождаться конца смены и рухнуть на кровать. Нельзя сказать, что Климов страдал, может, только немного физически, но в остальном ничем не мучился. Он будто смотрел все это время на себя со стороны, словно есть какое-то отдельное от Климова тело Климова, и для того, чтобы осознать свое положение, ему было необходимо вернуться в это тело, но для этого не находилось достаточных причин. И Климов день за днем махал лопатой, уже даже не думая ни об отходах, ни о ядовитой химии, ни о чем вообще. Пустота и тупость – вот единственное, из чего теперь был слеплен Климов.
Если в первые дни Климов еще находил для себя какие-то смыслы, хоть как-то представлял устройство цеха переработки, что и от чего происходит, и оттого старался работать усерднее, спустя еще несколько смен он уже и не думал, что цех – это только часть здания. Ничего кроме переработки не могло существовать, так теперь казалось Климову. Он не задумывался, откуда вообще берутся отходы, почему они валятся именно сюда и зачем их вообще убирать и растворять в химии. Он представлял себе, что такова его жизнь и таковой она всегда будет. Неважно, что, зачем и почему. Важно только вовремя выйти на смену и махать лопатой, больше ничего не нужно, и нет у этого никакой цели. Он даже радовался такому обстоятельству. Радовался, что так все на самом деле просто, и не о чем больше думать, не о чем тревожиться – все решено и предрешено. В этом же состоянии находились и все рабочие цеха. Невозможно было представить, что может произойти событие, способное разбудить всех этих людей. Впервые Климову показалось, будто он понял, что значит это непонятное доселе слово – необходимость.
Под конец одной из смен, когда Климов уже с нетерпением ждал сирены, означающей окончание рабочего дня, бригадир тронул его за плечо, и когда Климов перестал махать лопатой, сказал:
– Дело есть ответственное.
– А я ответственный? – спросил Климов.
– Ты – да, – ответил бригадир и жестом приказал следовать за ним.
Идти пришлось долго, впервые Климов пересек весь цех переработки полностью и оказался в секторе, где на стене была выведена огромная цифра – ноль. О нулевом цехе Климов никогда не слышал и сразу заметил, что здесь нет труб, из которых должен поступать мусор. Бочки с химией и другие емкости точно так же, как и везде, были на месте, и гора отходов, как сначала подумал Климов, тоже есть, но когда он подошел ближе и присмотрелся, ему стало нехорошо. Он понял, откуда этот необычный запах, от которого не спасал респиратор, отличный от запаха в других зонах, к которому он уже настолько привык, что не замечал, – в гору были свалены человеческие трупы. Рабочие растаскивали трупы по бочкам с химией, и происходило ровно то же, что и с остальными отходами, с тем только отличием, что после каждого растворенного трупа из бочки сливали литр жидкости в емкость – хрупкий с виду зеркальный шар, закупоривали, подписывали, добавляли литр свежей химии в бочку – и так раз за разом.
Все здесь делалось куда медленнее, чем привык Климов, ему даже показалось, что в движениях рабочих чувствуется торжественность и упорядоченность: ничего лишнего, ни намека на суету, движения плавные, аккуратные, выверенные.
Климов засмотрелся на могучего огромного рабочего. Тот, голый по пояс, богатырскими ручищами, данными ему, чтобы гнуть, рвать и потрясать, аккуратно, бережно складывал в ячейки деревянных ящиков литровые емкости – зеркальные шары, на вид такие хрупкие, что было совершенно непонятно, почему такую тонкую работу доверили этой махине. Но тот справлялся, хоть и казалось, как только он брал в руки очередной зеркальный шар, что тот неминуемо лопнет в этих ручищах, словно перепелиное яйцо под гидравлическим прессом. Единственное, что нарушало стройность и размеренность всего процесса, – поступление новых трупов. Каждый раз, когда тело оказывалось в бочке, в стене, ровно в середине огромного ноля, открывался люк, и оттуда вываливался новый труп. Его кидали в общую кучу, и только в этот момент работа выглядела так же, как и в других цехах. Никакого пиетета, тем более торжественности – все быстро, четко и буднично. И эта будничность – обыкновенность больше всего поражала Климова. То, что он видел, сейчас казалось ему настолько важным, настолько всеобъемлющим и всеохватывающим, что будничность и обыкновенность не имели здесь право на существование. Здесь, перед глазами Климова, совершалось важнейшее – торжество смерти над жизнью, но не победа смерти над ней, а только признание того, что смерть и есть самое важное, что может произойти в жизни человека. Он не мог представить себя на месте этих рабочих, не мог поверить, что, если его сюда привели и ему суждено к ним присоединиться, вскоре он станет таким же слепым, как они, таким же будничным, когда станет закидываться новый труп в общую кучу, и таким же торжественным, когда будет растворять мертвое мясо, а затем наполнять бывшими людьми зеркальные шары. Должно быть что-то другое, думал Климов, не такое нелепое, не такое искусственное, должно быть что-то настоящее, какое-то такое чувство, которое должно испытывать в такой момент и так себя вести, чтобы не было места ни будничности, ни торжественности. Климову казалось, что вот-вот он почувствует, еще мгновение, и чувство это будет им осознано и останется с ним навсегда, но оно ускользало, словно он пытался прикоснуться к миражу, к отражению, к сновидению. Из раздумий его вывел голос провожатого:
– Пойдем.
– Куда? – спросил Климов.
Он уже был уверен, что его оставят работать в нулевом цехе, но оказалось, что привели его только для какого-то одного дела.
– Сюда.
Бригадир подвел его к одной из бочек с химией. Климов увидел сидящего на полу старика, прижавшегося спиной к бочке, респиратор, очки и каска валялись рядом. Он тяжело, но с жадностью вдыхал отравленный воздух.
– В бочку его, когда дышать перестанет, – сказал бригадир Климову и положил на пол рядом со стариком зеркальный шар, подписанный черным маркером.
Климов сел на корточки перед стариком. Тот смотрел на него мутными, словно у дохлой и подпортившейся рыбы, глазами и улыбался. От этой улыбки, больше похожей на трещину в высохшей под палящем солнцем земле, Климов и сам улыбнулся, будто старик что-то сообщал ему, что-то связанное с тем так и не осознанным чувством, перед которым все Климову показалось ненужным и неважным еще несколько минут назад.
– Еще немного, – еле слышно прохрустел пересохшим голосом старик.
Климов глянул на бригадира.
– Почему я?
– Они здесь сами себя не хоронят, – ответил тот.
Впервые Климов уловил в голосе бригадира что-то человеческое и сразу понял, что нотки эти в голосе появились ровно от того же неуловимого чувства, которое так и не было осознано Климовым.
– А я не они? – спросил он бригадира.
– Скорее, они не ты, – ответил тот.
Бригадир потрогал носком ботинка ступню старика и поспешил в сторону девятой зоны, откуда они пришли с Климовым.
– Ты возьми шарик, возьми, как тебя? – старик шарил рукой возле себя.
– Климов.
– Шарик! Климов.
Климов взял зеркальный шар в руки.
– Что там написано? – спросил старик.
– Ничего не написано.
– Так и написано?
Климов не нашел, что ответить.
– Сотри и напиши – Филатов. Филатов – я.
– Есть маркер? – спросил Климов.
– Маркер? Откуда у меня маркер!
– И у меня нет.
Климов вскочил, стал хлопать себя по карманам спецовки в поисках маркера, хотя и знал, что нет ничего в карманах.
– Нету, – отчаялся Климов.
Филатов не отвечал. Филатов умер, и улыбка-трещина так и застыла на его лице.
Климов думал, что не справится один с телом Филатова, но труп оказался настолько легким, что он без труда взял его на руки и аккуратно опустил в бочку с химией. Климов закрепил на бочке крышку, сел тут же на пол, как недавно еще сидел Филатов, и взял в руки зеркальный шар. Он смотрел на свое искаженное отражение, крутил шар и так и сяк, но отражение оставалось неясным. Климов никогда не думал о том, как он выглядит, и не представлялось случая выяснить это. Он пытался разглядеть себя в отражении, но видел только неясные тени, расплывающиеся по поверхности шара. Себя найти в отражении он так и не смог. «Как же я выгляжу? – спрашивал себя Климов, – сколько мне лет? Что это вообще такое, вот это я, у которого даже отражения нет? Этот Филатов здесь, наверное, всю жизнь отработал, а остался от него только этот зеркальный шар, да еще неподписанный. Не повезло Филатову, что здесь оказался я. Без маркера. Но ему уже без разницы, и мне будет без разницы, всем будет без разницы, мы же тут в этих секторах среди отходов и бочек даже в шарах толком не отражаемся».
Климов прикинул, что времени прошло достаточно, и Филатов должен был уже раствориться. Он не сразу разобрался, как открыть шар, получилось случайно – он держал шар обеими руками и машинально крутанул в разные стороны, и тот открылся по резьбе. Климов подставил одну половину шара под кран в бочке и аккуратно повернул вентиль. Он наполнил половину шара вонючей жижей, закрыл кран, закрыл шар и снова уставился на свое отражение. Он так долго смотрел, что в какой-то момент ему стало казаться, что отражение становится достоверным. Но как только Климов фокусировался на этой мысли, только он приближался к тому, чтобы понять, как выглядит его лицо – отражение снова искажалось до неузнаваемости. Непонятно почему, Климов уверился, что сейчас нет ничего важнее, чем узнать, как он выглядит, будто от этого зависела его жизнь, будто только так он и станет по-настоящему живым – когда проявится в отражении, тогда проявится и в реальности, и он злился оттого, что ничего не выходило. Климов в ярости запустил шар в стену, и растворенный Филатов брызнул во все стороны вместе с блестящими осколками.
Климов сорвал респиратор и крикнул, что было сил:
– По какому адресу это здание?
На мгновение Климову показалось, что воцарилась полная тишина, словно все разом замерло от его крика, но тут же снова зашумело, загремело, зажужжало.
Вместе с криком из Климова вышла вся накопившаяся усталость, что не давала ему ясно мыслить. Он будто проснулся и только теперь понял, насколько нелепым и дурным было сновидение, которое он принимал за реальность. «Я что, действительно собирался здесь оставаться до конца?» – думал Климов. Он расхохотался. Как Филатов собирался! Чтобы меня в шар и даже не подписали, потому что маркера под рукой не окажется! Он вспомнил, как усердно трудился, насколько важным это ему казалось и не мог поверить, что все было на самом деле. Морок рассеялся. Климов рванул в свой девятый сектор. Пробегая мимо рабочих, он орал во всю глотку: «По какому адресу это здание?» – и от него шарахались в стороны, словно в этом вопросе было что-то такое, что угрожает не только тому, кто его задает, но и тем, кто его слышит.
Климов добежал до двери, в которую вошел когда-то, как теперь казалось, настолько давно, что прошла целая жизнь. Он окинул взглядом цех переработки, набрал полные легкие отравленного воздуха и уже собирался крикнуть во всю мощь, чтобы его вопрос услышали все, но в этот момент кто-то ловко зажал ему рот рукой. Климов дернулся, сбил руку, перед ним стоял бригадир. Климов уже собирался драться, но тот только протянул ему черный пластиковый мешок и спокойно сказал:
– Завтра в кабинет начальника смены. Свободен.
Климов открыл было рот, чтобы возразить, но происходящее не поддавалось его разумению, и он не нашел подходящих слов. Бригадир потерял к нему всякий интерес и ушел. Климов неуверенно потянул на себя дверь, та поддалась. Он не мог поверить, что дверь так и оставалась не заперта. И только когда Климов сделал шаг и оказался на первом этаже, где тут же чуть не ослеп с непривычки от яркого освещения, он понял, что его никто не держал, что он волен был уйти, когда угодно, но не делал этого.
