Говард Филлипс Лавкрафт
Ктулху (сборник)
3
Тут мы подошли к периоду, который психиатры академической школы считают началом безумия Чарлза Уорда. Найдя дневник и бумаги, юноша сразу же заглянул внутрь и, очевидно, прочел там нечто глубоко его поразившее. В самом деле, показывая рабочим заглавия, он словно бы нарочно не давал им прочесть сами тексты, а потом взялся за работу с таким волнением и ретивостью, каковые не может объяснить даже историческая ценность находки. Родителям он сообщил новость почти смущенно, будто бы хотел передать свой восторг от совершенного открытия, но самих бумаг не показывать. Он даже не продемонстрировал им заглавий – только сказал, что обнаружил кое-какие документы Джозефа Кервена, «главным образом зашифрованные», которые необходимо внимательно изучить, прежде чем делать какие-либо выводы об их истинном значении. Рабочим же Уорд показал находки лишь потому, что те проявили к ним живой интерес и подозрительная скрытность с его стороны послужила бы только лишним поводом для слухов.
В тот вечер Чарлз Уорд заперся в своей спальне и приступил к изучению дневника и бумаг. Село и взошло солнце, а он все читал и читал. Когда мать попыталась войти и узнать, что происходит, Уорд настоятельно попросил не тревожить его и приносить еду в комнату; днем он лишь ненадолго вышел из спальни, чтобы проследить за установкой панели с портретом в его кабинете. Следующей ночью он спал лишь урывками, не раздеваясь, и в минуты бодрствования лихорадочно трудился над расшифровкой текстов. Утром миссис Уорд заметила, что сын работает над фотостатической копией рукописи Хатчинсона, которую он много раз ей показывал; впрочем, он солгал ей, что ключ Кервена к этому шифру не подходит. Днем он отложил работу и завороженно следил, как мастера заканчивают установку портрета над весьма правдоподобной имитацией камина: тот немного выпирал из северной стены, как будто сзади помещалась дымовая труба, и боковые стенки обили такими же деревянными панелями, какими была оформлена вся комната. Сам портрет повесили на петли, так что сзади образовался своего рода стенной шкаф. После ухода мастеров Чарлз перенес все бумаги в кабинет и сел прямо напротив портрета, то и дело переводя взгляд с шифра на изображение предка, взиравшего на него из глубины веков, – казалось, это какое-то волшебное зеркало, состарившее его собственный облик.
Родители, вспоминая поведение Чарлза в тот период, предоставили потом немало любопытных подробностей о политике утаивания, которой стал придерживаться их сын. Например, он и не думал прятать свою работу от слуг, справедливо полагая, что тем не по силам разобраться в замысловатой и архаичной каллиграфии Кервена. С родителями, однако, Чарлз был куда более скрытен: зашифрованные тексты (например, с названием «Тому, кто придет мне на смену…») или бумажки с россыпью неизвестных символов он не прятал, а все остальное, стоило кому-то войти, тотчас прикрывал чистым листком. Ночью он хранил бумаги под замком в резном антикварном шкафчике и туда же складывал всю работу, отлучаясь из кабинета даже на несколько минут. Довольно скоро Чарлз вернулся к прежним привычкам и режиму работы, разве что перестал подолгу гулять и забросил все остальные увлечения. Школа нагоняла на него скуку (Чарлз теперь учился в последнем классе), и он часто говорил, что не собирается поступать в университет. Ему якобы предстояли куда более важные исследования, открывающие перед ним такие необозримые просторы для познания и самосовершенствования, какие не в состоянии предоставить ни один университет.
Разумеется, лишь человек и без того нелюдимый, книжный и чудаковатый мог долгое время вести подобный образ жизни и не вызывать подозрений. Уорд от природы был замкнутым и горячо увлеченным наукой юношей, а потому его родители не столько удивились, сколько опечалились полному затворничеству сына. Однако же и матери, и отцу показалось странным, что Чарлз не желает показывать им находок из тайника Кервена и ничего не рассказывает об успехах по расшифровке текстов. Эту скрытность сам Чарлз объяснял желанием дождаться окончательных результатов, но недели шли, работа не сдвигалась с места, и между юношей и его родителями стало возникать напряжение, усиливаемое неприязнью матери ко всему, что касалось Джозефа Кервена.
В октябре Уорд вновь начал посещать библиотеки, но история и древности его больше не увлекали. Ведовство и магия, оккультизм и демонология – вот чем интересовался теперь юный исследователь. Когда выяснилось, что источники Провиденса ничего нового ему открыть не могут, Уорд сел в поезд на Бостон и там припал к щедрому источнику знаний в богатой библиотеке на Копли-сквер, а затем в Гарвардской библиотеке Уиденера и Сионской исследовательской библиотеке в Бруклине, где хранилось немало редких текстов по библейской тематике. Кроме того, Уорд не жалел денег на новые книги и скоро установил в кабинете дополнительные стеллажи для оккультной литературы. Во время рождественских каникул юноша совершил несколько поездок в другие города, включая Салем, где изучал кое-какие архивы в институте Эссекса.
Примерно в середине января 1920 года в поведении Уорда стало проскальзывать явное ликование, природу которого он ничем не объяснял; родители заметили, что он больше не работает над шифром Хатчинсона, а тратит все время на химические опыты и изучение архивов, приспособив для первых пустующую комнату на чердаке и прочесывая всю доступную демографическую статистику Провиденса. Допрошенные местные аптекари предоставили следствию весьма любопытные, но ничего не объясняющие списки веществ и инструментов, которые он закупал. Однако служащие легислатуры, ратуши и различных библиотек без труда называют второй предмет его изысканий: то была могила Джозефа Кервена, с надгробия которой горожане прошлых веков осмотрительно стерли имя.
Постепенно в семье Уордов росло убеждение, что с их сыном творится неладное. Интересы Чарлза и раньше незначительно менялись, но эта скрытность и полное погружение в какие-то зловещие исследования были нехарактерны даже для него. В школе он почти не занимался, и хотя ни одного экзамена еще не провалил, всем было очевидно, что от его прежнего усердия и прилежания не осталось и следа. Теперь его заботило совсем другое; в свободное от химических опытов время Чарлз либо сосредоточенно изучал архивы кладбищ, либо безотрывно читал оккультную литературу – под неизменным присмотром своей почти точной копии, Джозефа Кервена, вкрадчиво глядевшего на него с большой панели над искусственным камином.
В конце марта Уорд стал не просто изучать кладбищенские архивы, но и бродить по различным древним погостам Провиденса. Причина выяснилась позднее, когда служащие городской ратуши сообщили следствию, что Уорд, по-видимому, обнаружил ключ к разгадке этой тайны. Цель его поисков внезапно изменилась: он стал разыскивать могилу не Джозефа Кервена, а некоего Нафтали Филда. Вскоре и этой перемене нашлось объяснение: следователи подняли те же бумаги, что изучал Уорд, и наткнулись в них на короткую архивную запись о похоронах Джозефа Кервена, которую заговорщики забыли уничтожить и в которой говорилось, что «свинцовый гроб закопали в 10 ф. на юг и 5 ф. на запад от могилы Нафтали Филда, на кладб…». Отсутствие названия кладбища сильно усложняло поиск, и могила Нафтали Филда могла показаться столь же недостижимой целью, что и могила Кервена, однако надписи с этого надгробия, по крайней мере, никто не стирал, и даже если архивные записи тех лет не уцелели, при большом желании ее можно было найти, просто прочесывая старые кладбища. Следователи выяснили, зачем Уорд наведывался на погосты и почему обошел вниманием церковь Святого Иоанна (прежде называвшуюся Королевской церковью), а также древнее конгрегационалистское кладбище на Суон-пойнт: в единственной сохранившейся архивной записи о Нафтали Филде (умершем в 1729 году) говорилось, что он был баптистом.
4
В конце апреля Уорд-старший обратился за помощью к доктору Уиллету: он предоставил ему все сведения о Джозефе Кервене, какие только успел выудить из сына, пока тот окончательно не замкнулся в себе, и попросил врача поговорить с Чарлзом. Беседа эта не принесла плодов: Уиллет постоянно чувствовал, что скрытный юноша прекрасно владеет собой и имеет дело с чем-то поистине важным, о чем не станет распространяться ни при каких обстоятельствах; зато из его слов врачу хотя бы стало понятно, отчего Уорд так странно ведет себя последнее время. Будучи юношей замкнутым и немногословным, он все же с охотой говорил о своих изысканиях, однако предмета их так и не открыл. Он утверждал, что в бумагах его предка якобы содержались некие весьма важные научные сведения, главным образом зашифрованные, по значимости своей сравнимые только с открытиями Роджера Бэкона, а то и превосходящие их. Однако сами по себе, в отрыве от области человеческих знаний, полностью забытой в наши дни, они лишены всякого смысла. Если явить их миру сейчас – миру, вооруженному лишь современными научными методами, – это принизит их значимость и лишит всякого очарования. Дабы они заняли заслуженно высокое место в истории человеческой мысли, необходимо сначала соотнести эти открытия с научным контекстом того времени – этой-то задаче и посвятил себя Уорд. Он пытался как можно быстрей ознакомиться с забытыми науками прошлого, глубокими познаниями в которых должен владеть всякий, кто хочет правильно истолковать наследие Джозефа Кервена, а затем наконец представить эти открытия ученому миру во всей их полноте и колоссальности – открытия столь революционные, что даже Эйнштейну еще не удавалось так кардинально перевернуть человеческие представления об устройстве мира.
Что же касается поисков могилы – Уорд и не думал утаивать их от Уиллета, – то на изувеченном надгробии Джозефа Кервена должны были сохраниться некие мистические символы, которые заговорщики по невежеству своему забыли стереть, – и которые могли оказаться решающей подсказкой к разгадке таинственного шифра. Кервен, по разумению Уорда, тщательно оберегал свою тайну и все сведения о ней изложил при помощи крайне замысловатой системы символов. Когда доктор Уиллет попросил ознакомиться с таинственными бумагами, Уорд попытался охладить его интерес демонстрацией фотостатической копии рукописи Хатчинсона и загадочных диаграмм Орна, но в конце концов показал Уиллету и дневник, и зашифрованный текст (с зашифрованным же заглавием), и испещренное формулами послание «Тому, кто придет мне на смену» – доктор все равно не смог бы разобраться в непонятных символах и значках.
Дневник он нарочно открыл на самой безобидной странице – просто чтобы показать Уиллету каллиграфический почерк своего предка. Врач внимательно изучил замысловатую вязь и быстро убедился в подлинности документа: почерк и слог несомненно свидетельствовали о том, что автор родился в XVII веке (хотя и застал существенную часть века XVIII). Содержание текста было весьма тривиальным, и Уиллет заполнил лишь небольшой фрагмент:
«Среда, 16 октября 1754 года. Мой корабль «Бдительный» сегодня вышел из Лондона с 20 новыми матросами из Ост-Индии, испанцами с Мартиники и двумя голландцами из Суринама на борту. Голландцы хотят дезертировать, ибо до них дошли слухи о моих плаваниях, но я попробую уговорить их остаться. Для мистера Найта Декстера везу 120 рулонов камлота, 100 рулонов тонкого камлота разных цветов, 20 рулонов синей байки, 100 рулонов шаллуна, 50 рулонов коломянки, по 300 рулонов чесучи и грубого индийского хлопка. Для мистера Грина: 50 галлоновых котлов, 20 грелок, 15 противней для выпечки, 10 коптилен. Для мистера Перриго: набор шил, для мистера Найтингейла 50 стоп лучшей писчей бумаги 13х8 дюймов.
Прошлой ночью трижды прочел «Саваоф», однако же ничего не добился. Нужно расспросить мистера Х. из Трансильвании, хотя нынче с ним трудно связаться. Зело неясно, что ему мешает разъяснить мне то, чем он благополучно занимается без малого сто лет. От Саймона за 5 недель ни слова, но скоро надеюсь получить от него весточку».
Когда на этих строках доктор Уиллет хотел перевернуть страницу, Уорд тут же выхватил дневник у него из рук – едва ли не вырвал силой, – и доктор успел увидеть на следующей странице лишь первые два предложения. Они, как ни странно, надолго запечатлелись в его памяти: «Стих из «Liber-Damnatus» надлежит пять раз прочесть на Воздвиженье и четыре в канун Дня всех святых, тогда из Потусторонних сфер, если сие правильно сотворить, придет Он и оглянется в прошлое. Для сего надобно приготовить соли или сырье для их приготовленья». Больше Уиллет ничего не разглядел, но строки эти отчего-то придали новую зловещую выразительность портрету Джозефа Кервена, взиравшего на них с северной стены. Еще долгое время Уиллета не покидало обманчивое чувство – по крайней мере, разум уверял его, что оно обманчиво, – будто человек на картине пытается следить (если не следит по-настоящему) за передвижениями Чарлза Уорда по комнате. Прежде чем покинуть кабинет, Уиллет подошел к портрету и внимательно изучил его, запомнив каждую мельчайшую черточку на таинственном бледном лице – вплоть до едва заметных шрамов и небольшой ямочки над правым глазом. Художник Космо Александр, решил Уиллет, был достоин страны, что породила великого Генри Реборна, и не менее достойным учителем блистательного портретиста Гилберта Стюарта.
Вняв заверениям врача, что душевному здоровью Чарлза ничто не угрожает и что он занят исследованиями, которые действительно могут принести весьма заметные плоды, заботливые родители довольно спокойно отнеслись к решению сына не поступать в университет. Он убедил их, что занят куда более важной работой, и признался, что в следующем году хочет совершить поездку за границу, дабы ознакомиться там с некоторыми научными трудами, недоступными в Америке. Уорд-старший, хоть и счел последнее желание сына абсурдным (мальчику-то восемнадцать лет!), все же не стал настаивать на поступлении Чарлза в университет. Словом, после не слишком блестящего окончания школы Моисея Брауна Чарлз на три года посвятил себя изучению оккультных наук и прогулкам по кладбищам. Он прослыл чудаком и нелюдимом, совершенно пропав из вида друзей семьи; все свое время он посвящал работе и только время от времени ездил в другие города изучать архивы. Однажды он отправился на юг, чтобы побеседовать с каким-то странным мулатом, жившим на болоте (героем любопытной газетной заметки), а вскоре после этого наведался в деревушку Адирондакс, жители которой, по слухам, регулярно устраивали ритуальные танцы и жертвоприношения. Но поездку в Старый свет, о которой он так мечтал, родители ему по-прежнему запрещали.
Достигнув совершеннолетия в 1923 году и получив в наследство небольшой капитал от деда со стороны матери, Уорд принял решение наконец совершить заветное путешествие по Европе. О предполагаемом маршруте он почти ничего не говорил, только сказал родителям, что научные изыскания могут завести его в самые разные места, откуда он непременно будет писать им подробные письма. Поняв, что сына не остановить, они прекратили сопротивление и решили помочь, чем удастся, так что в июне юноша уже отплыл в Ливерпуль. Родители проводили его до Бостона, где стояли на пристани «Белая звезда» в Чарльстоне и махали кораблю, пока тот не скрылся из виду. Вскоре от Чарлза пришло письмо, что он благополучно добрался и снял хорошие апартаменты на Грейт-Рассел-стрит, Лондон, где и планировал оставаться, избегая встреч с друзьями семьи, покуда не исчерпает ресурсы Британского музея по определенной теме. О своей жизни Чарлз писал мало – потому что писать было не о чем. Изучение документов и эксперименты отнимали все его время (в одной из комнат он устроил себе лабораторию). То, что сын ничего не писал о прогулках по великолепному древнему городу с манящими очертаниями куполов и колоколен на горизонте, затейливыми переплетениями улиц и переулков, с которых неожиданно открывались захватывающие дух виды, послужило его родителям верным признаком того, что новые интересы полностью захватили его разум и мысли.
В июне 1924 года Чарлз прислал родителям короткое письмо, в котором сообщил, что отправляется в Париж, куда до сих пор ездил лишь ненадолго и исключительно с целью посетить Национальную библиотеку. На протяжении трех месяцев от Чарлза приходили только почтовые открытки. Он поселился на рю Сен-Жак и упоминал редкие манускрипты, найденные им в частной библиотеке неназванного коллекционера. Новых знакомств Чарлз не заводил, а бывавшие в Париже друзья семьи его там не видели. Потом наступила долгая тишина, а в октябре пришла открытка из Праги: Чарлз приехал в Чехословакию с целью проконсультироваться у некоего загадочного старика, последнего на свете обладателя каких-то средневековых тайн. Он дал родителям свой адрес в Новом городе и заявил, что до января никуда оттуда не уедет. В конце зимы пришло письмо из Вены: Чарлз был там проездом и направлялся на восток страны, куда его пригласил давний знакомый по переписке, такой же любитель оккультных наук.
Следующая открытка пришла из Клужа, Трансильвания: Уорд сообщил родителям, что значительно приблизился к достижению своей цели. Он собирался посетить барона Ференци, чей замок находился в горах к востоку от Ракуси, и велел писать ему в Ракуси на имя сего почтенного господина. Неделю спустя пришла еще одна открытка: хозяин имения прислал за ним экипаж, и Чарлз отбывает в горы. Долгое время от него совсем не было весточек, и на частые письма родителей он ответил только в мае, сообщив, что летом не сможет встретиться с ними ни в Париже, ни в Лондоне, ни в Риме (Уорды обдумывали поездку в Европу). Исследования, писал Чарлз, не позволяют ему отлучаться из дома, а в замке барона Ференци гостей не принимают: он стоит на утесе среди заросших дремучими лесами гор, а само место пользуется такой дурной репутацией у местных жителей, что нормальным людям там будет в высшей степени неуютно. Больше того, сам барон едва ли понравится воспитанным и консервативным аристократам из Новой Англии. В его манерах и поведении слишком много странностей, и ему столько лет, что даже написать страшно. Уорд посоветовал родителям дождаться его возвращения в Провиденс – скучать оставалось недолго.
Однако домой он вернулся лишь в мае 1926-го, вслед за несколькими почтовыми открытками, в которых предупреждал о своем приезде. Его корабль «Гомер» тихо вошел в бухту Нью-Йорка, после чего Чарлз сел на автобус и отправился в дальнюю дорогу до Провиденса, впервые за четыре года упиваясь видами родной Новой Англии: мимо проплывали зеленые холмы, цветущие сады и белые города весеннего Коннектикута. Когда автобус въехал на Род-Айленд, сердце Чарлза Уорда застучало быстрей при виде необыкновенной красоты золотистого весеннего дня, а потом – несмотря на страшные глубины тайных знаний, которые Чарлзу пришлось изведать, – зашлось от радости и восторга на подъезде к родному Провиденсу. На площади, где пересекались Броуд-, Уэйбоссет- и Эмпайр-стрит, его взору открылись знакомые, милые сердцу дома, колокольни и шпили родного города, объятые алым пламенем заката. На подъезде к вокзалу, что стоит за зданием гостиницы «Билтмор», Чарлз с любопытством вытянул шею, глядя на заставленный домиками зеленый холм на другом берегу реки и высокий колониальный шпиль Первой баптистской церкви, сияющий нежным розовым светом на фоне свежей весенней зелени крутого склона.
Ах, старый Провиденс! Именно этот город и его загадочная, освещенная веками история сделали Чарлза таким, каким он был, а после привели к удивительным чудесам и тайнам, подлинные глубины которых оказались неподвластны ни одному прорицателю. Именно здесь жила магия, чудесная или ужасная, к встрече с которой он готовился все эти годы, путешествуя по миру и читая запретные книги. Кэб промчал его по Пост-офис-сквер, позволив одним глазком взглянуть на реку, старое здание рынка, бухту и крутую извилистую Уотерман-стрит, над которой сияли, маня на север, залитые розовым светом ионические колонны и огромный купол Научной церкви Христа. Потом еще восемь кварталов вдоль любимых старинных домов и милых кирпичных тротуаров, по которым так часто ступали его детские ножки, и вот наконец слева от Чарлза показался белый фермерский домик, а справа – белое классическое крыльцо и элегантный фасад большого кирпичного особняка, где он родился. Спустились сумерки, и Чарлз Декстер Уорд вернулся домой.
