Генри Райдер Хаггард
Нада
Пытка Мопо
Четыре дня пробыл я в шалашах того племени, к которому был послан исполнить царскую волю. На пятое утро я собрал всех, сопровождавших меня, и мы снова направили стопы свои к краалю царя. Пройдя некоторое расстояние, мы встретили отряд воинов, приказавших нам остановиться.
– Что надо вам, царские слуги? – смело спросил я их.
– Слушай, сын Македамы! – ответил их посредник. – Ты должен передать нам жену твою Макрофу и твоих детей, Умслопогаса и Наду. Таков приказ царя!
– Умслопогас, – отвечал я, – ушел за пределы царской власти, ибо его нет в живых, жена же моя Макрофа и дочь Нада находятся у племени Сваци, и царю придется послать армию их отыскивать! С ненавистной мне Макрофой пусть царь делает, что хочет, я развелся с ней. Что же касается девушки, конечно, не велика важность, коли она умрет, – девушек, ведь много, – но я буду просить о ее помиловании!
Все это я говорил беззаботно, ибо хорошо знал, что жена моя с ребенком вне власти Чеки.
– Проси, проси милости! – сказал воин, смеясь. – Все остальные, рожденные тобой, умерли по приказанию царя!
– Неужели? – спокойно ответил я, хотя колени мои дрожали и язык прилип к гортани. – На то царская воля! Подрезанная ветвь дает новые ростки, у меня будут другие дети!
– Так, Мопо, но раньше найди жен, ибо твои умерли!
– В самом деле? – отвечал я. – Что же, и тут царская воля. Мне самому надоели эти крикуньи!
– Слушай дальше, Мопо, – продолжал воин, – чтобы иметь новых жен, надо жить, от мертвых не рождается потомство, а мне сдается, что Чека уже точит тот ассегай, который снесет тебе голову!
– Пусть так, – ответил я, – царь лучше знает. Высоко солнце над моей головой, и долог путь. Убаюканные ассегаем крепко спят!
Так говорил я, отец мой, и правда, тогда мне хотелось умереть. Мир после всех этих утрат был пуст для меня.
После допроса моих спутников о правдивости моих показаний двинулись в путь, и дорогой я постепенно узнал все, что произошло в царском краале.
Через день, после моего ухода, лазутчики донесли Чеке, что вторая жена моя Ананди занемогла и в беспамятстве повторяет загадочные слова. Когда зашло солнце. Чека взял с собой трех воинов и пошел с ними в мой крааль. Он оставил воинов у ворот, приказав им не пропускать никого ни туда, ни обратно, а сам вошел в шалаш, где лежала больная Ананди, вооруженный своим маленьким ассегаем с рукояткой из алого царского дерева.
Случилось так, что в шалаше находились Унанда, мать Чеки, и Балека, сестра моя, его жена, пришедшие поласкать Умслопогаса. Но, войдя в шалаш, они нашли его полным других моих жен и детей. Тогда они отослали всех, кроме Мусы, сына больной Ананди, того самого мальчика, который родился восемью днями раньше Умслопогаса, сына Чеки. Задержав Мусу в шалаше, они стали ласкать его, так как боялись, что иначе равнодушие их ко всякому другому ребенку, кроме Умслопогаса, возбудит подозрение остальных жен.
Когда они так сидели, в дверях вдруг мелькнула чья-то тень, и сам царь подкрался к ним. Он увидел, как они нянчились с ребенком Мусой, а когда они узнали царя, то бросились к его ногам, славя его. Но он угрюмо улыбнулся и велел им сесть. Потом обратился к ним со словами:
– Вас поражает, Унанда, мать моя, Балека, моя жена, почему я пришел сюда в шалаш Мопо, сына Македамы? Хотите, скажу вам: его я отослал по делу, а мне сказали, что его жена Ананди занемогла. Не она ли там лежит? Как первый врач в стране, я пришел излечить ее, знайте это, Унанда, мать моя, Балека, жена моя!
Так говорил он, оглядывая их и понюхивая табак с лезвия своего маленького ассегая; но они дрожали от страха, так как знали, что когда Чека говорит кротко, замышляет смерть. Унанда, Мать Небес, ответила ему, что они рады его приходу, ибо его лекарство наверное успокоит больную.
– Конечно, – сказал он, – меня забавляет, мать моя и сестра, видеть, как вы ласкаете вот этого ребенка. Будь он вашей крови, вы не могли бы его любить больше!
Опять они задрожали и молились в душе, чтобы только что заснувшая Ананди не проснулась и не стала бормотать в бреду безумных слов. Молитва их была услышана не небом, а землею, так как Ананди проснулась, услыхала голос царя, и ее больное воображение остановилось на том, кого она принимала за царского сына.
– Ага, вот он! – сказала она, приподнимаясь и указывая на собственного сына Мусу, испуганно прижавшегося в углу шалаша. – Поцелуй его, Мать Небес, приласкай. Как звать его, щенка, накликавшего беду на наш дом? Он сын Мопо от Макрофы!
Она дико захохотала и опрокинулась на свою постель из звериных шкур.
– Сын Мопо от Макрофы? – проговорил царь. – Женщина, чей это сын?
– Не спрашивай ее, царь! – закричали обезумевшие от страха мать и жена Чеки, бросаясь ему в ноги. – Не слушай ее, царь! Больную преследуют дикие мысли, не годится тебе слушать ее безумные речи. Должно быть, околдовали ее, ей снятся сны!
– Молчать! – крикнул царь. – Я хочу слушать ее бред. Авось луч правды осветит мрак, я хочу знать правду. Женщина, кто отрок сей?
– Кто он? Безумный, ты еще опрашиваешь? Тише, наклони ухо ко мне, шепотом говори, не подслушал бы тростник этих стен, не донес бы царю. Так слушай же: этот отрок, сын Чеки и Балеки, сестры Мопо, ребенок подмененный Матерью Небес, Унандой, подкинутый нашему дому на проклятие, тот будущий правитель, которого Унанда представит народу вместо царя, ее сына, когда народ наконец возмутится его жестокостью!
– Она лжет, царь, – закричали обе женщины, – не слушай ее. Мальчик – ее собственный сын, она в беспамятстве не узнает его!
Но Чека, стоя среди шалаша, зловеще засмеялся.
– Нобела верно предрекла, я напрасно убил ее. Так вот как ты провела меня, мать! Ты приготовила мне в сыне убийцу. Славно, Мать Небес, покорись теперь небесному суду. Ты надеялась, что мой сын меня убьет, но пусть будет иначе. Пусть твой сын лишит меня матери. Умри же, Унанда, умри от руки рожденного тобой! – И, подняв ассегай, он заколол ее.
С минуту Унанда, Мать Небес, жена Сенцангаконы, стояла неподвижно, не проронив ни звука, потом, выхватив из проколотого бока ассегай, закричала:
– Злодей, Чека, ты умрешь, как я! – И тут же упала мертвая.
Так умертвил Чека мать свою Унанду.
Балека, видя случившееся, повернулась и побежала вон из шалаша в Эмпозени с такой быстротой, что стража у ворот не могла остановить ее. Когда она добралась до своего дома, то силы оставили ее, и она без чувств упала на землю. Но мальчик Муса, мое дитя, пораженный ужасом, остался на месте, и Чека, считая его своим сыном, тоже умертвил его.
Потом он гордо выступил из шалаша, оставив стражу у ворот, и приказал отряду воинов, окружив весь крааль, поджечь его. Они поступили по его приказанию: выбегавших людей убивали, а оставшиеся там погибали в огне. Так погибли мои жены, дети, слуги и все случайно находившиеся у них люди. Улей сожгли, не пожалев пчел, в живых оставался один я, да где-то далеко Макрофа с Надой.
Говорят, Чека не насытился пролитой кровью, так как послал людей убить Макрофу, жену мою, Наду, мою дочь, и того, кто назывался моим сыном. Меня же он приказал посланным не убивать, а привести к нему живым.
Мне пришла в голову мысль, не лучше ли самому покончить с собой? Зачем ждать смертного приговора? Покончить с жизнью так легко, я знал, как это сделать. В своем кушаке я тайно хранил одно снадобье. Тому, кто отведает этого снадобья, отец мой, не видать больше ни света солнца, ни блеска звезд.
Погибнуть от ассегая, медленно мучиться под ножами истязателей, или быть уморенным голодом, или бродить до конца дней с выколотыми глазами, – вот что ждало меня, и вот почему я днем и ночью носил с собой свое снадобье. Настал час им воспользоваться.
Так думал я среди мрака ночи и, достав горькое снадобье, попробовал его языком. Но делая это, я вдруг вспомнил про свою дочь Наду, единственное дорогое существо, находящееся только временно в другой далекой стране, вспомнил про жену Макрофу, про сестру Балеку, жившую еще по какому-то странному капризу царя. Еще одно желание таилось в моем сердце – это жажда мести. Мертвые бессильны карать своих мучителей, если души их еще страдают, то руки уже не платят за удар ударом.
Итак, я решил жить. Умереть я всегда успею. Успею, когда голос Чеки произнесет мой смертный приговор. Смерть сама намечает своих жертв, не отвечает ни на какие вопросы. Смерть – это гость, которого не надо ждать у порога шалаша, так как при желании он воздухом проберется через солому кровли. Я решил пока не вкушать снадобья.
Итак, отец мой, я остался жить, и воины повели меня обратно в крааль Чеки.
Мы добрались до него к ночи, так как солнце уже село, когда мы проходили ворота. Тем не менее, исполняя приказание, воин вошел к царю сообщить о нашем прибытии. Царь немедленно приказал привести пойманного, и меня втолкнули в дверь большого шалаша. Посредине горел огонь, так как ночь была холодна, а Чека сидел в глубине, против двери.
Некоторые из приближенных схватили меня за руки и потащили к огню, но я вырвался от них, так как руки мои не были связаны. Падая ниц, я славил царя, называя его царскими именами. Приближенные опять хотели меня схватить, но Чека сказал:
– Оставьте его, я сам допрошу своего слугу!
Тогда они поклонились до земли и, сложив руки на палках, коснулись лбами пола. А я сел тут же на полу против царя, и мы разговаривали через огонь. По приказанию Чеки я дал самый точный ответ о своем путешествии.
– Хорошо, – сказал тогда царь, – я доволен! Как видно, в стране моей еще остались честные люди! А известно ли тебе, Мопо, какое несчастие постигло твой дом в то время, как ты ведал мои дела?
– Как же, слыхал! – ответил я так просто, как будто вопрос касался пустяков.
– Да, Мопо, горе обрушилось на дом твой, проклятие небес на крааль твой! Мне говорили, Мопо, что небесный огонь живо охватил твои шалаши!
– Слыхал, царь, слыхал!
– Мне докладывали, Мопо, что люди, запертые внутри, теряли рассудок при виде пламени и, понимая, что нет спасения, закалывали себя ассегаями и бросались в огонь!
– Знаю все, царь! Велика важность!
– Много ты знаешь, Мопо, но не все еще. Ну, известно ли тебе, что среди умерших в твоем краале находилась родившая меня, прозванная Матерью Небес?
При этих словах, отец мой, я поступил разумно, добрый дух вдохновил меня, и я упал на землю, и громко завопив, как бы в полном отчаянии.
– Пощади слух мой! – вопил я. – Не повторяй, что родившая тебя мертва, о, Лев зулусский! Что мне все остальные жизни, они исчезли, как дуновение вихря; как капля воды, но это горе могуче, как ураган, оно безбрежно, как море!
– Перестань, слуга мой, успокойся! – говорил насмешливо Чека. – Я сочувствую твоему горю по Матери Небес. Если бы ты сожалел только об остальных жертвах огня, то плохо бы тебе было. Ты выдал бы свою злобу на меня, а так тебе же лучше: хорошо ты сделал, что отгадал мою загадку!
Теперь только я понял, какую яму Чека рыл мне, и благословил в душе Элозия, внушившего мне ответ царю.
Я надеялся, что теперь Чека отпустит меня, но этого не случилось, так как пытка моя только начиналась.
– Знаешь ли ты, Мопо, – сказал царь, – что когда мать моя умирала среди охваченного пламенем крааля, она кричала загадочные страшные слова. Слух мои различил их сквозь песню огня. Вот эти слова: будто ты, Мопо, сестра твоя, Балека, и твои жены сговорились подкинуть ребенка мне, не желавшему иметь детей.
– Скажи теперь, Мопо, где дети, уведенные тобой из крааля, мальчик со львиными глазами, прозванный Умслопогасом, и девочка, по имени Нада?
– Умслопогаса растерзал лев, о царь, – отвечал я – а Нада находится в скалах Сваци!
И я рассказал ему про смерть Умслопогаса и про то, как и разошелся с женой Макрофой.
– Отрок с львиными глазами в львиной пасти! – сказал Чека. – Туда ему и дорога. Наду можно еще добыть ассегаями. Но довольно о ней, поговорим лучше о песне, петой моей покойной матерью в треске огня. Скажи-ка теперь, Мопо, лжива ли она?
– Помилуй, царь. Мать Небес обезумела, кода пела эту песню! – ответил я. Слова ее непонятны!
– И ты ничего об этом не знаешь? – сказал царь, странно глядя на меня сквозь дым костра. – Странно, Мопо, очень странно! Но что это, тебе как будто холодно, руки твои положительно дрожат! Не бойся, погрей их, хорошенько погрей, всю руку положи в огонь!
И смеясь, он указал мне своим маленьким, оправленным в царское дерево ассегаем, на самое яркое место костра.
Тут, отец мой, я действительно похолодел, так как понял намерение Чеки. Он готовил мне пытку огнем.
С минуту я молчал, задумавшись. Тогда царь опять громко сказал:
– Что же ты робеешь, Мопо? Неужели мне сидеть и греться, пока ты дрожишь от холода? Встаньте, приближенные мои, возьмите руку Мопо и держите ее в пламени, чтобы он согрелся и чтобы душа его ликовала, пока мы будем говорить с ним о том ребенке, упомянутом моей матерью, рожденном от Балеки, жены моей, от сестры Мопо, моего слуги!
– Прочь, слуги, оставьте меня! – смело сказал я, решившись сам подвергнуться пытке.
– Благодарю тебя, о царь, за милость! Я погреюсь у твоего огня. Спрашивай меня, о чем хочешь, услышишь правдивые ответы!
Тогда, отец мой, я протянул руку в огонь, но не в самое яркое пламя, а туда, где дымило. Кожа моя от страха покрылась потом, и несколько секунд пламя обвивалось вокруг руки, не сжигая ее. Но я знал, что мука близка.
Некоторое время Чека следил за мной, улыбаясь. Потом он медленно заговорил, как бы давая огню разгореться.
– Так скажи мне, Мопо, ты, правда, ничего не знаешь о рождении сына у твоей сестры Балеки?
– Я одно знаю, о царь, – отвечал я, – что несколько лет тому назад я убил младенца, рожденного твоей женой Балекой, и принес тебе его тело! – Между тем, отец мой, рука моя уже дымилась, пламя въедалось в тело, и страдания били ужасны. Но я старался не показывать виду, так как знал, что если я крикну, не выдержав пытки, то смерть будет моим уделом.
Царь опять заговорил:
– Клянешься ли ты моей головой, Мопо, что в твоих краалях не вскармливали никакого младенца, мной рожденного?
– Клянусь, царь, клянусь твоей головой! – отвечал я.
Теперь уже, отец мой, мучение становилось нестерпимым. Мне казалось, что глаза мои выскакивают из орбит, кровь кипела во мне, бросалась в голову, и по лицу текли кровавые слезы. Но я невозмутимо держал руку в огне, а царь и его приближенные с любопытством следили за мной. Опять Чека молчал, и эти минуты казались годами.
Наконец он сказал:
– Тебе, я вижу, жарко, Мопо, вынь руку из пламени. Ты выдержал пытку, я убежден в твоей невиновности. Если бы затаил ложь в сердце, то огонь выдал бы ее, и ты бы запел свою последнюю песню!
Я вынул руку из огня, и на время муки прекратились.
– Правда твоя, царь, – спокойно ответил я, – огонь не властен над чистым сердцем!
Говоря это, я взглянул на свою левую руку. Она была черна, отец мой, как обугленная палка, и ногтей не оставалось на искривленных пальцах.
– Взгляни на нее теперь, отец мой, я ведь слеп, но тебе видно. Рука была скрючена и мертва.
– Вот следы огня в шалаше Чеки, огня, сжигавшего меня много-много лет тому назад. Эта рука уже не служила мне с той ночи истязания, но правая оставалась, и я с пользой владел ею.
– Но мать мертва, – снова заговорил царь, – умерли в пламени и твои жены, и дети. Мы устроим поминки, Мопо, такие поминки, каких не было еще никогда в стране зулусов, и все народы земли станут проливать слезы. Мопо, на этих поминках будет выслеживание, но колдуны не созовутся, мы сами будем колдунами и сами выследим тех, кто навлек на нас горе. Как же мне не отомстить за мать, родившую меня, погибшую от злых чар, а ты, безвинно лишенный жен, чад, неужели не отомстишь за них? Иди теперь, Мопо, иди, верный слуга мой, которого я удостоил погреться у моего костра! – И, пристально глядя на меня сквозь дым, он указал мне ассегаем на дверь шалаша.
Совет Балеки
Я поднялся на ноги, громко славя царя, и вышел из царского дома Интункулу. Я до выхода шел медленно, но потом бросился бежать, терпя страшные муки. Забежав на минутку к знакомому и обмазав руку жиром и завязав кожей, я снова стал метаться от нестерпимой боли и помчался на место моего бывшего дома. Там я в отчаянии бросился на пепел и зарылся в него, покрыв себя костями своих близких, еще лежавших здесь.
Да, отец мой, так лежал я, последний раз лежал, на земле своего крааля, и от холода ночи защищал меня пепел рожденных мной.
Я стонал от боли и душевного отчаяния. Пройдя через испытание огнем, я снова приобретал славу в стране, делался знаменитым. Да, я вытерплю свое горе, сделаюсь великим, и тогда настанет день мщения над царем. Ах, отец мой, тут, лежа в пепле, я взывал к Аматонго, к духу своих предков, молился Элозию, духу хранителю, я даже дерзал молить Умкулункулу, Великого Мирового Духа, живущего в небесах и на земле незримо и неслышно. Я молил о жизни, чтобы убить Чеку, как он убил всех дорогих мне существ. За молитвой я уснул, или вернее, свет мыслей моих погас, и я лежал, как мертвец. Тогда меня посетило видение, посланное в ответ на мольбу, и, быть может, это был только бред, порожденный моими горестями.
Мне казалось, что я стою на берегу большой, широкой реки. Тут было сумрачно, поверхность реки слабо освещалась, но далеко, на той стороне, точно пылала заря, и в ее ярком свете я различил могучие камыши, колеблемые легким ветром. Из камышей выходили мужи, жены, дети, выходили сотнями, тысячами, погружались в волны реки и барахтались в них.
Слушай дальше, отец мой. Все люди в воде были черного племени, а также все выходившие из камышей; белых, как твой народ, вовсе не было, так как видение изображало зулусское племя, о котором одном сказано, что оно «будет оторвано от берега». Я видел, что из ступивших в воду одни быстро переплывали, другие не двигались с места, точь-в-точь, как в жизни, отец мой, когда одни рано умирают, а другие живут долгие годы. Среди бесчисленных лиц я узнал много знакомых, узнал лицо Чеки и вблизи него себя самого, узнал также Дингана, его брата, лицо отрока Умслопогаса, лицо Нады, моей дочери, и вот тогда-то впервые я понял, что Умслопогас не умер, а только исчез.
Во сне своем я обернулся и оглянул тот берег реки, где стоял. Тогда я увидел, что за мной поднималась скала высокая, черная, и в скале были двери из слоновой кости. Через них изнутри струился свет, доносился смех; были в скале и другие двери, черные, как бы выточенные из угля, и через них зияла темнота, слышались стоны. Перед дверями находилось ложе, а на нем восседала ослепительная женщина. Высокая, стройная, она сверкала белизной, белые одежды покрывали ее, волосы ее были цвета литого золота, а лицо светилось, как полуденное солнце. Тогда я заметил, что выходившие из реки, еще со струящейся по ним водой, подходили к женщине, становились перед ней и громко взывали:
– Хвала Инкозацане зулусов, хвала Царице Небес!
Чудная женщина держала в каждой руке по жезлу: в правой руке – белый жезл из слоновой кости, в левой – из черного дерева. Когда подходившие к трону люди приветствовали женщину, она указывала им то белым жезлом правой руки на белую дверь, на дверь света и смеха, то черным жезлом левой руки на угольные двери мрака и стонов. Тогда одни люди шли в одну сторону и вступали в свет, другие – в другую и погружались во мрак. Между тем, еще горсть людей вышла из воды. Я узнал их. Тут находились Унанда, мать Чеки, моя жена Ананди, сын мой Муса, а также остальные мои жены, дети вместе со всеми бывшими у них людьми. Они остановились перед лицом Небесной Царицы, которой Умкулункула поручил охранять зулусский народ, и громко взывали:
– Хвала Инкозацане зулусов, хвала!
Инкозацана указала им светлым жезлом на светлую дверь. Но они не двигались с места. Тогда женщина вдруг заговорила тихим, грустным голосом:
– Идите, дети моего народа, идите на суд, чего вы ждете? Проходите в дверь света!
Но они все медлили, и теперь Унанда сказала:
– Мы медлим, о, Царица Небес, медлим, чтобы вымолить правосудие над тем, кто умертвил нас. Я, прозванная на земле Матерью Небес, больше всех прошу этого!
– Как его имя? – спросил снова тихий, страшный голос.
– Чека, царь зулусов! – отвечала Унанда. – Чека, сын мой.
– Многие уже приходили искать ему возмездия, – сказала властительница небес, – многие еще придут. Не бойся, Унанда, час его пробьет. Не бойся и ты, Ананди, и вы, все жены и дети Мопо. Повторяю вам, его час пробьет. Копье пронзило твою грудь, Унанда, копье вонзится в грудь Чеки. А вы, жены, дети Мопо, знайте, что рука, наносящая удар, будет рука Мопо. Я сама направлю его, я научу его мстить. Идите же, дети моего народа, проходите на суд, ибо Чека уже приговорен.
Так вот что снилось мне, отец мой, вот какое видение посетило меня, когда, несчастный, я лежал среди костей и пепла своего крааля. Так было мне дано узреть Инкозацану Небес на высоте ее величия. Позже, как ты узнаешь, я еще два раза видел ее, но то было на земле, наяву.
Да, трижды удостоился я узреть лицо, которое теперь уже не увижу до своей смерти, потому что больше трех раз смертные этого лица не видят.
Утром, проснувшись, я пошел к шалашу царских «сестер» и подождал, когда они пойдут за водой. Увидев Балеку, я тихонько окликнул ее, и она осторожно зашла за куст алоэ, и мы уныло взглянули в глаза друг другу.
– Злосчастен день, когда я послушался тебя и спас твоего ребенка. Видишь, каковы последствия этого. Погиб весь мой род, умерла Мать Небес, все умерли, а меня самого пытали огнем! – Я показал Балеке свою сухую руку.
– Ах, Мопо, я бы меньше горевала, если бы знала, что сын мой, Умслопогас, жив! Да и меня ведь не пощадят. Скоро я присоединюсь к остальным. Чека уже обрек меня на смерть, ее только отложили. Он играет со мной, как леопард с раненой ланью. Впрочем, я даже рада умереть, так я скорее найду своего сына!
– А если юноша жив, Балека, что тогда?
– Что ты сказал? – вскрикнула она, дико сверкнув глазами и бросаясь ко мне. – Повтори свои слова, Мопо, о, повтори их! Я готова тысячу раз умереть лишь бы Умслопогас остался в живых!
– Верного я ничего не знаю, но прошлую ночь мне приснился сон! – И я рассказал ей про видение и про то, что перед тем случилось.
Она внимала мне, как внимают царю, решающему вопрос жизни и смерти.
– Сон твой вещий, Мопо, – сказала она, наконец, – ты всегда был странным человеком и обладал даром ясновидения. Чует мое сердце, что Умслопогас жив!
– Велика любовь твоя, женщина, и она – причина наших горестей. Будущее покажет, что мы напрасно пострадали, злой рок тяготеет над нами. Что делать теперь – бежать или оставаться здесь, выжидая перемены судьбы?
– Оставайся на месте, Мопо! Слушай, что надумал царь. Он, всегда бесстрашный, теперь боится, как бы убийство матери не навлекло на него гнев народа. Поэтому он должен рассказывать, что не он убил ее, а она погибла в огне, навлеченном колдовством на твой крааль. Никто не поверит этой лжи, но возражать не посмеют. Он устроит, как говорил тебе, выслеживание, но совсем нового характера, так как он сам с тобой станет находить колдунов. Так он предаст смерти всех ненавидящих его за жестокость и за убийство матери. Ты же нужен ему, Мопо, и тебя он сохранит.
– Итак, не беги, а оставайся здесь, прославься, дождись великого мщения, о брат мой! Ах, Мопо, разве нет в стране других принцев? А Динган и Умблангама, а Умпанда? Разве братья царя не хотят царствовать, разве, просыпаясь по утрам, они не ощупывают себя, чтобы убедиться, живы ли еще, разве, засыпая по ночам, они уверены, что разбудит их на заре: ласки ли жен, или лезвие царского ассегая? Добейся их доверия, брат мой, очаруй сердца их, узнай их замыслы или открой им свой. Только таким путем ты доведешь Чеку до того порога, который переступили твои жены, который и я готовлюсь переступить!
Вот что уходя сказала мне Балека и была совершенно права. Умпанду ни на что не подбить, он жил тихо и больше молчал, как слабоумный. Но Динган и Умблангана из другого теста, их, при случае, можно вооружить таким ассегаем, который разнесет по ветру мозги Чеки. Время действовать еще не настало, чаша Чеки не заполнилась до краев.
Обдумав все это, я встал и пошел в крааль своего друга, где стал лечить обожженую руку. Пока я с ней возился, ко мне пришел посланный от царя.
Я предстал перед царем и припал к его ногам, называя его царскими именами. Но он протянул руку и, подняв меня, ласково сказал:
– Встань, Мопо, слуга мой, ты много перенес горя от колдовства твоих врагов. Я потерял мать, а ты – жен и детей. Плачьте же, наперсники мои, оплакивайте мою мать, плачьте над горем Мопо, лишенного семьи через колдовство наших врагов!
Тогда приближенные громко завопили, а Чека сверкал на них очами.
– Слушай, Мопо, – сказал царь, когда вопли прекратились. – Никто не возвратит мне матери, но тебе я дам новых жен, и ты обретешь детей. Пойди, выбери себе шесть девушек из предназначенных царю. Также возьми из царского скота лучших сто волов, созови царских слуг и повели им выстроить тебе новый крааль больше, красивее прежнего. Все это даю тебе с радостью, Мопо, тебя ждет еще большая милость, я разрешаю тебе месть.
– В первый день новолуния я созову большой совет Бандла из всех зулусских племен. Твое родное племя Лангени также тут будет. Мы все вместе станем оплакивать свои потери и тут же узнаем, кто виновник их. Иди теперь, Мопо, иди. Идите и вы, мои приближенные, оставьте меня одного горевать по матери!
Так, отец мой, оправдались слова Балеки, так, благодаря коварной политике Чеки, я еще больше возвысился в стране. Я выбрал себе крупный скот, выбрал прекрасных жен, но это не доставило мне радости. Сердце мое высохло, радость, сила исчезли из него, погибли в огне Чекиного шалаша, потонули в горе по тем, кого я раньше любил.
