Кристофер Голден
Обманный лес
Скалоголовый стоял на пороге крепости, где свет факелов играл на стенах, уже посветлевших в лучах зари. Стены были влажные и серые, и места маловато для настоящего сражения, но Скалоголового это не волновало.
Он будет драться там, где ему приказал повелитель. Шакал Фонарь дал ему особые указания. Тот, кто первым переступит порог, должен умереть, причем мучительно, для острастки прочих. Из расселины в его черепе полыхало зловонное зеленое пламя. В каждой руке он держал по грубо сработанной пике: к длинному древку были примотаны острые, как бритвы, кинжалы. Он оттачивал владение этим оружием многие годы.
Делать людям больно – единственное, что хорошо ему удавалось. Но в Обманном лесу ему никогда не позволяли убивать. До тех пор, пока шакал Фонарь не взял его к себе.
Он завертел пики перед собой, словно они были какие-то убийственные часовые стрелки, готовый исполнить приказание повелителя вопреки всем своим дурным предчувствиям. Он был готов убивать.
Обезумевший гризли ворвался в крепость со стремительностью и разрушительной силой лавины. Его рев сотряс стены; Брауни приподнялся на задних лапах и поднял правую переднюю, только когти блеснули в свете факелов.
Когти устремились вниз, раздирая беззащитную грудь Скалоголового. Тот резко, пронзительно вскрикнул. Он отшатнулся и с силой, которую придал ему страх, с глухим хрустом вогнал одну из своих пик в грудь медведя.
Это даже не приостановило Брауни.
Гризли протянул обе лапы и схватил Скалогодового, вскинул его над головой и взревел так громко, что больше уже Скалоголовый ничего не слышал.
Слабея, он взмахнул второй пикой и всадил ее медведю в спину. Брауни пошатнулся, поник и едва не грохнулся. Скалоголовый почти выпал у него из рук. Но он удержал его. Гризли крепко прижал Скалоголового к себе, взмахнул правой лапой и погрузил ее в зеленый огонь, горящий в расселине его головы. Когти Брауни зацепили край обнаженного черепа, и в тот самый миг, когда Скалоголовый почуял запах паленого медвежьего меха, раздался тошнотворный треск и оглушительный хруст.
Брауни оторвал Скалоголовому всю левую часть лица.
Ничто, кроме зеленого огня, не вырвалось наружу, если не считать клуба вонючего дыма.
Медведь пошатнулся. Упал. Его кровь, точно масло, растеклась по сырому каменному полу.
Хихикнув, как непослушный ребенок, Скалоголовый заплакал и захрипел. Подняв голову, он единственным уцелевшим глазом увидел, как генерал Арахисовое Масло вошел в крепость вместе с Мальчиком, и, протиснувшись мимо них, бросился в лес. Пламя на месте недостающей части головы пылало высоко, как никогда.
Смычок слетел по лестнице и завернул в коридор, и музыка его крыльев отражала его настроение. Она звенела, как бешеная, неистовая песнь каллиопы[17], играемая на три четверти.
Дневной свет обрисовывал на пороге силуэт генерала Арахисовое Масло. За ним Смычок различил нижние ветви кого-то из лесных стражей – скорее всего, капитана Толстосука, – который охранял вход в крепость.
Потом он увидел Томаса, стоящего на коленях рядом с генералом. У громадного, неподвижного, истекающего кровью тела самого лучшего во всем мире друга Смычка. Руки Томаса были в крови гризли, а сам он был холоден и молчалив. Оцепенел.
Смычок не оцепенел, хотя молил об этой напасти.
– Брауни! – вскрикнул он, и музыка его крыльев, несмотря на бешеный темп, превратилась в погребальную песнь.
Миг спустя он затрепыхал крылышками и уселся на пол рядом с гризли. Глаза у него были закрыты, но он дышал. Поверхностно, да, но дыхание есть дыхание.
– Мы должны вытащить его отсюда, – сказал Смычок.
– Как только найдем Натана, – ответил Томас.
Драконьи крылышки задрожали, звук их теперь куда больше походил на звон бьющегося стекла, чем на музыку. Из ноздрей вырвались крошечные язычки пламени. На мгновение его охватило желание накричать на Томаса, обвинить его во всем, что произошло. Но потом он взглянул на истекающего кровью гризли, на остекленевшие, полуприкрытые глаза его друзей и подумал о том, что сказал бы Брауни.
Вина лежала на всех и ни на ком. Больше всех на шакале Фонаре и тех, кого он склонил на свою сторону. И все же на них нельзя было возложить всю ответственность за то, что произошло здесь. Иногда, подумал Смычок, гроза налетает, не считаясь с тем, нужен земле дождь или нет.
Он посмотрел на Томаса.
– Ладно, – сказал он. – Мы выручим Натана, но потом вы сами по себе. Если Брауни умрет, не знаю, захочу ли я спасать то, что останется от Обманного леса.
По лицу Томаса промелькнуло выражение боли и горя, но он только кивнул.
– Я вернусь, – шепнул дракон своему тяжелораненому другу.
С этими словами он устроился на плече у генерала Арахисовое Масло, и они все втроем двинулись дальше.
Они поднимались по массивным каменным ступеням винтовой лестницы, которая, похоже, была сердцем крепости, а эхо бродило вокруг них между гулкими стенами. Томас диву давался, что Фонарь не подтянул на подмогу больше сил. Он-то ожидал десятки воинов, согнанных со всех концов Обманного леса. Но, с другой стороны, лес всегда был населен более чем скудно, и Томас за все те годы, что был его довольно нерадивым попечителем, не сделал ничего, чтобы изменить положение.
Его дыхание эхом металось по лестничному колодцу.
Он оглянулся на отца, думая, что тот, может быть, что-то скажет. Быть может, было у него какое-то знание или что-то личное, чем нужно было поделиться. Но потом он увидел, как генерал движется, ту ухватку, с которой солдат до мозга костей подходил к делу ведения войны. И понял, что вот этот самый миг, сражение бок о бок, и есть наивысшая близость, которая когда-либо существовала между ними. Наивысшая близость, которая когда-либо может между ними быть.
Лестница вывела их на верхний этаж, в огромный зал с окнами по кругу, выходящими на лес, и горы, и реку Вверх в том месте, где она низвергалась в ничто. Отсюда шакал Фонарь мог видеть все, что происходило вокруг его крепости.
В дальнем конце зала виднелась высокая арка, а за ней – еще одна лестница, ведущая выше.
– Это не та лестница, по которой я поднимался в прошлый раз, – тихо сказал Смычок. – Когда я летал по крепости, я слышал, как кричал Натан, но все двери на том этаже были заперты. Правда, мы еще не добрались до того этажа. Нужно еще подняться.
Они двинулись через зал, Томас оглядывался по сторонам, ожидая увидеть в окнах какой-нибудь признак нападения. Лишь когда они отошли на несколько футов, он оглянулся назад, на лестницу, и увидел в сыром колодце адское рыжее зарево. Услышал цоканье когтей по каменным плитам.
И шакал Фонарь ворвался в зал. Его тыквенное лицо озарял огонь из прорезей глаз и рта, искрящихся жутким ликованием. Шакалье тело, гибкое и поджарое, преградило путь к арке, ведущей на лестницу.
Следом за ним в зал вошел Боб Долгозуб. Раны, которые нанесла ему в схватке Королева леса, еще не зажили, но, казалось, это лишь сделало его еще опаснее.
– Тебе никогда до него не добраться, – прошептал старина Шак; и пламя его разума ярко пылало. – Только если я позволю. А я не позволю, пока ты не исправишь все то зло, которое причинил, и не сделаешь меня королем Обманного леса.
Томас ошеломленно на него уставился.
Он даже не обратил внимания на то, что по комнате разнесся отзвук цокота копыт по каменному полу и в зале показался Султанчик, появившийся с той же стороны, откуда они пришли всего несколько минут назад.
– Ты чокнутый маньяк, – рявкнул генерал. – Томас тут ни при чем. Все пожары, все убийства, все безумие пошло от тебя!
Томас положил стрелу на тетиву своего лука, натянул ее на тот случай, если старина Шак шевельнется. Оглянулся через плечо на Султанчика, которого когда-то так любил.
– Я лишь хочу получить своего сына.
– А я хочу получить власть. И ты дашь ее мне!
По спине Томаса пробежал холодок.
– Я… я не знаю как.
– Тогда вы оба умрете, – заключил старина Шак.
Томас спустил тетиву своего лука.
Лихорадка у Натана прошла, но он все еще дрожал под грязными одеялами. В животе у него крутило, и он попытался сделать так, чтобы его вырвало, но ничего не вышло. Он выхаркнул что-то красное и коричневое и хотел заплакать. Но слез не было.
Послышался скрежет ржавого металла, и дверь в его каморку с грохотом распахнулась. На пороге в измятом и перепачканном костюме стоял Ворчун с одним из своих огромных кольтов в руке. Он опасливо оглянулся назад, в коридор, потом взглянул на Натана.
– Вставай, парень, – сказал Ворчун.
Натан с трудом приподнялся в постели. В животе у него что-то колыхалось и перекатывалось.
– Ворчун, пожалуйста, – попросил мальчик. – Мне правда плохо. Я… я не могу. Не трогай меня.
Гном вскинул пистолет.
– Вставай.
Натан попробовал. Он уселся в постели, спустил ноги с края кровати и сделал попытку встать. И тут же осел на пол и начал кашлять и задыхаться, отхаркивая кровавую слизь.
Ворчун смотрел на Натана. Глаза у мальчишки были запавшие, обведенные черными кругами, кожа с желтизной. Лихорадка спала, но он все равно мог умереть, если не давать ему покоя и еды, а ни того ни другого в ближайшее время ему не видать. Во всяком случае не от старины Шака.
Хмыкнув, гном подошел к лежащему на полу Натану, протянул к нему свободную руку и перекинул мальчишку через плечо, как куль с мукой.
Вскинув взведенный кольт, Ворчун вышел в коридор с Натаном на плече.
– Ворчун, не надо… пожалуйста, – проскулил Натан. – Мне страшно.
– Еще бы, – непонятно сказал Ворчун. – А теперь молчок. Мы вытащим тебя отсюда.
ГЛАВА 18
На больничной стоянке Джо Хэйес смотрел на Эмили Рэнделл большими глазами. После того как накануне вечером на нее снова напали и полночи она провела в тарритаунском участке, давая показания, она появилась на пороге у Джо в состоянии такого шока, в каком ему едва ли приходилось кого-либо видеть. Она дернулась, когда он попытался приблизиться к ней, и уснула на боку, лицом к стене, на расстоянии от него.
Он тут ни при чем, повторяла она снова и снова.
Еще бы он был при чем, но что тогда «при чем»? Вот что его мучило. Парень, который напал на нее – и который, по всей видимости, благополучно смылся, несмотря на то, что полицейский, оказавшийся рядом, выпустил по нему пару пуль, – не успел ничего большего, чем просто напутать ее. Джо не был бесчувственным. Он понимал, что она, должно быть, ощущает себя немыслимо уязвимой, ведь этот ублюдок не дает ей проходу. Но в прошлом она приходила за утешением к нему, а теперь, к чему бы она ни стремилась, она искала это в своей собственной голове.
Утром она не проронила почти ни слова. Они позавтракали практически в полном молчании и ехали в больницу сквозь дождь под аккомпанемент одного лишь шуршания «дворников» по стеклу.
Несколько раз он пытался заговорить о том, что ее снедает. Она отделывалась какими-то невнятными отговорками, но ни разу не ответила прямо.
Теперь, когда они вышли из машины под дождь, Эмили отгородилась от него зонтом, как будто он мог защитить ее от дальнейших расспросов, и терпение у Джо лопнуло.
– Господи боже мой, Эмили, да поговори же со мной! – Он смотрел на нее, ожидая ответа, которого так и не последовало. – Пожалуйста, – добавил он запоздало. – Я пытаюсь быть рядом с тобой, но ты не подпускаешь меня.
Ее ореховые глаза смягчились, и она посмотрела на него с чем-то сродни жалости, но это лишь привело его в еще большее замешательство. Дождь мочил его коротко подстриженные волосы и стекал по лицу. Он стирал капли руками, едва сдерживаясь.
– После всего, что я пережил вместе с тобой, мне казалось, ты самое малое впустишь меня в свою жизнь, – сказал он с искренней печалью в голосе. – Я хотел, чтобы у нас все получилось. Я хочу быть рядом с тобой, чтобы поддержать тебя, если ты упадешь, обнимать тебя, когда ты плачешь, и целовать, когда ты смеешься.
Эмили придвинулась к нему, и Джо почти сразу же понял, что это только для того, чтобы поделиться с ним зонтом, защитить его от дождя. Она пошла ко входу, но Джо не мог сделать этого. Не мог сделать ни шага к этой больнице. Жизнь, которая шла в ее стенах, принадлежала Эмили, а если он не был частью этой жизни, места ему там не было.
В конце концов она раскрыла рот. Ему показалось, что она плачет, но по ее лицу в каплях дождя сказать наверняка было нельзя.
– Эм? – произнес он.
– Я буду сегодня звонить моему адвокату. Отзываю прошение о единоличной опеке, – сказала она.
Он только захлопал глазами. Потом спросил:
– Это из-за Томаса? Ты все еще хочешь быть с ним?
Она ласково улыбнулась.
– Все совсем не так, – сказала она. – Я люблю его. Я же тебе говорила. Часть меня всегда будет его любить. Но я не могу поступить с ним так. Тебе этого не понять.
Джо покраснел.
– Не надо разговаривать со мной, как с маленьким мальчиком, Эмили, – процедил он. – Может быть, если бы ты попыталась объяснить, я…
Она вспылила. Безжизненное выражение слетело с ее лица, стертое бешенством, которого он никогда не видел на нем прежде.
– Я не могу этого объяснить! – заорала она. – Черт побери, Джо, хватит, пожалуйста! Если я позволю себе задуматься об этом, по-настоящему задуматься, хотя бы на секундочку, я просто сойду с ума. Пожалуйста, оставь эту тему в покое!
Он захлопал глазами. Она учащенно дышала, почти задыхалась. Глаза ее были расширены, как будто она поражалась его поведению, как он – ее.
– Господи, Эмили, да что с тобой такое творится? – спросил он так мягко, как только мог.
И в ту же секунду, едва произнес эти слова, он понял, что именно этого говорить не следовало. Эмили заледенела. Чем бы ни было то обнаженное чувство, которое она только что продемонстрировала ему, теперь оно было наглухо запечатано, упрятано за каменным лицом бездушной статуи. Как будто бы он протянул руку и просто выключил ее, одним щелчком переключателя.
– Ты очень хороший, Джо, – сказала она. – Но мы больше не увидимся.
Она развернулась и зашагала ко входу в больницу. Он бросился за ней, но через три шага остановился. В походке Эмили не было ни малейшего колебания. Она даже не оглянулась, чтобы посмотреть, идет ли он следом. Что бы с ней ни произошло, что бы ни надломилось в ее душе, он пытался убедить себя, что сможет все поправить, если только она даст ему шанс.
Но она скрылась в вестибюле, и Джо Хэйес подумал о том, какого труда это будет стоить. Сколько ее прошлого он уже принял, пытаясь любить ее.
Она не хотела этого.
Бросив последний взгляд, он развернулся, уселся в свою машину, завел двигатель и поехал домой.
Войдя в больницу, Эмили решительно направилась к лифту и в молчании поднялась наверх. Она подошла к сестринскому посту у палаты Натана, по ее бесстрастному лицу медленно катились слезы.
– Мне необходимо немедленно поговорить с доктором Гершманном, – сказала она.
К счастью, Гершманн как раз делал обход. Она молча прождала почти пятнадцать минут; когда он оказался, она поприветствовала его одним лишь взглядом, потом вошла в палату Натана, зная, что он последует за ней.
Она не смотрела на неподвижное тело сына.
Не могла.
От этого невозможное показалось бы еще более нелепым.
– Что такое, миссис Рэнделл? Случилось еще что-нибудь?
– Куда уж еще? – спросила она горько.
Гершманн захлопал глазами, как будто она выругалась.
– Доктор, я хочу, чтобы вы кое-что для меня сделали, – сказала она. – Я хочу, чтобы моего бывшего мужа перевели сюда. Попросите каких-нибудь санитаров поднять его сюда и поставить для него койку рядом с Натаном.
Хмыкнув, Гершманн чуть отклонился назад, поглядел на нее исподлобья. Провел рукой по лысеющей макушке.
– Миссис Рэнделл… Эмили. Я уверен, вы должны понимать, что я не могу вот так просто взять и переместить Томаса. Он даже не мой пациент. А правила нашей больницы…
В одно мгновение она оказалась перед ним, нос к носу, глядя ему в глаза, несмотря на разницу в росте.
– Вам известно, почему мой сын до сих пор в коме?
– Вы же знаете, что нет.
– А Томас?
Гершманн ничего не ответил.
– А если я скажу вам, что считаю, что если их поместят рядом друг с другом, это может помочь им выздороветь? – осведомилась она.
– Почему вы так думаете? – спросил врач, хмурясь.
– Вы не знаете, что с ними такое. Не понимаете, как их лечить. Это хоть что-то. У меня доверенность на принятие решений по медицинским вопросам от имени Томаса, а Натану я мать. Я требую, чтобы вы положили их рядом, в одной палате, и сейчас же, или я заберу их домой и сделаю это там.
– Это ради них, – спросил доктор Гершманн, – или ради вас?
Эмили метнула в него сердитый взгляд. Потом он смягчился.
– Я просто считаю, что им нужно быть вместе. Одной семьей.
Врач еще некоторое время смотрел на нее. Потом пожал плечами.
– Посмотрю, что удастся сделать, – сказал он и вышел из палаты.
Когда он ушел, Эмили упала на стул, разрыдалась и обхватила себя руками, а потом обняла своего малыша, и целовала его, и шептала обещания, которые могла лишь надеяться сдержать.
Дальше все закрутилось очень быстро.
Томас выпустил стрелу, которая вспорола затхлый воздух зала и понеслась к своей цели, шакалу Фонарю. Но старина Шак оказался слишком проворен. Стрела звякнула о каменную стену, и Фонарь бросился на Томаса.
Генерал Арахисовое Масло преградил ему дорогу. Сверкнул меч, рассекая плечо старины Шака. Фонарь попятился, и генерал начал теснить его в угол.
– Ты не можешь так поступить, – проскулил старина Шак; огонек в его тыквенной голове неуверенно помаргивал.
Султанчик напал на Томаса сзади. Со всей быстротой, на которую он был способен, Томас кинул очередную стрелу на тетиву и стремительно обернулся. Вид у пони с хохолком светло-зеленых перьев на макушке был совсем не ласковый. Всю его кротость сейчас как рукой сняло, он несся на Томаса, храпя, как взбесившийся жеребец. Томас заколебался.
Сколько раз он ездил верхом на Султанчике?
Пони взвился на дыбы, занес копыта, чтобы размозжить Томасу череп.
С трубным ревом и звоном бьющегося стекла Смычок бросился Султанчику в морду. Язык пламени вырвался из драконьей пасти, но пони только взвился на дыбы еще выше, и огонь лишь опалил ему шерсть.
Большего, чтобы избавиться от сантиментов, Томасу не понадобилось. Он выпустил еще одну стрелу и попал Султанчику в мясистую часть лопатки. Пони заржал, громко, яростно, однако когда он опустился, то отступил на несколько шагов.
– Наш Мальчик! – вскрикнул Смычок и спикировал на Томаса, изрыгнув из ноздрей язычки пламени. Его оранжевое брюшко казалось таким беззащитным, таким ярким в столь мрачную минуту.
Томас застыл, спрашивая себя – неужели и дракон против него? Но Смычок пронесся над его головой, и Томас услышал, как он с потрескиванием и свистом выдохнул огонь. И снова он обернулся, выхватывая из колчана очередную стрелу, бросая ее на лук, натягивая тетиву – все сразу одним стремительным движением.
Боб Долгозуб пылал, воя от боли и страха. Он рухнул наземь, и Томасу немедленно стало ясно, что произошло. Саблезубый тигрочеловек бросился на Томаса сзади – разодрать его, покончить с ним. Дракон Смычок спалил его заживо.
Даже сейчас, когда пламя лизало громадные, похожие на клыки зубы, торчавшие из нижней челюсти Боба, когда его шерсть и кожа обуглились, тигрочеловек пытался заставить свои лапы двигаться вперед. Боб в последний раз замахнулся на него, но Томас отступил. Потом Долгозуб умер.
– Смычок… – начал Томас. Но дракон уже летел к окну.
– Я хочу помочь Брауни! – крикнул он. – Для тебя я уже сделал все, что мог.
Глаза у Томаса расширились, но он ничего не ответил. За несколько секунд Смычок дважды спас ему жизнь. О чем еще он мог просить?
Шакал Фонарь в дальнем углу улучил секунду и когтистыми лапами ударил генерала Арахисовое Масло, но тот увернулся и снова взмахнул мечом. Ни один из них не осмеливался приблизиться к другому.
Томас натянул тетиву лука, несмотря на сопротивление, и крутанулся, чтобы прицелиться в Султанчика. Но пони уже сорвался с места. Несмотря на рану, он рысью несся к двери, через которую появились старина Шак и Долгозуб. К выходу на черную лестницу крепости.
Томас нахмурился. Бегство было не в духе Султанчика.
Потом он услышал надсадный кашель и плач, доносящиеся с лестницы за аркой. И яростное шиканье Ворчуна.
И все понял.
– Ворчун, гнусный предатель! – крикнул Султанчик на бегу к двери.
– Натан! – закричал Томас.
Он готов был броситься к арке, когда услышал позади какую-то возню. Вскрик боли и раскат недоброго смеха. Адское лицо Фонаря вспыхнуло ярче, по стенам заплясали его зловещие тени.
– Мальчик! – взревел старина Шак.
Томас обернулся, чувствуя, как его, словно магнитом, тянет туда, куда его малыша уносят от него по лестнице. Он разрывался напополам. Но когда он увидел, что Фонарь стоит над неподвижным телом генерала Арахисовое Масло, он остолбенел.
– Папа? – нерешительно позвал Томас.
Но его отец лежал неподвижно, и в животе его зияла рана. Арахисовое масло, кожа и мышцы были разодраны, и внутренности вывалились наружу розово-красно-коричневым клубком. Над ним на задних лапах стоял шакал Фонарь. Его тыквенное лицо было измазано кровью, и чудовищные лапы – тоже. Но была и другая кровь. Кровь самого Фонаря. Она обильно текла из полудюжины ран в тех местах, где меч генерала задел, рассек или пронзил его. И все же, непонятно каким образом, шакал крепко держался на ногах. Его низкий, надменный, вкрадчивый смех эхом раскатился по залу.
Потом он поднял заднюю ногу и помочился на пол, метя свою территорию, и его моча смешалась с кровью отца Томаса Рэнделла.
Томас выкрикнул что-то нечленораздельное даже для него самого. И выпустил стрелу, которая все эти непостижимые бесконечные секунды покоилась на его луке. Она влетела шакалу Фонарю в глаз, пробила затылок его тыквенного черепа и продолжила полет – лишь затем, чтобы бесполезно дзенькнуть о стену.
Огонек свечи в голове старины Шака слегка затрепетал, потом загорелся ровно. Из дыры в затылке тошнотворно пробивался свет, отбрасывая тень раны на стену.
– Наш Мальчик, – прошептал Фонарь. – Здесь все было идеально, пока не появился ты. Меня боялись. А потом пришел ты, и страх исчез. Ты изменил все и подчинил себе.
Я убью тебя только за одно это. Ты не сделаешь по-моему, значит, ты умрешь. Может, Обманный лес умрет вместе с тобой, но лучше так, чем жить без их страха, который питал меня. Я был здесь дотебя. Может быть, я останусь здесь и после тебя.
Томас покачал головой.
– Ты спятил. Я подарил тебе такой страх, какого ты и представить себе не мог. Я подарил тебе страх миллионов детей, для них ты был самым худшим порождением их ночных кошмаров. Неужели ты не понимаешь этого?
Старина Шак громко расхохотался, морщась от боли в ранах, наконец-то проявляя хоть какую-то уязвимость.
– Ты болван, Томас, – произнес жуткий зазубренный рот. – Это не страх. Ты сделал из меня выдумку, книжное зло, ужас на словах. Выдумку. В этом нет подлинного страха. Что может быть безопаснее выдумки? Даже самый напутанный ребенок все равно может закрыть книгу и отложить ее в сторону.
Томас прищурился.
– Ты прав, – сказал он и потянулся за следующей стрелой. – И, пожалуй, настало время положить этой выдумке конец.
В тот же миг, когда Томас положил стрелу на лук, шакал Фонарь бросился на него. Он взревел, по стенам разбежались гротескные отблески света, и не успел Томас даже натянуть тетиву, как когти Шака обрушились на него. Словно иглы впились ему в лицо и грудь, и он закричал.
И упал. Яростно рыча, истекая расплавленным воском вместо слюны, шакал Фонарь начал рвать его. Томас закричал. Боль была настолько сильной, что его мозг отказывался воспринимать ее, и сознание начало гаснуть. Когти вспарывали его живот и пах, мышцы ног, терзали обнаженные ребра.
Фонарь отскочил в сторону, сжимая в челюстях окровавленную добычу. Потом стал подкрадываться обратно. Те ошметки инстинкта самосохранения, которые еще оставались у Томаса, заставили его перевернуться, и он пополз по залу. Он едва понимал, что за ним и под ним волочатся куски его плоти.
Еще несколько дюймов – и он затих, ткнувшись щекой в лужу отцовской крови с шакальей мочой пополам. Он даже не почувствовал запаха. Когда темная тень уже начала застилать его сознание, затмевая разум, он подумал о Натане. Тогда его разум вернулся обратно, в здесь и сейчас, и он подумал «Все должно было быть не так».
Он в последний раз протянул руку, и кончики пальцев коснулись щеки мертвого отца.
Шакал Фонарь зарычал. Шакал Фонарь рассмеялся.
И тогда Томас Рэнделл умер.
Эмили сидела на деревянном стуле между двумя кроватями в палате Натана, подремывая на солнышке, которое било в окно. Негромкое попискивание двух одинаковых мониторов, отслеживавших сердечные ритмы Томаса и Натана, убаюкивало ее.
По экрану Томаса поползла тонкая прямая линия.
Глаза Эмили распахнулись.
Она закричала.
Когда Томас умер, по телу шакала Фонаря пробежал холодок страха, и он даже поежился. Он оглядел стены, посмотрел на солнечные лучи, льющиеся сквозь окна. Пол под его ногами все еще был вполне твердым.
Шакал Фонарь снова расхохотался.
Томас Рэнделл мертв. Наш Мальчик. Его больше нет, а Обманный лес уцелел. Теперь старина Шак станет его безраздельным хозяином, и смерть любому, кто встанет у него на пути.
Он задумался. Ухмыльнулся. После этой битвы в лесу осталось не много таких, кто осмелится встать у него на пути. Пожалуй, из всех – один лишь дракон. И еще этот чертов гном Ворчун, который оказался предателем и попытался утащить мальчишку Натана в безопасное место. О, он видел, как они спускались по лестнице. И видел, как Султанчик бросился в погоню.
Славный пони. Старина Шак подумал, что надо будет наградить его какой-нибудь высокой должностью в его новом королевстве.
Скребя когтями по каменному полу, подошел к окну, которое выходило на бескрайнее плато и реку Вверх. Сначала он не увидел их. Единственные, кто шевелились, были три уцелевших лесных стража, топтавшихся у входа в крепость внизу.
Но Ворчун не мог уйти этим путем. Деревья остановили бы его, не зная, что он снова переметнулся на другую сторону.
Шак перешел к другому окну, откуда открывался чуть более прямой вид на берег реки и обрыв в ничто вдалеке. И – пожалуйста. Гном с мальчишкой, перекинутым через плечо, шагал по каменистой площадке к воде.
– Ворчун! – оскалился он. – Я сожру твое сердце.
Рыкнув так, что свечка в голове у него вспыхнула, он развернулся и бросился к двери.
Мертвые отец и сын лежали в нескольких дюймах друг от друга. Арахисовое масло, несмотря на всю свою густоту, начало оползать с тела генерала. Кровь Томаса начала стекаться с отцовской, перемешиваться, собираться в одну лужу. Она уже стала остывать.
Там, где кончики пальцев Томаса коснулись лица генерала, они дрогнули, оставив на поверхности арахисового масла завитки отпечатков. Внезапное гудение огласило зал, и арахисовое масло, покрывавшее грудь генерала, заволновалось и забурлило.
Маслянистая пленка лопнула, и пчелы вырвались наружу. В прошлом они стали частью его тела, помогая ему остаться в живых. Теперь они вырвались на волю и впали в неистовство. Рой сбился в одну тучу, их яростное жужжание слилось в оглушительный гул.
Шакал Фонарь помедлил на самой вершине лестницы, перед тем как спускаться. Он слышал жужжание, но решил не обращать внимания. И зашагал вниз.
Рой опустился на тело генерала, сдвигая, слепляя и поднимая в воздух арахисовое масло, которое так долго поддерживало в нем жизнь, которое было его панцирем. Ибо то, что скрывалось под ним, не было телом, в котором он появился на свет. Это была оболочка, которая существовала лишь в Обманном лесу. В своем родном мире он умер еще до того, как его нога ступила в лес.
Пчелы двигались стремительно, почти головокружительно быстро. Немыслимо быстро. И арахисовое масло тоже зашевелилось. Оно потекло, перепрыгнуло с лица генерала на пальцы Томаса Рэнделла. Оно взбежало по пальцам Томаса, на глазах облепляя все его тело. В считанные секунды пчелы набились в раны на животе Томаса, и арахисовое масло хлынуло поверх них.
Томас открыл глаза. Липкие нити арахисового масла склеивали его веки, но он все видел. Он раскрыл рот и провел языком по губам, срывая запечатывавшие их липкие нити. Он чувствовал их вкус.
Вкус жизни.
Томас Рэнделл, генерал Арахисовое Масло, поднялся на ноги. Он огляделся вокруг, увидел на полу труп своего отца, на краткий миг уронил голову, вознося молитву за человека, который ушел бы в вечность еще несколько десятков лет назад, если бы только его сын согласился отпустить его.
Свет заиграл на клинке отцовского меча, который лежал на сыром и холодном каменном полу в нескольких футах поодаль. Томас протянул руку, и арахисовое масло щупальцами разбежалось по залу, обвило рукоять и притянуло меч к нему в руку.
Тогда он пошел за своим сыном.
Река уже виднелась впереди, когда Ворчун услышал за спиной цокот копыт Султанчика по каменистому плато. Он не остановился, чтобы подумать. Он крутанулся, не слишком бережно свалил мальчика на твердую, открытую всем ветрам землю и вытащил второй кольт.
Теперь у него в каждой руке было по пистолету, «кольту-миротворцу», излюбленному оружию стрелков старого американского Запада. Давным-давно он нашел их в Сердце леса. Кто-то побывал у них. Кто-то оставил их там вместе с патронташем, полным пуль. И других пуль у него не будет.
Теперь солнце находилось за крепостью, ее длинная холодная тень пересекала вершину горы. Река Вверх струилась мимо в пятидесяти или шестидесяти ярдах от них, а еще в сотне ярдов она достигала края плато и обрушивалась в бездну клубящегося света и тумана, которая вела в никуда. Возможно, куда угодно.
Куда-то. В глубине души Ворчун чувствовал, что знает, куда она выведет.
Султанчик приближался галопом, храпя и потея, и по ноге его из раны в лопатке текла кровь. Светло-зеленые перья на макушке полоскались на ветру.
Ворчун вскинул оба револьвера и прицелился в пони, который когда-то был ему лучшим другом.
– Ни шагу вперед! – сказал он громко. Фыркнув, Султанчик с топотом остановился футах в двадцати поодаль и принялся перебирать копытами и храпеть.
– Отдай мне мальчишку, – сказал пони. – Старина Шак вырвет твое сердце, но если ты сейчас одумаешься, может быть, мне удастся убедить его пощадить тебя.
Гном в полосатом костюме горько рассмеялся и покачал головой.
– Ты и впрямь в это веришь? – спросил он. – Он обезумел, Султан. Да разуй же ты наконец глаза, приятель. Я хочу сказать, если бы он действительно собирался исполнить то, о чем говорил в самом начале, если бы он действительно пытался спасти лес, спасти всех нас, это одно дело. Но ты взгляни на него.
Он кивнул в сторону Натана. Пони взглянул.
– Он не должен был пострадать, – сказал Ворчун. – А теперь он умирает. Ты ведь не этого хотел, верно? Этот парнишка был с нами с того самого дня, как появился на свет. Он дергал меня за бороду, ездил на тебе верхом, смеялся и никогда не докучал никому своим нытьем, как некоторые дети. Он – хороший мальчик.
