Григорий Данилевский
Сожженная Москва
XVIII
Себастьяни спустился с седла, велел принять лошадь Перовского и предложил ему подождать, пока он снесется с Мюратом. Базиль вошел в пустую и едва освещенную с надворья избу. За окнами слышался говор, шум. Подъезжали и отъезжали верховые. Какой-то высокий, с конским хвостом на каске, француз сунулся было в избу, торопливо ища на ее полках и в шкафу, очевидно, чего-либо съестного, и с ругательством удалился. Через полчаса в избу вошел Себастьяни.
– Неаполитанский король занят, – сказал он, – ранее утра он не может вас принять. Переночуйте здесь.
– Не могу, – ответил, теряя терпение, Базиль, – меня ждут; я сюда привез приказания высшего начальства и обязан немедленно возвратиться с отчетом… Не задерживайте меня…
– Понимаю вас… Только ночью, в такой темноте и при неясности нашего обоюдного положения, вряд ли вы безопасно попадете к своим.
– Но разве я пленный? – спросил, поборая досаду, Базиль. – Вы, генерал, лучше других можете решить; вы видели, что я был прислан к начальнику прошедшей здесь бригады.
– Полноте, молодой человек, успокойтесь! – улыбнулся Себастьяни, садясь на скамью за стол. – Даю вам честное слово старого служаки, что рано утром вы увидите короля Мюрата и вслед за тем вас бережно проведут на ваши аванпосты. А теперь закусим и отдохнем; мы все, не правда ли, наморились, надо в том сознаться…
Вошедший адъютант внес и развязал покрытый пылью кожаный чехол со съестным и флягою вина. Не евшему с утра Перовскому предложили белого хлеба, ломоть сыру и стакан сотерна.
– Москва пуста, Москва оставлена жителями, – произнес, закусывая, Себастьяни, – знаете ли вы это?
– Иначе и быть не могло, – отвечал Базиль.
– Но наш император завтра входит в ваш Кремль, поселяется во дворце царей… Этого вы не ждали?
– Наша армия не разбита, цела…
– О, если бы ваш государь протянул нам руку! Он и Наполеон стали бы владетелями мира. Мы доказали бы коварной Англии, пошли бы на Индию… Впрочем, пора спать, – прибавил Себастьяни, видя, что Базиль не дотрагивается до еды и ему не отвечает.
Перовского провели через сени в другую комнату, уже наполненную лежавшими вповалку штабными и ординарцами. Он разостлал свою шинель и, подсунув под голову шляпу, не снимая шпаги, лег в углу. При свете факелов, еще горевших на дворе, он увидел в избе, у окна, молодого французского офицера замечательной красоты. Черноволосый и бледный, с подвязанною рукою и с головой, обмотанною окровавленным платком, этот офицер сидел, согнувшись, на скамье и разговаривал с кем-то в разбитое окно. Он не заметил, как в потемках вошел и лег Базиль.
– Мне, представьте, однажды удалось видеть его в красной с золотом бархатной тоге консула! – говорил по-французски, но с иностранным акцентом голос за окном. – Как он был хорош! Здесь он, разумеется, явится в небывалом ореоле, в одеянии древних царей.
– Но увидим ли мы свою родину? – возразил тихим, упавшим голосом раненый офицер. – Отец мне пишет из Макона – налоги страшно растут, все давят; у сестры отняли последнюю корову, а у сестры шестеро детей…
– Великий человек, – продолжал голос за окном, – сказал недаром, что эта дикая страна увлечена роком. Вспомните мое слово, он здесь освободит рабов, возродит Польшу, устроит герцогства Смоленское, Виленское, Петербургское… Будут новые герцоги, вице-короли… Он раздаст здешние уделы генералам, а Польшу – своему брату Жерому.
– Ох, но вы – не генерал; ваши земляки храбры, не спорю, но армия Кутузова еще цела, а фортуна слепа, – ответил раненый, припадая от боли плечом к окну.
– Вы намекаете на случайности, – произнес голос за окном, – а забыли изречение нового Цезаря: «Le boulet, que me tuera, n’est pas encore fondu» («Бомба, которая меня убьет, еще не отлита»). Великий человек должен жить и будет жить долго, воюя по-рыцарски, за угнетенных… Ведь Рига уже взята, Макдональд, по слухам, в Петербурге… Не верите? Если же и этого будет мало, уже выпущено на миллионы фальшивых ассигнаций, найдут и выдвинут нового самозванца… народ и без того толкует, что жив и покойный царь Павел…
Раненый более не отвечал. В комнате стихло. Факелы за окном погасли. «Неужели все это правда? – думал в темноте Базиль. – Неужели просвещенный народ и этот гений, этот недавний мой кумир, пойдут на такие меры? Быть не может! Это выдумка, бред раздраженных бородинскою неудачею мечтателей и хвастунов».
Перовский долго не мог заснуть. Ему пришла было в голову мысль – незаметно, впотьмах, выйти из избы, достигнуть леса и бежать; он даже встал и начал пробираться через спавших в избе, но, расслышав вблизи оклики часовых, снова лег на шинель и крепко заснул.
Загремел зоревой барабан. Все проснулись. Начинался рассвет тихого и теплого, чисто летнего дня. Себастьяни сдержал слово и с своим адъютантом послал Перовского к Мюрату.
Итальянский король провел ночь уже в Москве.
Перовский и его проводник верхом направились в Замоскворечье, где, как им сказали, была квартира Мюрата. На Пятницкой, у церкви Климента, Базиль стал искать глазами и узнал дом, с зелеными ставнями и с вышкой, матери Квашнина.
Возле этого дома толпились оборванные французские солдаты, таща из ворот мебель и разный хлам. В раскрытые окна виднелись потные и красные, в касках и расстегнутых мундирах, другие солдаты, расхаживавшие по комнатам и горланившие из окон тем, кто стоял на улице. «Неужели грабеж? Бедный Квашнин!» – подумал с изумлением Базиль, видя, как приземистый и малосильный, с кривыми ногами и орлиным носом, французский пехотинец, отмахиваясь от товарищей, с налитым кровью лицом тащил увесистый узел женского платья и белья, приговаривая: «Это для моей красавицы, это в Париж!» («C’est ́а ma belle, c’est pour Paris!»)
Проехав далее, проводник Базиля узнал от встречного офицера, что штаб-квартира Мюрата не в Замоскворечье, а у Новых рядов, на Вшивой горке, Перовский и адъютант повернули назад и скоро подъехали к обширному двору золотопромышленника и заводчика Баташова. У въезда в ворота стояли конные часовые; в глубине двора, у парадного подъезда, был расположен почетный караул. На крыше двухъярусного дома развевался королевский, красный с зеленым, штандарт. В саду виднелись разбитые палатки, ружья в козлах и у кольев нерасседланные лошади, бродившие по траве и еще не уничтоженным цветникам. На площадке крыльца толпились генералы, чиновники и ординарцы. Все чего-то как бы ждали. У нижней ступени, в замаранном синем фраке, в белом жабо и со шляпой в руках стоял, кланяясь и чуть не плача, седой толстяк.
– Что он там городит? (Q’est-ce qu’il chant, voyons?) – крикнул с досадой, не понимая его, дежурный генерал, к которому толстяк, размахивая руками, обращался с какою-то просьбой.
– Вот русский офицер, – поспешил указать генералу на Перовского подъехавший адъютант Себастьяни, – он прислан сюда к его величеству.
– А, тем лучше! – обратился генерал к Перовскому. – Не откажите объяснить, о чем просит этот старик.
Проситель оказался главным баташовским приказчиком и дворецким.
– Что вам угодно? – спросил его Базиль, не слезая с коня. – Говорите, я им переведу.
– Батюшка ты наш, кормилец православный! – вскрикнул, крестясь, обрадованный толстяк. – Вы тоже, значит, пленный, как и мы?
– Нет, не пленный, – покраснев, резко ответил Базиль. – Видите, я при шпаге, следовательно, на свободе… В чем дело?
– Да что, сударь, я – здешний дворецкий, Максим Соков… Налетели эти, нечистый их возьми, точно звери; тридцать одних генералов, с ихним этим королем, и у нас стали с вечера, – произнес дворецкий, утирая жирное лицо. – Видим – сила, ничего не поделаешь! Ну, приготовили мы им сытный ужин; все как есть пекарни и калачни обегали – белого хлеба нет, один черный, самому королю всего чвёртку белой сайки добыли у ребят. И озлились они на черный хлеб, и пошло… Всяк генерал, какой ни на есть, требует себе мягкой постели и особую опочивальню, а где их взять?
Максим с суровым упреком поглядел на французов.
– Король изволил откушать в гостиной и лег в господской спальне, – продолжал он, – прочих мы уложили в столовой, в зале и в угольной. И того мало: не хотят диванов и кушеток, подавай им барские перины и подушки, а наших холопских не хотят, швыряют… Всю ночь напролет горели свечи в люстрах и в кенкетах… нас же, сударь, верите ли, как кошек за хвост тягали туда и сюда… Убыток и разор! А нынче утром, доложу вашей чести, как этот генералитет и вся чиновная орава проснулись разом, – в доме, в музыкантском флигеле, в оранжереях и в людской, – один требует чаю, другой кричит, – закуски, водки, бургонского, шампанского… Так сбили с ног, хоть в воду!
Базиль перевел жалобы дворецкого.
– Oui, du champagne! (Именно, шампанского!) – весело улыбнувшись, подтвердил один из штабных. – Но что же ему нужно?
– Баб тоже, ваше благородие, сильно обижали на кухне и в саду, – продолжал, еще более укоризненно поглядывая на французов, дворецкий, – те подняли крик. Сегодня же, смею доложить, – и вы им, сударь, это беспременно переведите, – их солдаты отняли у стряпух не токмо готовый, но даже недопеченный хлеб… Где это видано? А какой-то их офицер, фертик такой, чумазенький – о, я его узнаю! – пришел, это, с их конюхами, прямо отбил замок у каретника, запряг в господскую венскую коляску наших же серых рысаков и поехал в ней, не спросясь… Еще и вовсе, пожалуй, стянет… Им, озорникам, что?.. У иного всего добра – штопаный мундирчик да рваные панталошки, а с меня барин спросит… скажет: «Так-то ты, Соков, глядел?..»
Перовский перевел и эти жалобы.
XIX
Слушатели хохотали, но вдруг засуетились и стихли. Все бросились к верхним ступеням. На площадке крыльца показался стройный, высокого роста, с римским носом, приветливым лицом и веселыми, оживленными глазами еще моложавый генерал. Темно-русые волосы его на лбу были коротко острижены, а с боков, из-под расшитой золотом треуголки, падали на его плечи длинными, волнистыми локонами. Он был в зеленой шелковой короткой тунике, коричневого цвета рейтузах, синих чулках и в желтых польских полусапожках со шпорами… На его груди была толстая цепь из золотых одноглавых орлов, из-под которой виднелась красная орденская лента; в ушах – дамские сережки, у пояса – кривая турецкая сабля, на шляпе – алый, с зеленым, плюмаж; сквозь расстегнутый воротник небрежно свешивались концы шейного кружевного платка.
То был неаполитанский король Мюрат. Дежурный генерал доложил ему о прибывшем русском офицере. Приветливые, добрые глаза устремились на Перовского.
– Что скажете, капитан? – спросил король, с вежливо приподнятою шляпой молодцевато проходя к подведенному вороному коню под вышитым чепраком.
– Меня прислал генерал Себастьяни. Вашему величеству было угодно видеть меня.
– А, да!.. Но простите, мой милый, – произнес Мюрат, натянув перчатки и ловко занося в стремя ногу, – видите, какая пора. Еду на смотр; возвращусь, тогда выслушаю вас с охотой… Позаботьтесь о нем и о коне, – милостиво кивнув Базилю, обратился король к дежурному генералу.
Сопровождаемый нарядною толпою конной свиты, Мюрат с театральной щеголеватостью коротким галопом выехал за ворота. Дежурный генерал передал Перовского и его лошадь ординарцам, те провели Базиля в угловую комнату музыкантского флигеля, окнами в сад. Долго сюда никто не являлся.
Пройдя по комнате, Базиль отворил дверь в коридор – у выхода в сени виднелся часовой; он раскрыл окно и выглянул в сад – невдали, под липами, у полковой фуры, прохаживался, в кивере и с ружьем, другой часовой. В коридоре послышались наконец шаги. Торопливо вошел тот же дворецкий Максим. Слуга внес за ним на подносе закуску.
– Ах, дьяволы, прожоры! – сказал дворецкий, оглядываясь и бережно вынимая из фрачного кармана плетеную кубышку. – Я, одначе, кое-что припрятал… Откушайте, сударь, во здравие… настоящий ямайский ром.
Перовский выпил и плотно закусил.
– Петя, – обратился дворецкий к слуге, – там, в подвале, ветчина и гусиные полотки; вот ключ, не добрались еще объедалы, будь им пусто… да свежее масло тоже там, в крыночке, у двери… тащи тихонько сюда…
Слуга вышел. Максим, утираясь, сел бочком на стул.
– Будет им, извергам, светло жить и еще светлее уходить! – сказал он, помолчав.
– Как так? – спросил Базиль.
– Не знаете, сударь? Гляньте в окно… Москва горит.
– Где, где?
– Полохнуло сперва, должно, на Покровке; а когда я шел к вам, занялось и в Замоскворечье. Все они высыпали из дома за ворота; смотрят, по-ихнему галдят.
Базиль подошел к окну. Деревья заслоняли вид на берег реки, но над их вершинами, к стороне Донского монастыря, поднимался зловещий столб густого, черного дыма.
– Много навредили, изверги, много, слышно, загубили неповинных душ, – сказал дворецкий, – будет им за то здесь последний, страшный суд.
– Что же, полагаешь, жгут наши?
– А то, батюшка, как же? – удивленно взглянул на него Максим. – Не спасли своего добра – лучше пропадай все! Вот хоть бы и я: век хранил господское добро, а за их грабительство, кажись, вот так взял бы пук соломы, да и спалил их тут, сонных, со всеми их потрохами и с их злодеем Бонапартом!
«Вот он, русский-то народ! – подумал Базиль. – Они вернее и проще нас поняли просвещенных наших завоевателей».
Вбежал слуга.
– Дяденька, сундуки отбивают! – сказал он. – Я уж и не осмелился в подвал.
– Кто отбивает, где? – вскрикнул, вскакивая, Максим.
– В вашу опочивальню вошли солдаты. Забирают платье, посуду, образа… Вашу лисью шубу вынули, тетенькин новый шерстяной капот…
– Ну, будут же нас помнить! – проговорил дворецкий.
Он, переваливаясь, без памяти бросился в коридор и более не возвращался. Из подвального яруса дома послышались неистовые крики. Во двор из ворот сада с фельдфебелем быстро прошла кучка солдат. Грабеж, очевидно, на время прекратили. Настала тишина. Прошло еще более часа. Мучимый сомнениями и тревогой за свою участь, Базиль то лежал на кушетке, то ходил, стараясь угадать, почему именно его задержали. Ему в голову опять пришла мысль о побеге. Но как и куда бежать? Загремели шпоры. Послышались шаги.
Явился штабный чиновник. Он объявил, что неаполитанский король, задержанный в Кремле императором Наполеоном, возвратился и теперь обедает, а после стола просит его к себе. Перовского ввели в приемную верхней половины дома. Здесь он опять долго дожидался, слыша звон посуды в столовой, хлопанье пробок шампанского и смешанные шумные голоса обедающих. В кабинет короля он попал уже при свечах. Мюрат, с пасмурным лицом, сидел у стола, дописывая какую-то бумагу.
– Какой день, капитан! – произнес он. – Я вас долго оставлял без обещанной аудиенции. Столько неожиданных неприятных хлопот… Садитесь… Вы – русский образованный человек… Нам непонятно, из-за чего нас так испугался здешний народ. Объясните, почему произошло это невероятное, поголовное бегство мирных жителей из Москвы?
– Я затрудняюсь ответить, – сказал Базиль, – мое положение… я в неприятельском стане…
– Говорите без стеснений, я слушаю вас, – покровительственно-ласково продолжал Мюрат, глядя в лицо пленнику усталыми, внимательными глазами. – Нам, признаюсь, это совершенно непонятно!
Перовский вспомнил угрозы дворецкого и пучок соломы.
– Москва более двухсот лет не видела вторжения иноземцев, – ответил он, – не знаю, как еще Россия встретит весть, что Москва сдана без сопротивления и что неприятели в Кремле…
– Но разве мы – варвары, скифы? – снисходительно улыбаясь, произнес Мюрат. – Чем мы, скажите, грозили имуществу, жизни здешних граждан? Нам отдали Москву без боя. Подобно морякам, завидевшим землю, наши войска, при виде этого величественного древнего города, восклицали: «Москва – это мир, конец долгого, честного боя!..» Мы вчера согласились на предложенное перемирие, дали спокойно пройти вашим отрядам и их обозам через город, и… вдруг…
– Наша армия иначе была готова драться в каждом переулке, в каждом доме, – возразил Перовский, – вы встретили бы не сабли, а ножи.
– Так почему же за перемирие такой прием? Что это, скажите, наконец, за пожар? Ведь это ловушка, поджог! – гневно поднимаясь, произнес Мюрат.
– Я задержан со вчерашнего вечера, – ответил, опуская глаза, Перовский, – пожары начались сегодня, без меня.
– Это предательство! – продолжал, ходя по комнате Мюрат. – Удалена полиция, вывезены все пожарные трубы; очевидно, Растопчин дал сигнал оставленным сообщникам к общему сожжению Москвы. Но мы ему отплатим! Уже опубликованы его приметы, назначен выкуп за его голову. Живой или мертвый, он будет в наших руках. Так нельзя относиться к тем, кто с вами был заодно в Тильзите и в Эрфурте.
– Ваше величество, – сказал Перовский, – я простой офицер; вопросы высшей политики мне чужды. Меня зовет служебный долг… Если все, что вам было угодно узнать, вы услышали, прошу вас – прикажите скорее отпустить меня в нашу армию. Я офицер генерала Милорадовича, был им послан в ваш отряд.
– Как, но разве вы – не пленный? – удивился Мюрат.
– Не пленный, – ответил Перовский. – Генерал Себастьяни задержал меня во время вчерашнего перемирия, говоря, чтобы я переночевал у него, что вашему величеству желательно видеть меня. Его адъютант, проводивший меня сюда, вам это в точности подтвердит.
Мюрат задумался и позвонил. Послали за адъютантом. Оказалось, что он уже давно уехал к своему отряду, в Сокольники.
– Охотно вам верю, – сказал, глядя на Перовского, Мюрат, – даже припоминаю, что Себастьяни вчера вечером действительно предлагал мне, на походе сюда, выслушать русского офицера, то есть, очевидно, вас. И я, не задумываясь, отправил бы вас обратно к генералу Милорадовичу, но в настоящее время это уже зависит не от меня, а от начальника главного штаба генерала Бертье. Теперь поздно, – кончил, сухо кланяясь, Мюрат, – в Кремль, резиденцию императора, пожалуй, уже не пустят. Завтра утром я вас охотно отправлю туда.
Перовского опять поместили в музыкантском флигеле. Проходя туда через двор, он услышал впотьмах чей-то возглас:
– Но, моя красавица, ручаюсь, что синьора Прасковья будет уважаема везде! (Mais, ma belle, je vous garantie, que signora Prasḱоvia sera respectee partout!)
– Отстань, пучеглазый! – отвечал на это женский голос. – Не уймешься – долбану поленом либо крикну караул.
XX
Базиль, не раздеваясь, улегся на кушетке. Ни дворецкий, никто из слуг, за толкотней и шумом, еще длившимися в большом доме, не навещали его. Он всю ночь не спал. Утром к нему явился тот же штабный чиновник с объявлением, что ему велено отправить его с дежурным офицером к Бертье.
Выйдя во двор и видя, что назначенный ему в провожатые офицер сидит верхом на коне, Перовский осведомился о своей лошади. Пошли ее искать в сад, потом в штабную и королевскую конюшни. Лошадь исчезла; в общей суете кто-то ею завладел и на ней уехал. Базиль за своим провожатым должен был идти в Кремль пешком.
Улицами Солянкою и Варваркою, мимо Воспитательного дома и Зарядья, они приблизились к Гостиному двору. То, что на пути увидел Базиль, поразило его и взволновало до глубины души.
Несмотря на близость к главной квартире неаполитанского короля, путники уже в Солянке встретили несколько кучек беспорядочно шлявшихся, расстегнутых и, по-видимому, хмельных солдат. Некоторые из них несли под мышками и на плечах узлы и ящики с награбленными в домах и в лавках вещами и товарами. В раскрытую дверь церкви Варвары-великомученицы Базиль увидел несколько лошадей, стоявших под попонами среди храма и в алтаре. На церковных дверях углем, большими буквами, было написано: «Ecurie du general Guilleminot» («Конюшня генерала Гильемино»).
Погода изменилась. Небо покрылось мрачными облаками. Дул резкий, северный ветер. На площади Варварских ворот горел костер из мебели, выброшенной из соседних домов; пылали стулья, ободранные мягкие диваны, позолоченные рамы и лаковые столы. Искры от костра несло на ветхие кровли близстоявших домов. На это никто не обращал внимания. Перовский оглянулся к Новым рядам. Там поднимался густой столб дыма. Горела Вшивая горка, где находился только что им оставленный баташовский дом. «Неужели дворецкий поджег? – подумал Базиль, приближаясь к Гостиному двору. – Чего доброго, старик решительный! Верю, жгут русские!»
Лавки Гостиного двора были покрыты густыми клубами дыма. Из догоравших рядов французские солдаты разного оружия, оборванные и грязные, таскали, роняя по дороге и отнимая друг у друга, ящики с чаем, изюмом и орехами, кули с яблоками, бочонки с сахаром, медом и вином и связки ситцев, сукон и холстов.
У Зарядья толпа пьяных мародеров окружила двух русских пленных. Один из них, молодой, был в модном штатском голубом рединготе и в серой шляпе; другой, пожилой, худой и высокий, – в чужом, очевидно, кафтане и высоких сапогах. Грабители сняли уже с молодого сапоги, носки, редингот и шляпу, и тот в испуге, бледный, как мел, растерянно оглядываясь, стоял босиком на мостовой. Солдаты держали за руки второго, пожилого, и со смехом усаживали его на какой-то ящик с целью снять сапоги и с него. «Боже мой! Жерамб и его тогдашний компаньон! – с удивлением подумал, узнавая их, Базиль. – Какой прием, и от кого же? от победителей-земляков!» Жерамб также узнал Перовского и жалобно смотрел на него, полагая, что Базиль прислан в Москву парламентером, и не решаясь просить его о защите.
– Какое безобразие! – громко сказал Базиль, с негодованием указывая проводнику на эту сцену. – Неужели вы их не остановите? Ведь это насилие над мирными гражданами, дневной грабеж… Притом этот в кафтане – я его знаю – ваш соотечественник, француз.
– А… ба, француз! Но он – здешний житель, не все ли равно? – ответил, покачиваясь и отъезжая от солдат, проводник. – Чего же вы хотите? Ну, их допросят; не виноваты – освободят; маленькие неприятности каждой войны, вот и все… Вы нас, гостей, безжалостно обрекли на одиночество и скуку; не только ушли ваши граждане, но и гражданки… Это бесчеловечно! О́sont vos charmantes barrinnes et vos demoiselles? (Где ваши очаровательные барыни и девицы?)
Базиль пристальнее взглянул на своего проводника: тот был пьян. Раздался грохот барабанов. Ветер навстречу путников понес тучи пыли, из которой слышался топот и скрип большого обоза. Мимо церкви Василия Блаженного, через Спасские ворота, на подкрепление караула в Кремль входил, с артиллерией, полк конной гвардии. В тылу полкового обоза с вещами начальства везли несколько новеньких, еще с свежим, не потертым лаком колясок, карет и бричек, очевидно, только что взятых из лавок расхищенного Каретного ряда. На их козлах в ботфортах и медных касках сидели, правя лошадьми, загорелые и запыленные кавалерийские солдаты. Из небольшой, крытой коляски, посмеиваясь и грызя орехи, выглядывали веселые, разряженные пленницы из подмосковного захолустья.
– Что же вы жалуетесь? – сказал Базиль проводнику. – Вот вам, новым римлянам, и пленные сабинянки.
– Не нам, другим! – с жалобным вздохом ответил проводник, указывая на Кремль. – Наш император провел ночь во дворце царей. Ах, какое величие! Он ночью вышел на балкон, любуясь при луне этим сказочным царством из тысячи одной ночи. Утром он сообщил королю, что хочет заказать трагедию «Петр Великий». Не правда ли, какое совпадение? Тот шел учиться за вас на Запад, этот сам идет с Запада вас учить и обновлять.
Задержанные обозом, Перовский и его провожатый спустились мимо церкви Василия Блаженного к покрытой дымом реке и проникли в Кремль через открытые Тайницкие ворота. Здесь, под горой, Базиль увидел ряд наскоро устроенных пылавших горнов и печей. Особые пристава бросали в печные котлы взятые из кремлевских соборов и окрестных церквей золотые и серебряные сосуды, оклады с образов, кресты и другие вещи, перетапливая их в слитки.
– Нас зовут варварами, – сказал Перовский, указав проводнику на это святотатство, – неужели вас не возмущает и это?
– Послушайте, – ответил проводник, – советую вам воздерживаться от критики… она здесь неуместна! Мы думаем о войне, а не о церковных делах. У нас, – усмехнулся он, – знаете ли вы это, на полмиллиона войска, которое сюда пришло и теперь господствует здесь, нет ни одного духовника… Лучше вы мне, мой милый, – прибавил проводник, – ответьте наконец: о́sont vos barrinnes et vos demoiselles? Да, вот мы и у дворца; пожалуйте к лестнице.
При входе во дворец, у Красного крыльца, стояли в белых шинелях два конных часовых. Почетный караул из гренадеров старой гвардии располагался на паперти и внутри Архангельского собора, за углом которого на костре кипел котел, очевидно с солдатскою пищей. Проводник, узнав в начальнике караула своего знакомого, сдал ему на время Перовского, а сам поднялся во дворец. Караульный офицер приказал пленному войти в собор. Здесь товарищи офицера осыпали его вопросами, посмеиваясь на его уверение, будто он не пленный.
В Архангельском соборе Базиль увидел полное расхищение церковного имущества. Кроме кордегардии, здесь, по-видимому, был также устроен склад для караульной провизии, мясная лавка и даже кухня. Снятые со стен и положенные на ящики с мукой и крупой иконы служили стульями и скамьями для солдат. В алтаре, у горнего места виднелась койка, прилаженная на снятых боковых дверях; на ее постели, прикрытой лиловою шелковою ризой, сидела, чистя морковь, краснощекая и нарядная полковая стряпуха. Престол и жертвенник были уставлены кухонною посудой. На паникадиле висели битые гуси и дичина. На гвоздях, вколоченных в опустошенный иконостас, были развешаны и прикрыты пеленой с престола куски свежей говядины.
Солдаты, у перевернутых ведер и кадок, куря трубки, играли в карты. Воздух от табачного дыма и от испарений мяса и овощей был удушливый. Офицеры, окружив Перовского, спрашивали: «Где теперь русская армия? Где Кутузов, Растопчин?» Жаловались, что ушли все русские мастеровые, что нет ни портного, ни сапожника – починить оборванное платье и обувь; что и за деньги, пожалуй, вскоре ничего не достанешь, а тут и самый город с утра загорелся со всех сторон. Базиль отвечал, что более, чем они, терпят, по их вине, и русские. Проводник возвратился. Базиль пошел за ним во дворец к Бертье.
