Глеб Пудов
Стихотворения

Полная версия

«Отнимешь Твой дар – не обижусь…»

 
Отнимешь Твой дар – не обижусь,
но только влеченье к словам —
последнюю, главную милость —
оставь мне. Склоняюсь к ногам
Твоим, как и Ты в свои годы
к апостолам верным. Но мне,
пожалуй, те ржавые гвозди
смертельны, без пламенной ве —
ры в свет Твоего Воскресенья.
Поэтому, Боже, прошу:
оставь же мне к слову влеченье!
Об этом я только прошу.
 

Санкт-Петербург

Из цикла « В стране мёртвых»

1. Пустота

 
Какая мерзость запустения в душе
моей! Повсюду только грязные обломки
всех прежних зданий, что волочат на себе
воспоминания о лучших днях душонки.
 
 
Дома пусты. Хозяин, домочадцы
разъехались, поссорившись. Поблек—
ли старые изорванные святцы.
Бездомным оказался человек.
 

2. Прощание

 
Причал опустел и до срока
корабль пробуравил волну.
Слова вроде «фатума», «рока»
привычно кружатся в мозгу.
 
 
Осталась лишь нотка утраты
да слов не родившихся звук.
Прощай же! Родные пенаты
тебя ожидают, мой друг.
 

Соловки

«Жирным блином та жара облепила рассудок…»

 
Жирным блином та жара облепила рассудок,
пятном пропотевшим упала на алгебру стен.
В мозгу поменялось теченье событий и суток
в вечной наклонности к злу перемен.
 
 
Полдень прополз сквозь игольное ушко
арок холодных и замер, как пёс,
вывалил вниз своё гладкое брюшко
в виде дождя из точёных полос.
 
 
Чуть тише шептание слов из приёмной апреля,
печати поставлены; молча ушёл секретарь,
конечно, в явленье весны и дожди не поверя, —
мненье и мысли имеет на всё календарь.
 

Санкт-Петербург

«Неказистая сущность начала…»

 
Неказистая сущность начала
молчалива и робка на вид,
но симметрия линий вокзала
всё о Греции мне говорит.
 
 
Город-точка на карте помятой,
запятая в чужих новостях,
где ещё уживаются «яти»
с буквой «Ж» в нецензурных словах…
 

Луга

Соавтор

 
Лбом прильнула улица к окну
моему и заглянула в очи.
В очи небольшому полотну,
коим вход на кухню заколочен.
 
 
Улица в соавторы стремится,
честолюбие по плоскости скользит
белой. Улица! Твой страшен вид,
Ты – как будто крашеная птица.
 
 
Нет же, птица, крылья не тебе
суждены. Ты – просто нечисть,
та, которая подснежники в душе
так умеет резать и калечить.
 
 
Санкт-Петербург
 

«Давно божественный глагол…»

 
Давно божественный глагол,
давно до слуха не касался,
и своенравный тот орёл
уже давно не пробуждался.
Что ж делать? Речью неискусной
занять свой ум мне не дано
(и дальше надо бы «искусство» —
да надоело уж оно).
Не дуэлянт, не Марс пехотный
владыка Феб, а господин
всех тех, кто радостно, охотно,
с собой лукавит до седин;
всех тех, измученных судьбой,
кто средь людей, как эмигранты
с другой планеты; кто строкой
своей желает оккупантом
чужой души усталой быть
(а коль не выйдет – им прослыть).
 

Санкт-Петербург

Колесо

 
Хотел из слов привычных сотворить
певец тщедушный звучную октаву²¹,
и, подкрепив свою младую прыть
у злой цыганки купленной отравой,
за дело принялся. Слова на «ить»,
на «ать» в строку весёлою оравой
полезли. И глаголов этих стать
умела рифме лестное сказать.
 
 
А время шло стремительной стопой:
то приближалось, то опять надолго
вспять уходило, чтобы за собой
погасших дней событья, звуки, толки
увлечь. Так расшалившийся прибой
то шум поднимет, то опять примолкнет.
Поэт же рифмы в строчках выводил,
пока я вам о волнах говорил.
 
 
Предлоги, запятые в кружевной
платок сцеплялись тонкими руками
(вернее, только правою рукой,
ещё вернее, – грязными перстами).
Поток филологический рекой
струился, соревнуясь с берегами,
ведь муза удивительно щедра
тогда к певцу тщедушному была.
 
 
Итак, желанью муз не вопреки
к Парнасу сделаны ступени. Волей
поэта против прежних не узки,
совсем наоборот, и, – того боле, —
круты, блестящи. Пусть теперь Зои—
лы стих поэта именуют голым.
О, критик строгий, вовсе не легко
из спиц прогнивших сделать колесо!
 

Санкт-Петербург

«Я больше не раб твой, стих!..»

 
Я больше не раб твой, стих!
Не гребец на пиратской галере!
Ничто в незаконных твоих
словесах не приводит к вере
 
 
в человека, правду, добро,
красоту, – только темы да еры.
Прощай. Спасибо за то,
что меня на проклятой галере
 
 
не засёк, не сгноил, не убил,
пусть в жизни сделал прореху.
Прощай же. Исчез я, убыл,
дезертировал, бросил, уехал.
 

Санкт-Петербург

Монолог ужа

 
– «Согласен, грешу мелкотемьем,
я б даже сказал, к микротемам
влеченье питаю, и тем я
чуть дальше от штампа, от схемы.
 
 
Куда мне до гласа эпохи —
мне б с гласом своим совладать,
ведь вряд ли столетия вздохи
меня вдруг научат дышать.
 
 
Куда мне до взоров орлиных
на мир с голубой высоты, —
ведь вряд ли научат вершины
быть зрячим, как зрячи орлы.
 
 
Куда мне? Куда мне?! Куда мне…
Ползу к вам, ужи, без обиды…
Я уж, конечно, бездарный,
но вместе теплее. Спасибо».
 

Санкт-Петербург

Боги, люди, овцы

1. Про овец и людей

 
Прилип к дивану, смотришь телевизор,
потом с котомкой, потный, в магазин
вольёшься, где изломаны карнизы
и люд пытает полости витрин.
Вернёшься злой, помятый, изнурённый,
набьёшь желудок и собой кровать
заполнишь ты, чтоб завтра заведённой
игрушкой срок на службе отбывать.
Задумайся! Стрелялись на дуэли,
и проплывали на волне глубин
пролива геллеспонтского, и пели
пред казнью то, что написал Расин²².
А ты? Так мало духа в сильном теле.
Из-за себя ты сам заметен еле.
 

2. Про богов и людей

 
Металась прекрасная Ио
по пышным лугам. Царь богов —
и он же был (временно) и.о.
мужчины её – был готов
укрыть эту деву от гнева
супруги, её превратив
в …корову. Напряг своей вены
Юпитер всесильный извив, —
и вот, полюбуйтесь, поверьте:
копыта, мычанье, рога.
Зачем же всем женщинам смертным
такая судьба суждена?
Знай, смертный, в игре с небесами
не крыльями кончишь, – рогами.
 

3. Про богов и овец

 
– «Интернациональный долг!
В ружьё! В поход!» – военкомата
орал набор. «Скорее в полк —
и на врага ругайся матом!
Он зол, силён, жесток, опасен!
Он всю планету превратить
стремится в склад своих запасов!
Твой дом, отчизну, погубить!
Вот автомат. Беги с другими.
Стреляй. Коли. Руби. Вонзай, —
что хочешь. Комсомольца имя
и родину не запятнай!!»
На Мавзолее тесно. Вереница…
Всё добрые ответственные лица.
 

Санкт-Петербург

Качели

 
Чтоб вновь родиться, надо умереть,
а умереть не получается, – живу.
Живу на треть, на две живу,
и устаю дышать, смотреть,
но всё живу
на треть, на две
в пустой привычке просто жить,
цепляться в вечной суете
за случай жить, дышать, смотреть,
и твёрдо верить, что ещё
смогу я просто, мудро жить:
дышать, смотреть,
дарить себя,
себе дарить….
Нет, не хочу родиться вновь!
 

Санкт-Петербург

Мир

 
Я стёр случайные черты,
случайные черты я стёр,
и вместо дивной красоты
на математику набрёл;
на формул древнюю чету,
закономерностей союз,
и, увидав систему ту,
воскликнул только: «Ой, боюсь!»
 

Санкт-Петербург

Последний поцелуй

 
Коробка конфет с ироничным «The last kiss»²³;
круг зеркала в сизом дыму
глядит на постель, как угрюмый Веласкес
на юную-юную даму;
в потолка сизо-жёлтых разводах
обозначился вдруг Бенилюкс,
ближе к лету диктатор-природа,
вероятно, Судетов аншлюс
замыслит; смешалось всё в доме,
и по плечи, по нос – тишина.
В названье картины не драма,
а пародия лезет одна.
 

Санкт-Петербург

Стихи без названий

1

 
Сегодня впервые сказал о тебе
в прошедшем времени. Странно.
Лишь два месяца я зачеркнул на столбе
моей памяти, а не чувствую раны
уже. Неужели – всё? Отболело,
отскорбело, – и отошло?
Ведь казалось, что духом и телом,
что телом и духом – одно?
Впрочем, нет. Как молекула, атом,
на две трети я состою из тебя.
И с души моей, точно с плата
Вероники, не смыть твоё «я».
 

2

 
Живу и гасну понемножку
не как полночная свеча,
а как в покинутой сторожке
от пыли лампа Ильича.
 
 
Но, говорят, пред смертью вспышка
всем лампам яркая дана,
чтобы заметил мир смертишку
и чтоб растрогала она.
 
 
Так вот живу и жду часами,
часами жду, и жду, и жду,
когда же яркими лучами
я мир уснувший озарю.
 
 
Но всё растёт в свеченье красном
мыслишка подлая: ведь я
так просто, гадко так погасну,
без вспышки острой, без огня…
 

3

 
Шаг не ступить в моей тихой
душе, чтоб с тобой не столкнуться.
Но теперь самолюбия Лиху
не тесно там вовсе, а грустно,
 
 
ведь осколки тех прежних улыбок —
не сами улыбки, но ведь
не фразы – лишь звуки. Ошибок
по ним раскуражилась плеть.
 
 
Сегодня в душе, как во граде
сгоревшем недавно – лишь то,
что прежним не станет. Не надо
отстраивать. Время ушло.
 

Начало и конец

1. По поводу одной музейной шпалеры

 
Герой руно срезал, ягнёнка в виде
висевшее на древе, а толпа
рукоплескала стоя, лёжа, сидя
вокруг того старинного столпа.
 
 
Вверху амуры-бабочки летали.
Медея в восхищеньи замерла —
уж в голове её блестели дали,
а в сердце – счастье. Счастье без конца.
 
 
Один из всех был к сцене равнодушен:
моряк свой парус белый убирал.
И, извините, задом жирной туши
величие героя оттенял.
 

2. Медея

 
Ясон оказался последним из тех,
кто может носить имя мужа —
на ложе, в пылу своих жарких утех,
с царевной коринфскою кружит.
Медея одна в этой странной стране
(родитель здесь жертвует дочерь
богам, и тут дети мать на мече
вздымают за жаркие ночи
с любовником). Мужем явился Ясон
последним из греков. Дети!
Удел ваш – насмешек терзающий звон:
мол, вы – параситы на свете
иль вечные странники. Чей же удар
гуманней? Ясона? Медеи?
Едва ли польстит еврипидовский дар
тому, кто за правду радеет…
 

Санкт-Петербург

«Этот город смотрит в спину мне раз пятый…»

 
Этот город смотрит в спину мне раз пятый
светом окон, площадей ампиром гордым.
Прохожу вдоль перекрестков, где распяты
моих мыслей перевёрнутых когорты.
 
 
Все висят, как исправитель человека,
как души его мятущейся приказчик.
Лишь коснись их тушек маленьких овечьих,
и заблеют они опиума слаще.
 
 
А не тронешь эти розовые тушки,
избежишь слезами сдобренных объятий —
хорошо: ведь смотрит в спину мне раз пятый
этот город своим судьбам непослушный.
 

Санкт-Петербург

«Плохо псу без хозяина дома…»

«И пошёл Господь, перестав говорить с Авраамом…»

(Бытие 18:33)

 
Плохо псу без хозяина дома,
в горле больно от красной тоски.
Тишина в переулках Содома
и на солнце играют пески.
А обрывки по знойному ветру, —
то ль газет, то ли брошенных тел, —
говорят, что ревнивого мэтра
раздражать горожанин посмел
(было шумно; торговая площадь —
рассыпной прошлогодний горох —
разливалась толпою попроще
над камнями разбитых дорог;
потемнело; и крылья, и вопли,
пламя, хруст перебитых костей;
материнскою кровью затоплен
сонный ужас застывших детей).
И собака, несчастная псина,
тёплой жилы последний комок,
свою скорбь по домам разносила.
Где-то жертвы подсчитывал бог.
 

Санкт-Петербург

К чему приводят духовные поиски

 
Чуть-чуть – и сорвётся лавина,
погибнет под ней альпинист,
со всей своей смелостью львиной
растает в стремлении вниз.
Напрасны и сила, и опыт,
и знанье. Опасности скал
с врождённым усильем циклопьим
разрежут последний оскал
к вершине ползущего, к небу.
Теорий пустых болтовня
и терминов скучная мебель…
И ночь среди белого дня.
 

Санкт-Петербург

«Неулыбчива ты, моя Муза…»

 
Неулыбчива ты, моя Муза,
и разумности всей вопреки
ты с бессонницей ходишь в союзе,
собирая по каплям стихи.
 
 
Вот забрезжит неясное что-то,
чёрной цаплею вдруг пролетит…
Но так вяло и скучно, как гроты
без смеющихся там Артемид.
 
 
Отлагается вновь… Вплоть до лучших
переносится всё сентябрей,
октябрей и июней. Как скучно,
грустно жить без улыбки твоей,
Муза!
 

Санкт-Петербург

После всенощной

 
Иконы тускнеют, ведь ад ниспровержен.
Адам опускает затёкшие руки,
рипида²⁴ склоняет над полом навершье,
стекают по капле последние звуки.
 
 
Илия торопится к утру поднять
одежду упавшую, спорят пророки
на тёплых столбах и уже благодать
готовят старательно ангелы – доки.
 

Санкт-Петербург

«Великое в тиши творится…»

 
Великое в тиши творится:
осознанно, тщательно, скромно,
не ломится в двери, не злится —
растёт в покое многотомном.
 
 
Штыками не ощеривается,
с трибун не кричит броненосных.
Как Полифем²⁵ в пещере своей,
но зрячий, справедливый, грозный.
 
 
Великое требует жертвы,
и часто – человеческой.
Иначе парус словно мёртвый.
Ах, как это по-гречески.
 
 
Итак, великое творится.
А не приходит ниоткуда.
Икар долетит. Станет птица
завидовать этому чуду.
 

Санкт-Петербург

«А есть ли ты, прекрасное Далёко?..»

 
А есть ли ты, прекрасное Далёко?
А есть ли ты, воздушная мечта?
Бежать с Земли так выгодно до срока
с печатию пророка у виска.
 
 
Создать шедевр из дрожащих строчек
и запустить в безудержный полёт
по хрестоматиям… Что напророчил
поэт, авось потомок разберёт.
 
 
Как метеор вдоль звёзд литературных
прошелестеть! И напугать! И вот
уже поклоннику от страсти дурно!
И вот тропинку мучает народ!
 
 
Какая вечность в этой тёмной тайне!
Как в этих душах хлещет ураган!
А, может быть, тут многое – случайно?
А, может быть, тут многое – обман?
 

Санкт-Петербург

Идиот

 
Безумство светится в глазах
привычным огоньком,
тяжёлых мыслей тлен и прах
взвивается кругом.
Улыбка стынет на лице,
как Антарктиды лёд.
Какого ангела в конце
судьба ему пришлёт?
 

Санкт-Петербург

Конец года

 
Бледно-розовый дым то ли ватой,
то ли тканью пушистой дворцы
покрывает. И вновь бесноватый
ветер гнёт над Невою мосты.
 
 
Заморожены речки изгибы,
где гранит растянулся в поклон.
И орлы еле теплятся, ибо
даже бронзе декабрь – не тепло.
 
 
Такова декорация. Слышишь?
В этом скрипе привычном телег²⁶
исчезает на кончике дышла
то, что канет в безумии лет.
 

Санкт-Петербург

Инструкция

 
Приди домой, ляг на диван, и в потолок
направь без слов скучающий свой взор;
внимательно следи, чтоб чрез порог
никто не смел пробраться до тех пор,
 
 
пока лежишь ты. Всё перебери:
события, людей, иллюзии, – старья
остатки, и надейся, что средь требухи
найдёшь ты вдруг искомое – себя.
 

Санкт-Петербург

«Что ты смотришь, глаз щуря, пенат?..»

 
Что ты смотришь, глаз щуря, пенат?
Или встрече со мной ты не рад?
Изменился я очень? А ты
всё такой же: брада и усы.
Да, чуть старше я стал возле львов,
то есть фон из мостов и дворцов
очень значим для роста души,
а точнее (постой, не пиши) —
для того, что слагается в «Я».
Это просто, ведь куча старья
обличает пророком (главу
положившим за нас) новизну,
её суетность ныне, жесто—
кость такую, что лет нас на сто
миллиардов бросает назад.
Что ты смотришь, глаз щуря, пенат?
 

Екатеринбург

Математика

 
Жизнь бредёт по касательной
к той жизни, что могла бы быть:
событья, что были желательны,
образуют с реальными нить.
 
 
В каждом явленьи свой максимум
на минимум делится. Но
остаётся всё же от частного
деленья, что остаться должно;
 
 
что до конца не разделится;
как атом в физике что.
И этой сутью сокрытой нам,
пожалуй, стоит жить.
 

Санкт-Петербург

Интровертические выверты

1

 
Прислушался к душе. Как тихо…
Ни эха, ничего. И даже не скребут
коты. Но страшно мне. Такая дихо —
томия²⁷ не слагается в понятие «уют».
Последних журавлей измученные клинья
(откуда появились в строчке журавли?)…
Трава вокруг и взоры к Литве
(ведь я же не поляк!), к страданиям земли
родной влекутся… стоп! Чужая песня.
Другой поэт, другие времена…
Пиши о том, что интересно,
о том, чем душенька твоя (твоя!) больна.
 

2

 
Прислушался к душе. Как шумно:
бесплодных мыслей, фраз, поступков толчея
гремит над ней, благоразумной,
и гонит вниз, к подвалам бытия.
 
 
Себя не слышу. Голос мой негромок.
Кричать не смею высшего внутри.
Но как уйти из душных мне потёмок?
Как слух потерянный мне снова обрести?
 
 
Остановись, мгновенье! В каплях мутных
так трудно уловить чудовищный поток.
Но в нём мелькает поминутно
(вглядись, вглядись внимательнее!) Бог.
 

Санкт-Петербург

«Забыть про всё – писать. Стараться…»

 
Забыть про всё – писать. Стараться
и в этот раз влезть на вершину,
с которой дважды я срывался
лавиной.
 
 
Да, да, – достать чернил. Но плакать
в начале песен февраля, —
что в небесах лягушке квакать.
Не стану я.
 
 
Прислушаться душой к аккордам
далёким, звукам вечных струн вновь, —
мне будет чем ответить ордам,
отрядам новых гуннов.
 

Санкт-Петербург

«…А день рожденья у меня в феврале…»

 
…А день рожденья у меня в феврале,
когда скрючены морозом мосты,
и когда больше всего на земле
самоубийств из-за отдалённости весны.
 
 
И вот теперь – подобный февраль.
За окном – ожидаемый век
с общим лицом, и – как ни жаль —
сегодня я – тридцатилетний человек.
 
 
Хлеб изгнанья я вовсе не ел,
не глядел на изнанку вершин.
Так и дожил, великовозрастный пострел,
до макушки с пучком седин.
 
 
Похвастаться нечем. Зато будет сыт
пушки бонапартовой ствол,
зато тропа, что к монументу бежит,
заросла б, если б я не прошёл.
 

Санкт-Петербург

«В стране этой тёмной торопятся сны…»

 
В стране этой тёмной торопятся сны
в цветные легенды облечься
и броситься в мир из немой глубины
в стремленьи своём быстротечном;
взрываются в вывесках, в окнах кричат,
сияют в глазах и улыбках,
всю жизнь превращая в неоновый ряд,
в иллюзию, шутку, ошибку.
 

Хельсинки

Про собаку

 
Чуть римский зал где-то вблизи Просвета²⁸,
где спят пейзажи в летнем стиле Фета…²⁹
Между полей, озер, садов и гроз
застыл печальный пес.
 
 
Когда б я был лихим искусствоведом,
и ремесла того секрет мне был бы ведом,
собаки грусть бы я связал
с теорией художества начал,
и с биографией художника (то Поттер³⁰) —
порой печальной, а порой и беззаботной —
включил бы в текст эпохи суть —
всё объяснил бы как-нибудь.
 
 
Увы, я не знаток искусства кисти,
во мне лишь кто-то добрый виснет.
И потому меж фруктов, драк и роз
глядит мне в сердце грустный пёс.
Вдали таинственный таится город,
который взял реку за ворот
и заключил между мостов
в густые сети сан. узлов.
 
 
Свобода где-то за рекой…
Собаке машет как рукой
старуха-мельница. Рейсдаль³¹
вручил бы приз «за даль»
художнику печальных псов
(плюс стад хозяйских и быков).
Однако – нет. Здесь приз – «за грусть»,
пусть за собачью, пусть…
Но эта грусть в глуби предвечной
такая человечья.
 

Санкт-Петербург

Полночь

В безмолвия гуще купается слух,

как тело курортника в волнах,

и тянется к звёздам изменчивый дух,

очнувшись от тяжести дольней.

Молчит, недвижим, мой ночной океан,

качается сонная лодка…

Но всё же… Вглядись в этот чёрный экран:

Вселенная движется ходко.

Санкт-Петербург

* * *

Как хорошо, что ты не появился,

мой бедный стих. И я теперь свободен

от написания сатиры или оды —

всего того, чем разум соблазнился.

Рассвет над тихим озером не станет

ни темой, ни сюжетом и ни строчкой,

этапом моей службы беспорочной

безусому потомству в назиданье.

А жизнь глупца рассеется, как пепел,

над рядом человечьих поколений.

Иль пропадёт в туманности забвенья

подобно путнику, проглоченному степью.

Санкт-Петербург

«Кудрявый костёр шевелился в ночи…»

 
Кудрявый костёр шевелился в ночи,
приветствовал звёзды, как родственник,
глубоким поклоном. А складки парчи
небесной покрыли что простынью
леса заозёрные. Славен пейзаж,
когда его речь многострунная
тебя превращает в обычный стаффаж³²,
во что-то совсем неразумное.
 

Заречный

«Я резал ягод пуповину…»

 
Я резал ягод пуповину
под песни недоступных птичек,
и вдруг решил, что половину
своей бы жизни закавычил.
 
 
Служил чужим черновиком,
потомка белой заготовкой,
хотя, признаться, был притом
я очень слабым и неловким.
 
 
Так кто же я? Внутри меня
ряды, ряды, ряды, ряды….
Хоть бы крупицу бытия
извлечь моей из темноты.
 

Санкт-Петербург

«Люблю я ширь бумажного листа…»

 
Люблю я ширь бумажного листа,
страницы белой шумное раздолье,
где катится волшебная река —
стихов моих ночное половодье.
 
 
Подтачивают воды берега,
несут разбитых кораблей скелеты,
и кажется, что вечная волна
поэтов знает лучше, чем поэты.
 

Санкт-Петербург

«Вот и я с рюкзаком, окружающим рад…»

 
Вот и я с рюкзаком, окружающим рад,
восседаю на нижней и угольный смрад
пропускаю по лёгким. Сегодня в квадрат
я возвёл себя утром и скобки долой —
еду в город, что спит за туманной рекой.
 
 
Город полон церквей, площадей и мостов,
и их возраст чуть больше, чем трижды на сто.
Впрочем, публика та же: людей и скотов
там статистика шепчет (как было везде):
«добродетель лениво плетётся в хвосте».
 
 
Тихий город, старинный: по улицам звон
расползается в дни православных икон,
вознесений и входов, убийств, похорон.
Чудный город, старинный. Проулков забор
мне при мысли о людях внушает: «аборт».
 
 
Но я завтра в рассвет, полный радостных сил,
про себя прошепчу, что я вновь посетил
дорогие места. Ведь по-прежнему мил
мне сей город античный: умер Ахилл
в его толстых стенах. Он дорогой рубцов
незаметных спускался в обитель отцов.
 

Вологда

«Я знаю этот город наизусть …»

 
Я знаю этот город наизусть —
людей его, историю, дома,
Но кажется, что глубже его грусть
впитала моя мягкая душа.
 
 
В осенних листьях – временная смерть.
Всего лишь смерть, что каждому дана.
И всё же так красиво умереть
умеет только местная листва.
 
 
Я помню этот город наизусть
той памятью, что каждому дана.
Наступит час, её я поднесу
Художнику как краску для холста.
 

Вологда

«За окном точит ночь свои синие когти…»

 
За окном точит ночь свои синие когти,
узкий месяц по крышам помёт разбросал….
И когда сей пейзаж не рассматривать мог бы,
верно б, бросил я этот ночной кинозал.
 
 
Неизбежный Никто обитает в соседнем окошке.
Гасит вечером свет, зажигает в семь тридцать утра.
Переходит в гостиную, курит в ладошку,
и ложится в постель, коль ложиться пора.
 
 
У него в сентябре мокнут ноги и насморк
превращает его, как Цирцея³³, в платок.
А от горя он может «нарезаться» насмерть.
Не смотрел бы на это, когда бы я мог.
 
 
По утрам он бредёт мне навстречу. Я знаю,
с настроеньем каким он навстречу бредёт.
Но, увы, никогда, никогда не узнаю,
кто он, который в соседнем окошке живёт.
 

Санкт-Петербург