Харуки Мураками
Медленной шлюпкой в Китай (сборник)
4
Рассказ о третьем китайце
Он, как я уже говорил, был моим школьным приятелем. Другом моего друга. Мы виделись несколько раз.
В наших встречах не было ничего драматичного. Они не так случайны, как встреча Ливингстона и Стэнли[5], не так трагичны, как встреча генерала Ямаситы и генерал-лейтенанта Персивала[6], не так триумфальны, как встреча Цезаря со Сфинксом, не так страстны, как встреча Гёте и Бетховена.
Если и осмелюсь привести исторический пример (хотя впору усомниться в самой его историчности), наиболее подойдет встреча двух солдат в одном из ожесточенных боев Тихоокеанской войны, о котором я когда-то читал в детском журнале. Один из солдат – японец, другой – американец. Отставшие от своих отрядов, они вдруг чуть ли не столкнулись лбами на поляне в джунглях. Вскидывать оружие времени не было, и они растерянно смотрели друг на друга, пока один из них (интересно, кто?) внезапно не поднял вверх два пальца – а это, как мы знаем, приветствие у бойскаутов. Так вот: второй ответил ему тем же, и они, так и не вскинув оружия, молча разошлись каждый в свою сторону.
Мне исполнилось двадцать восемь. Шестой год после моей женитьбы. За это время я похоронил трех кошек. Испепелил несколько надежд, завернув несколько горестей в толстый свитер, предал их земле. И все это – в необъятном гигантском городе.
Стоял морозный, словно окутанный тонкой пеленой декабрьский полдень. Так безветренно, что холод пробирает до костей. И даже проблески солнца не могли прогнать темно-серую тень, покрывавшую город. На обратном пути из банка я зашел в укромное кафе-стекляшку на улице Аояма, заказал кофе и стал листать только что купленную книжку. Насладившись первыми страницами, поднял взгляд на дорогу, всматриваясь в вереницу ползущих автомобилей, затем опять углубился в книгу.
– Привет, – сказал он и назвал мое имя. – Я не обознался?
Я удивленно поднял глаза и кивнул. Лицо незнакомое. Примерно моего возраста, прилично одет – ладное синее пальто, галстук в тон, при этом все производит впечатление легкой поношенности. То же касалось и взгляда: если присмотреться, чего-то не хватало на ухоженном лице, в котором нагромоздились несуразные, собранные по случаю фрагменты. Будто разнокалиберная посуда на импровизированной вечеринке.
– Ничего, если я присяду?
– Пожалуйста, – ответил я. А что еще в такой ситуации скажешь? Он сел напротив, достал сигареты и зажигалку, но, не прикуривая, положил на стол.
– Не припоминаешь?
– Нет, не помню, – беспомощно признался я, расставшись с надеждой что-либо вспомнить. – Извини, но так со мной постоянно – с трудом вспоминаю лица.
– Стремишься забыть прошлое? Вот что это такое. Видимо, подсознательно.
– Может, и так, – согласился я. Пожалуй, так оно и есть.
Когда официантка принесла воды, он заказал кофе по-американски, попросив сделать послабее.
– Желудок болит. Вообще-то врач запрещает и кофе, и курево, – лукаво улыбнулся он. Затем повертел в руках сигаретную пачку. – Вот такие, брат, дела. Кстати, к нашему прошлому разговору. Я помню все прошлое абсолютно точно так же, как ты его забываешь. Странное дело, да? И чем больше силюсь хоть как-то забыть, тем явственней вспоминаю разные факты. Прямо беда…
Какая-то часть моего сознания противилась такому поползновению на мое личное время, но другую его ораторские приемы увлекли.
– Явственно вижу все, что было тогда. Начиная с погоды, температуры воздуха – вплоть до запаха. Иногда сам не могу понять, где же я настоящий? А с тобой такое бывало?
– Нет, не бывало, – не умышленно, но при этом холодно ответил я. Однако собеседник мой не показал виду. Несколько раз довольно кивнул и продолжил:
– Вот почему я помню тебя так отчетливо. Шел по улице, бросил взгляд за стекло – и сразу все понял. Я ни от чего не отвлекаю?
– Нет, вот только я вспомнить никак не могу. Ты, конечно, извини…
– Ничего, я сам виноват – морочу тебе голову. Не переживай. Придет время вспомнить – всплывет в памяти само. Дело такое.
– Может, скажешь, как тебя зовут? А то я ребусы не люблю.
– Причем тут ребус? Считай, что у нынешнего меня нет имени. Раньше было… незапятнанное такое, лучезарное. – Он добродушно улыбнулся. – Вспомнишь его – хорошо, нет – тоже ничего. По правде говоря, мне все равно.
Принесли кофе, он стал прихлебывать, но, казалось, без особого наслаждения. Я не смог уловить в его словах смысла.
– Слишком много воды утекло под мостом. Ну, помнишь, в учебнике по английскому… в старших классах?
– В старших классах?
– Как много может измениться за какие-то десять лет. Разумеется, нынешний я существует благодаря тому мне десятилетней давности, но ощущения этого у меня нет. Будто где-то мое нутро подменили. Что думаешь?
– Не знаю.
Он скрестил руки и прочнее уселся на стуле. На этот раз выражение его лица недоумевало: дескать, а это еще почему?
– Ты женат? – не меняя позы, спросил он.
– Да.
– Дети есть?
– Нет.
– А у меня есть – мальчик.
Разговор о детях на этом иссяк, и мы замолчали. Стоило мне взять в руку сигарету, как он моментально поднес зажигалку.
– Кстати, а чем ты занимаешься?
– Мелкой торговлей, – ответил я.
– Торговлей? – отвесив челюсть, спросил он после немой паузы.
– Так, ничего особенного, – попытался увильнуть я.
– Странно, по тебе не скажешь, что ты торгуешь, – не твое это.
– Да ну?
– Ты ж еще в те времена читал сплошные книжки, – удивленно продолжал он.
– Книжки, скажем, я и сейчас читаю, – с ухмылкой пробормотал я.
– А энциклопедию?
– Что… энциклопедию?
– Имеешь?
– Нет, – ничего не понимая, покачал я головой.
– Ты не читаешь энциклопедию?
– Почему? Попадает под руку – читаю.
– Дело в том, что я сейчас занимаюсь продажей энциклопедий.
Наполовину занимавший меня интерес к этому человеку моментально исчез. Я вздохнул и затушил сигарету. Даже вроде бы слегка покраснел:
– Нельзя сказать, что не хочется, но я едва начал возвращать долги.
– Ладно, перестань. Не скромничай. Я тоже бедный. Так же смотрю на небо, обращаясь к богу. К тому же, я совсем не собирался тебе эту энциклопедию всучивать. По правде говоря, мне можно не продавать японцам. Такое вот решение.
– Японцам?
– Да, я специализируюсь на китайцах. Выписываю из телефонной книги живущие в Токио китайские семьи и все их обхожу. Не знаю, чья это мысль, но вполне удачная. Продажи тоже неплохие. Стоит лишь позвонить в дверь и протянуть визитную карточку. Нечто вроде братской дружбы…
Что-то внезапно зашевелилось в мозгах.
– Вспомнил!
– Да ну?
Я назвал вдруг пришедшее на ум имя, и оказалось – точно: китаец, мой товарищ по старшей школе.
– Как получилось, что я начал продавать энциклопедии соотечественникам, ума не приложу.
Разумеется, не знал об этом и я. Насколько помню, он был неплохо воспитан и оценки имел выше, чем у меня. Пользовался успехом у девчонок.
– Это долгая, мрачная и банальная история. Лучше тебе ее не знать, – сказал он.
Я молча кивнул.
– Почему я тебя окликнул? Что-то нашло. Наверняка. А может, у меня с рождения нет жалости к себе. В любом случае я тебе помешал.
– Да нет, все нормально. Совсем не помешал. – Мы встретились взглядами, по-прежнему сидя друг против друга. – Как-нибудь увидимся еще.
Мы на пару умолкли. Я докуривал сигарету, он допивал кофе.
– Ладно, мне пора, – сказал он, рассовывая по карманам сигареты и зажигалку. – Хватит здесь лясы точить. Есть чем еще позаниматься.
– А у тебя есть буклет?
– Какой еще буклет?
– Энциклопедии.
– А-а, – растерянно протянул он. – Сейчас при себе нет. Хочешь посмотреть?
– Было бы неплохо.
– Я тебе его тогда отправлю почтой. Давай адрес.
Я вырвал из блокнота листок, написал адрес и протянул ему. Он аккуратно свернул вчетверо и положил в визитницу.
– Хорошая энциклопедия. Фотографий много. Наверняка пригодится.
– Не знаю, через сколько лет, но как появятся лишние деньги – непременно куплю.
– Ну и хорошо. – И он опять улыбнулся, словно с предвыборного плаката. – Но я к тому времени скорее всего с энциклопедиями уже покончу. Дальше – не знаю. Может, страхование жизни… И опять же – китайцев…
5
Если я в свои тридцать лет опять врежусь на всей скорости в баскетбольную стойку или проснусь под виноградной полкой с бейсбольной перчаткой под головой – что я вскрикну на этот раз? Не знаю. Нет, пожалуй, вот что: «Эй, мне здесь не место!»
Додумался я до этого в вагоне линии Яманотэ. Я стоял перед дверьми и разглядывал пейзажи за окном, крепко сжимая – чтобы не потерять – билет. Наш город… От пейзажей этих мое сердце содрогнулось. Подобная мутной кофейной жиже, знакомая сумрачная тьма, в которую погружаются городские жители, словно это – календарные праздники. Бескрайние вереницы зданий и жилья, туманно-пасмурное небо. Выстроенные в ряды стада машин, изрыгающих углекислый газ. Старые хлопчатобумажные занавески на окнах тесных и убогих деревянных домов – в одном из них живу я. И суета бесчисленных людишек внутри. Бесконечная амплитуда – от гордости до жалости к себе. Это и есть – город.
Ничем не отличается от некой рекламы в вагоне. Новая помада для нового сезона. Никакой сущности. Гигантская империя посредников раздувается все больше и больше от бесполезных покупок и продаж…
«Если разобраться, – сказала она, – меня здесь быть не должно».
Китай.
Я прочел много книг о Китае. От исторических хроник до «Красной звезды над Китаем»[7]. Но даже при этом мой Китай – Китай лишь для меня самого. Или я сам. То же – с моим Нью-Йорком, Петербургом, Землей, Вселенной.
На глобусе Земли Китай – желтого цвета. Не думаю, чтобы мне довелось там побывать. Ведь это не мой Китай. Вряд ли мне удастся съездить и в Нью-Йорк, и в Ленинград. Там – не место для меня. Дороги моих скитаний пролегают сквозь вагоны метро и задние сиденья такси. Пути моих приключений не ведут дальше зубных кабинетов и приемных окошек в банке. Мы можем пойти куда угодно и не можем пойти никуда.
Токио.
И вот однажды в вагоне линии Яманотэ даже Токио неожиданно начинает терять свою реальность… Да-да, здесь – не мое место. Слова когда-нибудь стихнут, мечты – рухнут. Как минула скучная юность, казавшаяся бесконечной. Когда все погибнет и исчезнет с лица земли, останется, пожалуй, лишь гробовая тишина да бесконечный мрак.
Неверный диагноз… Неверный диагноз, как говорила та китайская студентка (или же как говорит врач-психоаналитик), в конечном итоге, является парадоксальным желанием. Выхода нет нигде.
Но даже при этом – уложу-ка я на дно чемодана остатки гордости верного аутфилдера, сяду на каменные ступени в порту и подожду, когда на чистом горизонте появится медленная шлюпка в Китай. Подумаю о сверкающих под солнцем крышах китайских городов, представлю зеленые луга.
Поэтому нечего мне больше бояться. Так, как в бейсболе бэттер боится подачи «черным ходом», как революционер боится виселицы. Но если все-таки мечта сбудется…
Друг!
Друг мой, Китай уж очень далеко.
Апрель 1980 г.
История бедной тетушки
1
А началось все в ясный июльский полдень. В исключительно прелестный воскресный полдень. Даже валявшаяся на газоне скомканная обертка от шоколада в этом королевстве июля сияла горделивым светом, подобно легендарному кристаллу на дне озера. Непрозрачная и изящная солнечная пыльца, как бы стесняясь, медленно планировала на земную поверхность.
Возвращаясь с прогулки, я присел на площади перед кинотеатром и вместе с подругой рассеянно принялся разглядывать бронзовые статуи единорогов[8]. Закончился сезон дождей, и свежий ветерок шевелил древесную листву, гонял невысокие волны на поверхности мелкого пруда. В прозрачной воде утонуло несколько рыжих банок из-под колы – они смотрелись на дне руинами заброшенного города. Пока мы с подругой сидели на бережке, прямо перед нами успели пробежать несколько бейсбольных команд в одинаковой форме, собака наперегонки с велосипедом из проката и молодые иностранцы в спортивных шортах. Из забытого кем-то на газоне радиоприемника едва слышно развевалась по ветру слащавая попса. Песня о потерянной либо грядущей любви. Мелодию я, кажется, узнал, но вот слышал ли я ее раньше? Может, просто похожа на другую песню. Солнечные лучи без остатка впитывались в мои руки.
Не знаю, почему бедная тетушка потревожила мою душу в такой солнечный полдень. Ведь поблизости не было никаких бедных тетушек – так с чего бы мне ее воображать? Но она все равно мне явилась – и тут же исчезла. Задержалась в сердце на долю секунды, навсегда оставив по себе странную леденящую пустоту в человеческом облике. Словно кто-то за окном пролетел.
Бедная тетушка?
Я еще раз обернулся, на всякий случай даже задрал голову к летнему небу. Слова гасли в воскресный полдень, подобно ветру или же невидимой траектории пули. Все так начинается. В какой-то момент все существует, потом раз – и все потеряно.
– Хочу что-нибудь написать о бедной тетушке, – сказал я подруге. Ведь я из тех, кто пытается писать истории.
– О бедной тетушке? – слегка удивилась она и пожала плечами, будто бы покрутив в руках саму фразу «бедная тетушка», но так ничего и не поняв. – Почему о тетушке?
Почему, не знал я и сам. Меня отчего-то всегда цепляет то, чего я не понимаю. Мимолетное чувство – вроде пробежавшей тени облачка, только и всего.
– Просто подумал о ней. Невзначай.
Пока мы искали слова, зависла долгая пауза. И сердца наши связывал лишь нежный звук вращения Земли.
– И что, ты будешь писать о бедной тетушке?
– Да, я.
– И кто-то будет читать?
– Может, и будет, – ответил я.
– Но ты все равно напишешь?
– Ничего не поделаешь, – попробовал оправдаться я. – Не знаю, как тебе объяснить… Может, я и впрямь открыл не тот ящик. Но в конечном итоге, я сделал это сам. Как-то так.
Она молча улыбнулась. Я вынул из кармана мятую сигарету и закурил.
– Кстати, у тебя что, среди родственников есть бедная тетушка?
– Нет.
– А у меня есть. Настоящая. Я прожила с ней несколько лет.
– А-а.
– Но я о ней ничего писать не собираюсь.
В радиоприемнике сменилась мелодия – очень похожа на первую, но ее я совсем не узнал. Казалось, весь мир полон потерянной и грядущей любви.
– Выходит, у тебя нет ни одной бедной тетушки? – продолжала она. – Но даже при этом ты хочешь о ней что-то написать. Не странно?
Я кивнул:
– Интересно, почему?
Она лишь склонила голову набок, но ничего не ответила. Казалось, от моего вопроса у нее свело судорогой пальцы, которые засасывал подводный ил. И только мой вопросительный знак по-прежнему сверкал на солнце, как до блеска отшлифованная железка на дне пруда. Лежит там и наверняка достает тем же вопросом окружающие жестянки из-под колы.
Почему? Почему? Почему?
– Я не знаю, – спустя вечность отрывисто сказала подруга.
Я подпер ладонью щеку и, как был, с сигаретой во рту, еще раз окинул взглядом единорогов. Два животных, встав своими четырьмя копытами на дыбы, словно махали вслед унесенному куда-то времени.
– Я лишь знаю, что человек с подносом на голове не сможет задирать голову к небу. Это я о тебе.
– А если конкретней?
Вытерев мокрый палец о рукав, она посмотрела мне прямо в лицо.
– Кажется, я тебе сейчас ничего объяснить не смогу. Ничегошеньки.
Я вздохнул.
– Извини.
– Да ладно. Похоже, мне сейчас даже подушка-думочка не советчик.
Она снова улыбнулась:
– К тому же у тебя нет даже бедной тетушки.
Да.
У меня
Нет даже бедной тетушки…
Ну чем не куплет?
2
А вдруг бедной тетушки нет и у тебя? Раз так, выходит, что «неимение бедной тетушки» – наша общая черта. Странная общая черта! Общая черта, похожая на тихую утреннюю лужицу.
Однако ты же не мог не видеть бедную тетушку на чьей-нибудь свадьбе.
Как стоит на любой книжной полке хоть одна долго не читанная книга, как висит в любом гардеробе хоть одна долго не ношенная сорочка – на любой свадьбе есть хоть одна бедная тетушка.
Никто ее никому не представляет, никто с ней не заговаривает. Никто не просит толкнуть речь. Она, как старая молочная бутылка, аккуратно садится за стол, беспомощно хлюпая, поглощает кукурузный суп, ест салат вилкой для рыбы, вылавливает фасоль – и в конце ей не хватает ложечки для мороженого. Ее подарок, если повезет, растворится в глубине антресолей, если нет – при переезде отправится на помойку вместе с различными кегельбанными призами.
Она даже возникает порой на страницах изредка раскрываемых свадебных альбомов, но доверия не внушает, даже если выглядит аккуратной утопленницей.
– Кто эта женщина? Смотри, вот эта, во втором ряду, в очках…
– А-а, да никто, – отвечает молодой муж. – Просто бедная тетушка.
У нее нет имени. Просто бедная тетушка. Только и всего.
* * *
Конечно, можно сказать, что имя рано или поздно исчезнет.
Но произойти это может по-разному. Первый тип – когда имя исчезает сразу после смерти. Все просто. «Высохла река. Погибла рыба». Или же: «Пламя охватило лес, сгорели птицы»… Мы оплакиваем их смерть. Второй тип – как у старого телевизора: после смерти на экране проскакивают белые полосы, но в конце концов все гаснет. Тоже неплохо. Как под стопой заблудшего индийского слона, но все-таки – неплохо. И, наконец, последний тип – когда имя пропадает еще до смерти. В смысле, как у бедных тетушек.
Но бывает, я и сам, себя не помня, впадаю в «состояние бедной тетушки». В сутолоке вечерних перронов не помню ни имени, ни адреса, ни куда мне нужно ехать. Само собой – ненадолго. Секунд на пять – десять.
Бывает и так. Кто-нибудь говорит:
– Никак не могу вспомнить твое имя.
– Ладно. Не бери в голову. Ничего важного в этом имени нет.
А он тычет себе в кадык и приговаривает:
– Ведь вертится на языке…
В такие минуты я чувствую, будто зарыт в землю и на поверхности торчат лишь пальцы правой ноги. Этот кто-нибудь замечает и начинает извиняться. Ты, мол, прости, но вот-вот было вспомнил…
Хорошо, а куда исчезают потерянные имена? В городе-лабиринте вероятность их выживания крайне мала. Некоторые расплющиваются в лепешку под колесами тяжелых грузовиков, некоторые умирают под забором, не найдя денег на электричку, некоторые тонут в глубокой реке с полными карманами гордости.
Но даже при этом какие-то умудряются выжить, добрести до города утерянных имен, где они создают себе укромное общество. Маленький, очень маленький городок. При входе в который, пожалуй, стоит вывеска:
ПОСТОРОННИМ ВХОД ВОСПРЕЩЕН!
Зашедшие туда без всякой надобности должны получить легкое возмездие.
Или же то было легкое возмездие, устроенное мне самому. К моей спине прилипла маленькая такая бедная тетушка.
Впервые я обратил на нее внимание в середине августа. Причем не то чтобы как-то заметил ее присутствие. Просто вдруг почувствовал. Глядь, а на спине у меня – бедная тетушка.
Нельзя сказать, что мне было неудобно. Ноша не из тяжелых, в ухо гадостью никто не дышит. Она просто прилипла ко мне – плотно, словно отбеленная тень. Ее не замечали даже посторонние – если не присматривались. Живущие у меня кошки подозрительно косились на нее первые два-три дня, но когда поняли, что на их территорию она не претендует, быстро к ней привыкли.
Не могли успокоиться лишь несколько моих товарищей. Бывало, в самый разгар посиделок с выпивкой у меня из-за спины на них устремлялся острый взгляд.
– Прямо жуть берет.
– Не обращай внимания, – говорил я. – Вреда-то никакого.
– Это понятно, но все равно как-то не по себе.
– А-а.
– Где ты ее подцепил-то?
– Да нигде, – ответил я. – Появилась, пока я тут думал. Вот так.
Он кивал. При этом вздохнув.
– Понимаю. Это в твоем характере.
– Ну.
Еще час мы пили виски, однако настроение было испорчено.
– Слышь? – спрашивал я. – Что в этом такого невыносимого?
– Такое ощущение, будто за мною следит мать.
– Интересно, почему?..
– Что значит – почему? – смущенно говорил он. – Потому что она сидит у тебя на спине.
Обобщив некоторые мнения, я пришел к выводу, что у меня за спиной (сам я этого видеть не мог) – не какая-то конкретная тетушка, а нечто эфемерное, меняющее облик в зависимости от моих собеседников.
Один приятель увидел в ней свою собаку Акиту-ину, умершую прошлой осенью от рака пищевода.
– Было ей пятнадцать лет. Возраст для собак преклонный. Но не от рака же пищевода!..
– Рак пищевода?
– Да – рак, образующийся в пищеводе. Тяжко. Мне бы так не хотелось. Каждый день постанывала. Но голоса при этом не подавала.
– А-а.
– Я хотел было ее усыпить, да мать была против.
– Почему?
– А кто ее знает? Видимо, не хотела пачкать руки, – совсем без интереса ответил он. – А та два месяца мучилась на капельнице. На полу в чулане. Сущий ад… – И он на время замолк. – Не собака – так себе. Трусиха. Как увидит людей, давай лаять. Толку от нее никакого. Только надоедает. В болячках вся.
Я кивнул.
– Ей бы не собакой, а цикадой родиться. Куда больше счастья. Без умолку трещи себе – никто слова не скажет. И не было бы этого рака пищевода.
Но она оставалась собакой и сидела у меня на спине с пластиковой трубочкой изо рта.
Одному риелтору она казалась учительницей из начальной школы.
– Пятидесятый год. Самое начало Корейской войны, – говорил он, вытирая пушистым полотенцем пот с лица. – Два года подряд вела наш класс. Приятно вспомнить. Хотя чего приятного, когда я ее почти забыл?
Посчитав меня родственником этой учительницы, он предложил мне холодного ячменного чаю.
– Если подумать, бедная женщина. Не успела выйти замуж, как мужа забрали в солдаты. Посадили на судно, а судно по пути того – хлоп из пушки, и все. Кажется, в сорок третьем. Она продолжала преподавать, а на следующий год бросилась в огонь при налете. С левой щеки и до самой руки… – Он провел пальцем длинную линию от левой щеки, допил чай и вытер полотенцем пот. – Говорят, была красивая. А тут такая жалость… Даже характер изменился. Была б жива, под шестьдесят уже было бы. А так… уже в пятидесятом…
Вот так приобретает очертания карта квартала, а также таблица мест на свадебный банкет. Постепенно расширяется круг бедных тетушек, и прежде всего – на моей спине.
Но вместе с тем из моего окружения один за другим, как зубцы расчески, стали пропадать друзья.
– Сам-то он парень ничего. Вот только не хотелось бы каждый раз видеть лицо матери. – Или же старой собаки, умершей от рака пищевода, или учительницы с ожогами.
Я почему-то стал ощущать себя креслом дантиста. Никто меня не грузит, никто не презирает. Но все меня при этом избегают. А встретившись где-нибудь случайно, тут же пропадают по вполне уважительной причине. Одна девчонка даже призналась честно: с тобой я чувствую себя неловко.
– Но я ведь не виноват.
– Понимаю. – И она неприятно засмеялась. – Была бы у тебя за спиной стойка для зонтиков, еще куда ни шло…
Стойка для зонтиков.
Ну и ладно. Шибко общительным меня не назовешь. Чем жить со стойкой для зонтиков, лучше уж так, как сейчас.
Вместо этого обо мне начали писать в некоторых журналах. Репортеры заявлялись чуть ли не каждый день, фотографировали, а если тетушка на снимке выходила неудачно, еще и сердились. И завалив неуместными вопросами, убирались восвояси. Я эти журналы даже не открывал. Прочел бы какую-нибудь статью о себе – наверняка бы повесился.
Один раз даже попал на утреннюю телепрограмму. Меня разбудили в шесть, отвезли на машине в студию, напоили подозрительным кофе. Ведущий – полупрозрачный комментатор средних лет. Поди чистит зубы по шесть раз на дню.
– Итак… наш сегодняшний гость – господин N.
Аплодисменты.
– Доброе утро.
– Доброе утро.
– Господин N по некой случайности стал носить на спине бедную тетку. Не могли бы вы рассказать, как это все и как оно вам…
– В принципе, ничего ужасного. Она не тяжелая, еды и питья не просит.
– И плечи у вас…
– …не болят.
– Как давно она к вам прицепилась?
Я вкратце рассказал историю о площади с единорогами, но ведущий смысла так и не уловил.
– Одним словом, – сказал он, откашлявшись, – эта тетка хоронилась в пруду, у которого вы присели, а затем забралась вам на спину?
Я покачал головой. Хотя тут явно требовался какой-нибудь анекдот или, на худой конец, второсортная страшилка.
– Бедная тетушка – не призрак. Она нигде не прячется. Ни к кому не цепляется. Она, если так можно сказать, – просто слово, – раздраженно пояснил я. – Просто слово.
Все слушали молча.
– В общем, слова – это нечто вроде электрических полюсов, соединенных сознанием. И если через них долго пропускать одинаковый импульс, в них непременно возникнет какая-нибудь реакция. Естественно, вариант этой реакции у каждого свой. У меня это – чувство независимого существа. Такое ощущение, будто во рту набухает язык. И к спине у меня, в конечном итоге, прицепилось словосочетание «бедная тетушка». В нем нет ни смысла, ни формы. Можно сказать, нечто вроде общего символа.
Ведущий не знал, что сказать.
– Вот вы говорите – без смысла и формы. Однако мы сейчас отчетливо видим у вас за спиной некую форму, которая несет для каждого из нас свой смысл.
Я пожал плечами:
– Ну… это и есть символ.
– Выходит, – чтобы хоть как-то разрядить обстановку, начала вопрос молодая ассистентка, – при желании вы можете свободно вычеркнуть собственной волей из сознания этот имидж или существо?
– Это невозможно. То, что уже возникло, продолжает существовать вне моей воли. Это как воспоминания. Знаете же, какие они бывают – нипочем не забудешь, особенно если хочешь забыть.
Ассистентка, несогласная с моим ответом, гнула свое:
– Например, мне тоже под силу процесс общей символизации сказанных вами слов?
– Думаю, да.
– Если я, – вставил свое слово ведущий, – например, буду каждый день, каждый раз повторять слово «общий», значит, у меня на спине когда-нибудь может возникнуть общая фигура?
– Пожалуй.
– Получается, осуществляется общая символизация слова «общий»?
– Именно так. – От прямых попаданий софитов у меня разболелась голова.
– Кстати, а как выглядит это самое «общее»?
– Не знаю, – ответил я. – Эта проблема превышает силу моего воображения. С меня хватает бедной тетушки на спине.
Разумеется, все в мире – буффонада. Кто может этого избежать? От ярко освещенного павильона телестудии до шалаша отшельника в глубине мрачного леса, – все неизменно. И я с бедной тетушкой на спине продолжаю свой путь в этом мире. Разумеется, в этом мире буффонады я – редкостный клоун. Еще бы – ведь у меня на спине бедная тетушка. Видимо, права была та девушка со своей стойкой для зонтиков. Может, тогда бы люди приняли меня в свой круг. Я бы раз в две недели перекрашивал стойку, появлялся бы на вечеринках.
– Привет! Что, на этой неделе стойка розовая? – спрашивает некто.
– Да, – отвечаю я. – Всю неделю настроение – в розовых тонах.
Глядишь, ко мне бы приставали молодые симпатичные девушки:
– Послушай, твоя стойка – такая милашка!
Для них было бы прекрасным переживанием – нырнуть в постель с парнем, таскающим за спиной розовую стойку для зонтиков.
Но, к сожалению, таскал я не стойку, а бедную тетушку. Со временем интерес людей ко мне и моей тетушке на спине поубавился. И в конце концов, оставив по себе лишь каплю злости, исчез напрочь. В результате (как говорила моя подруга) бедная тетушка не волнует никого. Легкая начальная заинтересованность изжила себя и растворилась бесследно. Осталась лишь тишина – как на морском дне. Но такая тишина, будто я и бедная тетушка слились в единое целое.
