Григорий Данилевский
Княжна Тараканова (сборник)
XXI
Пройдя несколько приемных, наполненных императорскою свитою и пажами, в расшитых золотом мундирах и напудренных париках, Перовский очутился в какой-то проходной комнате окнами на Москву-реку. Из маленькой полуотворенной двери направо слышались голоса. Большая раззолоченная дверь налево была затворена. Близ нее стояли два рослые мамелюка в белых тюрбанах с перьями и в красных куртках и маленький, напудренный, в мундирном фраке и чулках, дежурный паж с записною книгою под мышкой. Мамелюки и паж не спускали глаз с запертой двери. Базиль стал поодаль. Он взглянул в окно. Его сердце замерло. Картина пылающего Замоскворечья развернулась теперь перед ним во всем ужасе. То было море сплошного огня и дыма, над которым лишь кое-где виднелись не тронутые пожаром кровли домов и церквей. Недалекий пожар освещал красным блеском комнату и всех стоявших в ней. Базиль, глядя за реку, вспомнил вечернее зарево над Москвой во время его прогулки с Авророй на Поклонную гору.
«Точно напророчилось тогда!» – подумал он со вздохом.
– Что, любуетесь плодами ваших рук? – раздался за спиной Базиля резкий голос.
Он оглянулся. Перед ним, как он понял, в красноватом отблеске стоял, окруженный адъютантами, начальник главного штаба французской армии Бертье. Это был худощавый, узкогрудый, с острым носом и, очевидно, больной простудою старик. Его горло было обмотано шарфом, щеки покрывал лихорадочный румянец, глаза сердито сверкали.
– Дело возмутительное, во всех отношениях преступное, – сказал Бертье, – вы…. ваши за это поплатятся.
– Не понимаю, генерал, ваших слов, – вежливо отвечал Базиль, – почему вы укоряете русских?
– О, слышите ли, еще оправдания?! Ваши соотечественники, как разбойники, жгут оставленный прекрасный город, жгут нас, – раздражительно кашляя, продолжал Бертье, – и вас не обвинять? Мы узнаем; назначена комиссия о поджигательстве; откроется все…
– Извините, генерал, – произнес Базиль, – я задержан во время перемирия. Пожары начались после того, и я не могу объяснить их причины. Настоятельно прошу вас дать приказ об отпуске меня к нашей армии. В этом мне поручился словом, честным словом французского офицера, генерал Себастьяни.
– Не могу, не в моей воле, – кашляя и сердясь на свой кашель, ответил Бертье. – Мне доложено, вы провели двое суток среди французских войск; вас содержали не с достаточною осторожностью, и вы могли видеть и узнать то, чего вам не следовало видеть и узнать.
– Меня, во время перемирия, задержали французские аванпосты не по моей вине. Спросите тех, кто это сделал. Повторяю вам, генерал, и позволяю себе протестовать: это насилие, я не пленный… Неужели чувство справедливости и чести… слово генерала вашей армии?..
– Честь, справедливость! – с презрительною злобой вскрикнул Бертье, указывая в окно. – Чем русские искупят этот вандализм? Все, что могу для вас сделать, – это передать вашу просьбу императору. Подождите… Он занят, может быть, лично выслушает вас, хотя теперь трудно поручиться…
В это мгновение внизу у дворца послышался шум. Раздались крики: «Огонь, горим!» Все торопливо бросились к окнам, но отсюда не было видно, где загорелось. Поднялась суета, Бертье разослал ординарцев узнать причину тревоги, а сам, отдавая приказания, направился к двери, охраняемой мамелюками.
Дверь неожиданно отворилась. На ее пороге показался невысокий, плотный человек, лет сорока двух-трех. Он, как и прочие, также осветился отблеском пожара. Все, кто был в приемной, перед ним с поклоном расступились и замерли как истуканы. Он никому не поклонился и ни на кого не смотрел.
Верхняя часть туловища этого человека, как показалось Перовскому, была длиннее его ног, затянутых в белую лосину и обутых в высокие с кисточками сапоги. Редкие каштановые, припомаженные и тщательно причесанные волосы короткими космами спускались на его серо-голубые глаза и недовольное, бледное, с желтым оттенком, полное лицо. Короткий подбородок этого толстяка переходил в круглый кадык, плотно охваченный белым шейным платком. Ни на камзоле, ни на серо-песочном длинном сюртуке, распахнутом на груди, не было никаких отличий. В одной его руке была бумага, в другой – золотая табакерка. Страдая около недели, как и Бертье, простудой, он, в облегчение неприятного насморка, изредка окунал в табакерку покрасневший нос и чихал.
Перовский сразу узнал Наполеона. Кровь бросилась ему в голову. В его глазах потемнело.
«Так вот он, герой Маренго и пирамид! – думал он, под наитием далеких, опять всплывших впечатлений разглядывая Наполеона. – И действительно ли это он, мой былой всесильный кумир, мое божество? Он тогда скакал к редуту Раевского. Боже мой, теперь я в нескольких шагах от него… И неужели же есть что-либо общее в этом гении со всеми теми, кто его окружает и кто его именем делает здесь и везде столько злого и дурного? Нет, его ниспослало провидение, он выслушает меня, вмиг поймет и освободит…»
Перовский сделал шаг в направлении Наполеона. Две сильные костлявые руки схватили его за локти.
– Коснитесь только его – я вас убью! (Si vous osez у toucher, je vous tue!) – злобно прошептал сзади него голос мамелюка, сильно ухватившего его за руки за спиной прочей свиты.
Раздались резкие, громкие слова.
«То говорит он! – с восторженным трепетом помыслил Базиль. – Я наконец слышу речь великого человека…»
– Русские нас жгут, это доказано! Вы это передадите герцогу Экмюльскому! – произнес скороговоркою Наполеон, небрежно подавая пакет Бертье. – Утверждаю! Расстреливать десятками, сотнями!.. Но что здесь опять за тревога? – спросил он, осматриваясь, и при этом, как показалось Перовскому, взглянул и на него.
Базиль восторженно замер.
– Я послал узнать, – склонившись, заговорил в это время Бертье, – сегодня поймали и привели новых поджигателей; они, как и прочие, арестованы. Председатель комиссии, генерал Лоэр, надо надеяться, раскроет все… Да вот и посланный…
Наполеон, потянув носом из табакерки, устремил недовольный, слезящийся взгляд на вошедшего ординарца.
– Никакой, ваше величество, опасности! – согнувшись перед императором, произнес посланный, – загорелись от налетевшей искры дрова, но их разбросали и погасили. Все вокруг по-прежнему благополучно.
– Смотрителю дворца сказать, что он… дурак! – произнес Наполеон. – Все благополучно… какое счастье! (quelle chance!..) Скоро благодаря этим ротозеям нас подожгут и здесь. Удвоить, утроить премию за голову Растопчина, а поджигателей – расстреливать без жалости, без суда!..
Сказав это, Наполеон грубо обернул спину к Бертье и ушел, хлопнув дверью. Базиль при этом еще более заметил некрасивую несоразмерность его длинной талии и коротких ног и крайне был изумлен холодным и злым выражением его глаз и насупленного, желтого лица. Особенно же Базиля поразило то, что, сердясь и выругав дворцового смотрителя, Наполеон вдруг, как бы против воли, заторопясь, начал выговаривать слова с итальянским акцентом и явственно, вместо слова «chance», произнес «sance».
Плотная спина Наполеона в мешковатом сюртуке серо-песочного цвета давно исчезла за дверью, перед которою безмолвными истуканами продолжали стоять мамелюки и остальная свита, а Перовский все еще не мог прийти в себя от того, что видел и слышал; он неожиданно как бы упал с какой-то недосягаемой высоты.
«Выкуп за голову Растопчина! Расстреливать сотнями! – мыслил Базиль. – Но чем же здесь виноват верный слуга своего государя? Так вот он каков, этот коронованный корсиканский солдат, прошедший сюда, через полсвета, с огнем и мечом! И он был моим идеалом, кумиром? О, как была права Аврора! Скорее к родному отряду… Боже, если б вырваться! Мы найдем средства с ним рассчитаться и ему отплатить».
– Следуйте за мною! – раздался голос ординарца Бертье.
Приемная наполовину опустела. Оставшиеся из свиты сурово и враждебно смотрели на русского пленного.
– Куда? – спросил Перовский.
– Вам велено подождать вне дворца, пока о вас доложат императору, – ответил ординарец.
Базиль вышел на площадку парадного дворцового крыльца. Внизу, у ступеней, стоял под стражей приведенный полицейский пристав. Караульный офицер делал ему допрос.
– Зачем вы остались в Москве? – спросил он арестанта. – Почему не ушли с прочими полицейскими чинами? Кто и по чьему приказанию поджигает Москву?
Бледный, дрожащий от страха пристав, не понимая ни слова по-французски, растерянно глядел на допросчика, молча переступая с ноги на ногу.
– Наконец-то мы, кажется, поймали главу поджигателей! – радостно обратился офицер к ординарцу маршала. – Он, очевидно, знает все и здесь остался, чтобы руководить другими.
Перовский не стерпел и вмешался в этот разговор. Спросив арестанта, он передал офицеру, что пристав неповинен в том, в чем его винят, что он не выехал из Москвы лишь потому, что, отправляя казенные тяжести, сам долго не мог достать подводы для себя и для своей больной жены и был застигнут ночным дозором у заставы.
– Посмотрим. Это разберет комиссия! – строго сказал офицер. – Запереть его в подвале, где и прочие.
XXII
Солдаты, схватив пристава за руки, повели его к спуску в подвал. Они скрылись под площадкой крыльца.
– Могу вас уверить, – произнес Перовский офицеру, – чины полиции здесь ни в чем не виновны; этот же притом семейный человек…
– Не наше дело! – ответил офицер. – Мы исполнители велений свыше.
– Но что же ожидает заключенных в этом подвале? – спросил Базиль.
– Простая история, – ответил офицер, собираясь уходить, – их повесят, а может быть, смилуются и расстреляют.
Ординарец остановил офицера и сказал ему вполголоса несколько слов. Тот, оглянувшись на Перовского, указал на ближнюю церковь Спаса на Бору. Ординарец предложил Базилю следовать за собой. Они, миновав дворец, подошли к дверям указанного храма. С церковного крыльца опять стали видны зарево и дым пылавшего Замоскворечья.
– Зачем мы сюда пришли? – спросил Базиль.
Проводник молча отодвинул засов и отворил дверь.
– Вас не позволено оставлять на свободе! – произнес он, предлагая Перовскому войти в церковь. – Подождите здесь; император, вероятно, вскоре вас потребует… Он теперь завтракает.
– Но зачем я императору?
– Он, может быть, через вас найдет нужным что-либо сообщить вашему начальству… Мы застали здесь тысячи ваших раненых… Докторов так мало, притом эти пожары… Впрочем, я излагаю мое личное мнение… До свидания!
Железная дверь, медленно повернувшись, затворилась. Звякнул надвинутый тяжелый засов. Перовский, оставшись один, упал в отчаянии на пол. Теперь ему стало ясно, его решили не выпускать. Последние надежды улетели. Оставалось утешаться хоть тем, что его не заперли в подвал с подозреваемыми в поджоге. Но что ждало его самого?
Прошел час, другой, к пленному никто не являлся. О нем, очевидно, забыли. Пережитые тревоги истомили его невыразимо. Не ев и не пив со вчерашнего утра, он почувствовал приступы голода и жажды. Но это длилось недолго. Мучительные опасения за свободу, за жизнь овладели его мыслями.
«Что, если в этой суете и впрямь обо мне забыли? – думал он. – Пьяный ординарец Мюрата, без сомнения, уехал, как и адъютант Себастьяни, а караульного офицера могут сменить. Кто вспомнит о том, что здесь, в этой церкви, заперт русский офицер? И долго ли мне суждено здесь томиться? Могут пройти целые дни!»
Предположения, одно мрачнее другого, терзали Базиля. Беспомощно приткнувшись головой к ступеням амвона, он лежал неподвижно. Сильная усталость и нравственные мучения привели его в беспамятство. Он очнулся уже вечером.
Зловещее зарево пожара светило в окна старинной церкви. Лики святых, лишенные окладов, казалось, с безмолвным состраданием смотрели на заключенного. Церковь была ограблена, остатки утвари в беспорядке разбросаны в разных местах. Сквозные тени оконных решеток падали на пол и на освещенные отблеском пожара стены, обращая церковь в подобие огромной железной клетки, под которою как бы пылал костер.
«Боже, и за что такая пытка? – думал Перовский. – За что гибнут мои молодые силы, надежды на счастье?»
Мысли об иной, недавней жизни проносились в его голове. Он мучительно вспоминал о своем сватовстве, представлял себе Аврору, прощание с нею и с Тропининым.
«Жив ли Митя? – спрашивал он себя. – И где, наконец, сама Аврора? Успела ли она уехать с бабкой? Что, если не успела? Может быть, они и попытались, как тот несчастный, опоздавший пристав, и даже выехали, но и их, как и его, могли захватить на дороге. Что с ними теперь?»
Базиль представлял себе плен Авроры, ужас беспомощной старухи княгини, издевательства солдат над его невестой. Дрожь охватывала его и терзала. Мучимый голодом и жаждой, он искал на жертвеннике и на полу остатков просвир, подбирал и с жадностью ел их крошки.
Наступила новая мучительная, долгая ночь. Перовский закрывал глаза, стараясь забыться сном, и не мог заснуть. Усилившийся ветер и оклики часовых поминутно будили его. Он в бреду поднимался, вскакивал, прислушивался и опять падал на холодный пол. Никто не подходил к церковной двери. На заре, едва забелело в окна, Перовский услышал сперва неясный, потом явственный шум. У церкви бегали; опять и еще громче раздавались крики: «На помощь, воды!» Очевидно, опять вблизи где-либо загорелось. Не горит ли сама церковь?
Базиль бросился к оконной решетке. Окно выходило к дворцовым конюшням. Откуда-то клубился дым и сыпались искры. Из дворцовых ворот под падавшими искрами испуганные рейткнехты наскоро выводили лошадей, запрягали несколько выдвинутых экипажей и грузили походные фуры. Пробежал, оглядываясь куда-то вверх и путаясь в висевший у пояса палаш, пеший жандарм. Сновали адъютанты и пажи. Невдали был слышен барабан. Из-за угла явился и выстроился перед церковью отряд конной гвардии. Войско заслонило дворцовую площадь. Сквозь шум ветра послышался стук отъезжавших экипажей.
Впоследствии Базиль узнал, что загорелась крыша соседнего арсенала. Пожар был потушен саперами. Разбуженный новою тревогой, Наполеон пришел в окончательное бешенство. Он толкнул ногой в лицо мамелюка, подававшего ему лосиные штиблеты, позвал Бертье и с ругательствами объявил ему, что покидает Кремль. Через полчаса он переехал в подмосковный Петровский дворец.
Отряд гвардии ушел вслед за императором. Площадь опустела. Сильный ветер гудел на крышах, крутя по мостовой столбы пыли и клочки выброшенных из сената и дворцовых зданий бумаг. Из нависшей темной тучи изредка прорывались капли дождя. Перовский глядел и прислушивался. Никто к нему не шел.
– Боже, – проговорил он, в бессильном отчаянии ухватясь за решетку окна, – хоть бы смерть! Разом, скорее бы умереть, чем так медленно терзаться!
За церковью послышались сперва отдаленные, потом близкие шаги и голоса. Перовский кинулся к двери и замер в ожидании: к нему или идут мимо? Шаги явственно раздались у входа в церковь. Послышался звук отодвигаемого засова. Кто-то неумелою рукой долго нажимал скобу замка. Дверь отворилась. На крыльце стояла кучка гренадеров с рослым фельдфебелем. Внизу крыльца двое солдат держали на палке котелок с дымившейся похлебкой.
– Ба, да уж эта квартира занята! – весело сказал фельдфебель, с изумлением разглядев в церкви пленного. – А мы думали здесь позавтракать и уснуть… Капитан, – обратился он к кому-то проходившему внизу, за церковью, – здесь заперт русский; что с ним делать?
Поравнявшийся с крыльцом высокий и худой с светлыми, вьющимися волосами капитан мельком взглянул на пленного и отвернулся. Он, очевидно, также не спал, и ему было не до того. Его глаза были красны и слипались.
– Ему здесь с нами, полагаю, нельзя, – продолжал фельдфебель, – куда прикажете?
– Туда же, в подвал, – отходя далее, небрежно проговорил капитан.
Перовский обмер. Он опрометью бросился к двери, силой растолкал солдат и выбежал на крыльцо.
– С кем вы приказываете меня запереть, с кем? – в ужасе крикнул он, подступая к капитану. – Это безбожно! Я знаю, в чем обвиняют этих заключенных и что их ждет!
Озадаченный капитан остановился.
– Меня задержали под городом во время перемирия, – продолжал кричать Базиль, – в суете забыли обо мне! Я не пленный; вы видите, мне оставлено оружие, – прибавил он, указывая на свою шпагу, – а вы…
– Простите великодушно, – ответил капитан, как бы очнувшись от безобразного, тяжелого сна, – я ошибся…
– Но эта ошибка мне стоила бы жизни.
– О, это было бы большим несчастьем! – произнес капитан, с чувством пожимая руку Перовского. – Я сейчас пойду и узнаю, куда велят вас поместить.
Через полчаса капитан возвратился.
– Вас велено отвести к герцогу Экмюльскому, – сказал он, – вы дойдете туда благополучно, и вам будет оказано всякое внимание. Вот ваш охранитель.
Он указал на приведенного им конного жандарма.
«Этого еще недоставало! – подумал Перовский. – Четвертый арест – и куда же? к свирепому маршалу Даву».
XXIII
Квартира грозного герцога Экмюльского, маршала Даву, была на Девичьем поле, у монастыря, в доме фабриканта, купца Милюкова. Идя за жандармом по обгорелым и во многих местах еще сильно пылавшим улицам, Перовский не узнал Москвы. Они шли Волхонкой и Пречистенкой.
Грабеж продолжался в безобразных размерах. Солдаты сквозь дым и пламя тащили на себе ящики с винами и разной бакалеей, церковную утварь и тюки с красными товарами. У ворот и входов немногих еще не загоревшихся домов толпились испачканные пеплом и сажей, голодные и оборванные чины разных оружий, вырывая друг у друга награбленные вещи. На площадях в то же время, вследствие наступившего сильного холода, горели костры из поломанных оконных рам, дверей и разного хлама. Здесь толпился всякий сброд. У церкви Троицы в Зубове жандарм-проводник, встретив знакомого артиллериста-солдата, остановился, спрашивая его о дальнейшем пути к квартире Даву.
Внутри церкви, служившей помещением для командира расположенной здесь батареи, виднелась красивая гнедая лошадь, прикрытая священническою ризой. Она ела из жестяной церковной купели овес, умными глазами бодро посматривая на крыльцо. Ответив на вопрос жандарма, солдат-артиллерист потрепал лошадь по спине и, добродушно чмокая губами, сказал:
– Каков конь! Не правда ли, не животное – человек? Сметлив, даже хитер, все понимает. И хорошо ему тут, тепло, овса вдоволь… Он взят у одного графа. В Париже дадут за него тысячи.
На Зубовской площади, невдали от сгоревшего каменного дома, на котором еще виднелась уцелевшая от огня, давно знакомая Перовскому вывеска: «Гремислав, портной из Парижа», у обугленной каменной колокольни стояла толпа полковых маркитантов и поваров. Внутри этой колокольни была устроена бойня скота, и усатый, рослый гренадер в лиловой камилавке и в дьяконском стихаре окровавленными руками весело раздавал по очереди куски нарубленного свежего мяса. Вдруг толпа бросилась в соседний переулок, откуда выезжали две захваченные под городом телеги. На телегах под конвоем солдат сидели плачущие молодые женщины в крестьянских одеждах, окутанные платками. Все с жадным любопытством смотрели на необыкновенную добычу.
– Что это? откуда? – спросил, улыбаясь, гренадер конвойного фельдфебеля.
– Переодетые балетчицы. Их поймали в лесу. Вот и готовый театр.
Распознавая направление сплошь выжженных улиц по торчавшим печам, трубам и церквам, пленник и его проводник около полудня дошли наконец до Девичьего поля.
Каменный одноярусный дом фабриканта Милюкова был уже несколько дней занят под штаб-квартиру маршала Даву. Этот дом стоял у берега Москвы-реки, вправо от Девичьего монастыря. Упираясь в большой, еще покрытый листьями сад, он занимал левую сторону обширного двора, застроенного рабочим корпусом, жилыми флигелями и сараями милюковской ситцевой фабрики. Хозяин фабрики бежал с рабочими и мастерами за день до вступления французов в Москву. У ворот фабрики стоял караул. На площади был раскинут лагерь, помещались пороховые ящики, несколько пушек и лошадей у коновязей, а среди двора – служившая маршалу в дороге большая темно-зеленая четырехместная карета.
Перовского ввели в приемную каменного дома, где толпились ординарцы и штабные маршала. Дежурный адъютант прошел в кабинет Даву. Выйдя оттуда, он взял у Перовского шпагу и предложил ему войти к маршалу.
Кабинет Даву был окнами на главную аллею сада, в конце которой виднелся залив Москвы-реки. Среднее окно, у которого стоял рабочий стол маршала, было растворено. Свежий воздух свободно проникал из сада в комнату, осыпая бумаги на столе листьями, изредка падавшими сюда с пожелтелых лип и кленов, росших у окна.
При входе пленника Даву, спиной к двери, продолжал молча писать у окна. Он не обернулся и в то время, когда Базиль, пройдя несколько шагов от порога, остановился среди комнаты.
«Неужели это именно тот грозный и самый жестокий из всех маршалов Бонапарта?» – подумал Перовский, разглядывая сгорбленную в полинялом синем мундире спину и совершенно лысую, глянцевитую голову сидевшего перед ним тощего и на вид хилого старика.
Перо у окна продолжало скрипеть. Даву молчал. Прошло еще несколько мгновений.
– Кто здесь? – раздался от окна странный, несколько глуховатый голос.
Перовскому показалось, будто бы кто-то совершенно посторонний заглянул в эту минуту из сада в окно и, под шелест деревьев, сделал этот вопрос. Перовский молчал. Раздалось недовольное ворчанье.
– Кто вы? – повторил более грубо тот же голос. – Вас спрашивают, что же вы, как чурбан, молчите?
– Русский офицер, – ответил Базиль.
– Парламентер?
– Нет.
– Так пленный?
– Нет.
Даву обернулся к вошедшему.
– Кто же вы, наконец? – спросил он, уже совсем сердито глядя на Перовского.
Базиль спокойно и с достоинством рассказал все по порядку: как он, во время перемирия, был послан генералом Милорадовичем на аванпосты и как и при каких обстоятельствах его задержали сперва Себастьяни и Мюрат, потом Бертье и, вопреки данному слову и обычаям войны, доныне ему не возвращают свободы.
– Перемирие! – проворчал Даву. – Да что вы тут толкуете мне? Какое же это перемирие, если здесь, в уступленной нам Москве, по нас предательски стреляли? Вы – пленник, слышите ли, пленник, и останетесь здесь до тех пор… ну, пока нам это будет нужно!
– Извините, – произнес Перовский, – я не ответчик за других: здесь роковая ошибка.
– Пойте это другим! (A d’autres, ́d’autres!) – перебил его Даву. – Меня не проведете!
– Свобода мне обещана честным словом французского генерала…
Даву поднялся с кресел.
– Молчать! – запальчиво крикнул он, сжимая кулаки. – Дни ваши сочтены; да я вас, наконец, знаю, узнал.
Маршал, как бы внезапно о чем-то вспомнив, замолчал. Перовский с мучительным ожиданием вглядывался в его тонкие, бледные губы, огромный лысый лоб и подозрительно следившие за ним из-под насупленных бровей маленькие и злые глаза.
– Да, я вас знаю! – повторил Даву, с усилием высвобождая морщинистые щеки из высокого и узкого воротника и садясь опять к столу. – Теперь не уйдете… Ваше имя?
Перовский назвал себя. Маршал нагнулся к лежавшему перед ним списку и внес в него сказанное ему имя.
– Простите, генерал, – сказал, стараясь быть покойным, Базиль, – вы совершенно ошибаетесь: я имею честь видеть вас впервые в жизни.
Глаза Даву шевельнулись и опять скрылись под насупленными бровями.
– Не проведете, не обманете! – объявил он. – Вы были взяты в плен под Смоленском, освобождены в этом городе на честное слово и, все разузнав у нас, бежали…
– Клянусь вам, – ответил Перовский, – я впервые задержан при входе вашей армии в Москву… Снеситесь с генералами Милорадовичем и Себастьяни.
Даву вскочил. Его лицо было искажено гневом.
– Бездельник, лжец! – бешено крикнул он, тряся кулаками. – Такому негодяю, черт бы вас побрал, говорю это прямо, исход один – повязка на глаза и полдюжины пуль!
Маршал позвонил.
– Вы позовете фельдфебеля и солдат! – обратился он к вошедшему ординарцу, откладывая на столе какую-то бумагу.
Ординарец не уходил.
– Но это будет вопиющее к небу насилие! – проговорил Перовский, видя с содроганием, как решительно и твердо герцог Экмюльский отдавал о нем роковой и, по-видимому, бесповоротный приказ. – Вы, простите, оскорбляете безоружного пленного и к этому присоединяете убийство без следствия, без суда. Ведь это, герцог, насилие.
– А, вам желается суда? – произнес Даву. – Берегитесь, суд будет короток. Вас отлично помнит мой старший адъютант, бравший вас в плен… О, вы его не собьете!
– Позовите вашего адъютанта, пусть он меня уличит! – сказал Перовский, с ужасом думая в то же время: «А что, если низкий клеврет этого палача все перезабыл и спутал в пережитой ими сумятице и вдруг, признав меня за того беглеца, скажет: да, это он! И как на него сетовать? Ему так может показаться…»
Глаза маршала странно улыбнулись, брови разгладились.
– Так вы хотите очной ставки? – спросил он, стараясь говорить ласковее. – Извольте, я вам ее дам… Но помните заранее, если мои слова подтвердятся, пощады не будет. Позвать Оливье! – сказал он ординарцу.
