Хилари Мантел
Зеркало и свет
– Деньги? – спрашивает он.
– Ничего. То, что завещала ей Екатерина, так и не выплатили. Кроме меня, ее некому защитить. Она знает, что я женат, и с этим ничего не поделаешь. Она не может вернуться в семью с моим ребенком под сердцем. Я не могу отправить ее в Аллингтон – мой отец ее не примет. Не знаю, кто мог бы ее приютить, семья жены настроила против меня всех. Ничто не обрадует их сильнее, чем мои злоключения.
Уайетт по возможности не называет жену по имени. Он прижил с ней сына, но одному Господу ведомо, как он умудрился.
– Я бы выбрал Аллингтон. Поговорить с вашим отцом?
– Он болен. Я не хочу его тревожить. Я страшусь его презрения. И я знаю, что заслужил его.
Ему хочется возразить. Какое презрение? Отец любит вас и восхищается вами, но жизнь ожесточила его. В Тауэре Генри Уайетт сидел не в светлой, наполненной воздухом комнате, а в подвале, закованный в кандалы, прислушиваясь, не раздадутся ли шаги его мучителей и скрежет их ключей. Палачам не нужны специальные приспособления. Боль могут причинять самые простые предметы. Тюремщики закидывали голову Уайетта назад и вгоняли ему в рот конский мундштук. Вливали в ноздри горчицу и уксус, и, почти захлебнувшись едкой смесью, он извергал ее наружу, проглатывая то, что не сумел выплюнуть. Узурпатор Ричард приходил посмотреть на его мучения, убеждая отступиться от Тюдора, беглеца без средств и без будущего. «Уайетт, почему ты так глуп? Чего ради служить нищему изгнаннику? Оступись от него, переходи на мою сторону, и я сумею тебя вознаградить».
Он не отступился. И тогда его бросили на соломе в темноте. Зубы Уайетта были выбиты, внутренности он успел выблевать на грязный пол. Желудок был пуст, горло разъедала кислота. У него не было чистой воды, а когда он смог есть, ему не принесли хлеба.
Уайетт говорит:
– Эта забавная история о том, как кошка приносила еду моему отцу, я никогда в нее не верил, даже ребенком. Думал, ее придумали для детей глупее меня. А теперь я понимаю, что значит сидеть взаперти. Узники готовы поверить во что угодно. Кошка спасет нас. Томас Кромвель принесет ключ.
– Интересно, готова ли Бесс присягнуть сейчас? Екатерина мертва и не обидится.
– Я не спрашивал, – говорит Уайетт, – и не собираюсь. Не станет же Генрих ее преследовать? В тех, кто твердит ему, что он глава церкви и стоит ближе всех к Господу, нет недостатка. Мы надеемся, что, когда леди Мария вернется ко двору, она нам поможет. Она должна позаботиться о Бесс – девушке, которая осталась одна на белом свете и которая держала руку ее умирающей матери.
– Несомненно, – говорит он. – Однако, пока вы пребывали тут в обществе Петрарки, мир не стоял на месте. Король требует клятвы от самой Марии. И если она будет упрямиться, то вскоре окажется здесь, рядом с вами.
Уайетт отводит глаза:
– Тогда вам придется мне помочь. На кону моя честь.
Где была твоя честь, думает он, когда ты задирал юбки Бесс Даррелл? Он встает и отпихивает табурет ногой. Жалкое сиденье для королевского советника.
– Я поговорю с Бесс. Где-нибудь для нее найдется местечко. Возьмите королевские деньги, Том. Они вам нужны.
– Я подчинюсь вам, – говорит Уайетт, – как велел мне отец. Думаю, вам, как и всем людям, свойственно ошибаться, и одному Господу ведомо, не приведет ли ваш путь к пропасти. Впрочем, меня туда ведут все дороги. Я дошел до перекрестка, я бросил жребий, и теперь мне все едино – что трясина, что бездна, что лед. Поэтому я последую за вами, как гусенок за гусыней. Или Данте за Вергилием. Даже в преисподнюю.
– Сомневаюсь, что заберусь этим летом дальше южного побережья. Или острова Уайт.
Он поднимает книгу со стола. На переплете ни царапины, хотя кожа тонкая, как у женщины: отпечатано в Венеции, на титульном листе гравюра с изображением резвящихся путти, клеймо издателя в виде морского чудища. Представим, что кто-то сохранил обрывки Уайеттовых виршей – пастораль, нацарапанная на обороте счета от оружейника, стих, который женщина прижала к обнаженной груди. Если издатель возьмется напечатать жизнь этого поэта, у него выйдет история, способная погубить многих.
Уайетт говорит:
– Она меня не оставляет, Анна Болейн. Я вижу ее такой, как в последний раз, вижу здесь.
Я тоже ее вижу, думает он, в шапочке с пером, с усталыми глазами.
Он выходит:
– Мартин! Кто додумался принести Уайетту этот жалкий табурет?
– Он не жаловался, сэр. Джентльмен не жалуется.
– А я лорд, и я жалуюсь.
Как же я не заметил этот пакостный табурет, когда посещал узника в прошлый раз, думает он. Впрочем, я пришел сразу после того, как наблюдал фокус, проделанный палачом из Кале.
В Остин-фрайарз его ждет Грегори:
– Приходили от Фицроя. Зовут вас к нему.
– Я видел Уайетта, – говорит он.
– И? – Грегори встревожен.
– После расскажу. Негоже заставлять королевского сына ждать.
– Рейф думает, Фицрой попросит вас сделать его королем.
– Ш-ш-ш.
– Не сейчас, – поправляется Грегори. – Это не измена говорить, что все люди смертны.
– Нет, и все равно говорить такого не стоит.
Это сгубило Анну Болейн, думает он. Она принимала Генриха за обычного мужчину. А он, как все правители, полубог-полузверь.
Грегори говорит:
– Пришел Ричард Рич. Сочиняет обращение к королю. Посмотрим? Я люблю смотреть, как он работает.
Сэр Ричард роется в бумагах, как ворон в мусорной куче. Тюк-тюк-тюк – не клювом, а пером – крошит все, словно разбивает об камень раковины улиток.
– Здравствуйте, господин спикер, – говорит Грегори.
– Здравствуй, Сухарик, – рассеянно отвечает Рич.
Красивый и праздный, его сын наблюдает, как трудится сэр Ричард.
– Рич считает свою фамилию пророческой[15], – говорит Грегори. – Он умеет превращать чернила в деньги. У вас острый ум, не правда ли, Рикардо?
– Находчивый, – говорит Рич. – Цепкий. На большее не претендую.
Обязанность Рича – составление приветственного слова королю на открытии парламента.
– Не хотите послушать, сэр? Я кое-что набросал.
Он садится:
– Вообразите, что я король.
– Позвольте предложить вам другую шляпу, – говорит Грегори.
Рич говорит:
– С вашего позволения я готов.
Начинает читать.
Грегори ерзает:
– Помните шляпу посла Шапюи? Мы еще хотели нахлобучить ее на снеговика?
– Ш-ш-ш, – шикает он на сына. – Внимай господину спикеру.
– Интересно, что с ней стало.
Рич замолкает, хмурится:
– Вам не нравится начало?
– Думаю, королю оно понравится.
– Далее я сравниваю его в мудрости с Соломоном…
– С Соломоном вы точно не ошибетесь.
– …с Самсоном в силе и Авессаломом в красоте.
– Постойте, – говорит Грегори. – У Авессалома были роскошные волосы, иначе они не запутались бы в ветках. Волосы короля не столь… обильны. Он может решить, что вы издеваетесь.
– Никто не заподозрит в подобном господина спикера, – говорит он твердо.
– Тем не менее, – гнет свое Грегори, – Авессалом едва ли может служить примером достойного поведения.
– Отложите вашу речь, – говорит он Ричу, – идемте со мной к Фицрою.
Рич с радостью соглашается. На пороге их догоняет Кристоф:
– Не уходите без меня, сэр. Вдруг на вас нападут. Теперь, когда вы стали лордом, вы не должны ходить без охраны.
– Ты, что ли, охрана? – Рич смеется.
– Пусть идет, он старается быть полезным.
Со временем он научился ценить внешность Кристофа. Кто станет брать в расчет такого увальня? На улице он оправляет на Кристофе ливрею, стряхивает с нее пыль:
– Ты должен с меня пыль отряхивать, не я с тебя. Это ты ходил сегодня ночью в моей спальне?
– Ночью я сплю, – отвечает Кристоф. – Наверное, это был призрак.
– Вряд ли, – говорит Рич. – Никогда не слышал, чтобы призраки расхаживали в июне.
Похоже на правду. Дамы под вуалями – насколько он знает, они пока живы – пробыли с ним до зари, после чего растаяли в стене. Он помнит пятна на их платьях, темные мазки – там, где ткань впитала кровь королевы.
Король охотится, но его сын по совету врачей остался в Лондоне, в Сент-Джеймсском дворце, который недавно возвели на месте больницы. Место, затопленное рекой Тайберн, осушили и очистили, и теперь там красивый парк. Туда король с семейством удаляется, когда устает от многолюдного Уайтхолла.
Двор заставлен лесами, и сразу за воротами их встречают крики рабочих. Слышно, как откалывают и отбивают камень. При виде прибывших важных господ шум стихает, но эхо от звона металла о камень еще длится. Каменщик спускается с лесов и стягивает шапку:
– Мы сбиваем ГА-ГА, сэр.
Инициалы Генриха и покойной королевы, переплетенные любовно, словно змеи.
– Отдохните часок, пока я буду говорить с лордом Ричмондом.
Каменщик выбивает из шапки пыль.
– Никак нельзя, сэр.
– Слушай, что тебе говорят, – вмешивается Кристоф.
– Вам заплатят за это время, – убеждает он.
– Десятнику нужен письменный приказ.
Он пригибает голову каменщика рукой, теперь они стоят нос к носу.
– Чего ради я должен строчить любовное письмо твоему десятнику? Назови его имя, и я запечатлею его инициалы в своем сердце. – (От каменщика разит потом.) – Кристоф, сбегай на кухню, пусть принесут работникам хлеба, эля и сыра. Скажи, Кромвель велел.
Каменщик нахлобучивает шапку:
– Все равно сейчас обед. Как увидите короля Гарри, скажите, что мы пьем за новую королеву.
За приемной, в маленьком, обитом деревянными панелями кабинете герцог Ричмонд на правах больного принимает их в длинном халате и ночном колпаке.
– Ночью у меня была лихорадка. Доктор опять не разрешает мне выходить.
На стекле капли дождя.
– Сегодня не лучший день для прогулок, сэр. Оставайтесь дома.
– Главное, это не потница, – решает подбодрить больного Рич.
– Нет, – соглашается юноша. – Иначе я не стал бы вас звать, чтобы не заразить.
Они кланяются, благодарные, что с их здоровьем считаются, хоть они и простолюдины.
– И не чума, – добавляет Рич. – На расстоянии пятидесяти миль о чуме не слыхать. По крайней мере, пока.
Он громко смеется:
– Напомните, чтобы я не подпускал вас к своей постели, если мне случится захворать. Нашли чем приободрить его милость!
Рич неловко извиняется перед герцогом. Однако он удивлен: что здесь смешного?
Юноша говорит:
– Рич, я благодарен за вашу заботу, но не могли бы вы оставить нас с господином секретарем наедине?
Рич не намерен сдаваться:
– Со всем почтением, милорд, у господина секретаря нет от меня тайн.
Знал бы ты, как сильно ошибаешься, думает он.
Рич мнется, кланяется, выходит.
Фицрой говорит:
– Стук прекратился.
– Я подкупил их хлебом и сыром.
– Как бы они ни спешили, мне все мало. Я хочу, чтобы она исчезла. Эта женщина. Стереть все ее следы. По крайней мере, все видимые следы. – Юноша бросает быстрый взгляд в окно, словно кто-то зовет его с улицы. – Кромвель, бывают медленные яды?
Он вздрагивает:
– Храни Господь вашу милость.
– Я думал, возможно, когда вы жили в Италии…
– Вы подозреваете, что покойная королева вас отравила?
– Отец сказал мне, она бы отравила меня, если бы смогла.
– Милорд ваш отец был… – он подыскивает слова, – был в потрясении от открывшихся ему деяний покойной королевы.
– И они куда ужаснее тех, о которых нам сообщили, ведь правда? Милорд Суррей говорит, ему показали свидетельства, которые не огласили в суде. Все самое страшное от нас утаили. Я бы казнил ее еще более изощренным способом.
Интересно, каким, думает он. Что бы вы сделали с ней, сэр? Отпилили бы голову ржавым кухонным тесаком? Сожгли на костре из зеленых веток?
– И, кроме того, – говорит Ричмонд, – она была ведьмой. – Его беспокойные пальцы теребят завязки колпака. – Некоторые не верят, что ведьмы существуют, хотя про них упоминается у Фомы Аквинского. Я слышал, они могут заставить молоко скиснуть, а домашнюю скотину выкинуть. Могут наколдовать, чтобы лошадь споткнулась на дороге, всегда на одном и том же месте, и всадник получит увечья.
Если всегда на одном и том же месте, думает он, то что мешает всаднику держаться крепче?
– Ведьмы могут сделать так, чтобы у человека усохла рука. Разве узурпатор Ричард не страдал от этого недуга?
– Так он утверждал, однако после болезни его рука была такая же, как прежде.
– Иногда они вредят детям. Читают молитвы задом наперед. Или травят их ядом. Вы не думаете, что Анна Болейн отравила милорда кардинала?
Неожиданно.
– Нет, – честно отвечает он.
– Его смерть не была вызвана естественными причинами. Я слышал от джентльменов, заслуживающих доверия.
– Кто-нибудь мог подкупить его врачей.
Он вспоминает доктора Агостино, взятого под стражу в Кэвуде, его ноги связали под брюхом лошади. Куда он делся потом? Прямиком в подземелье Норфолка. Нельзя же сказать юноше, что если в деле и был отравитель, то, скорее всего, это его тесть.
Фицрой говорит:
– Когда я был маленьким – я вам уже рассказывал, – кардинал принес мне куклу – моего двойника в платье, вышитом гербами Англии и Франции. Я не знаю, где она сейчас.
– Я могу предпринять поиски, сэр. Возможно, она у госпожи вашей матери?
Юноше такая мысль в голову не приходила.
– Вряд ли. Это было после того, как мы расстались. У нее теперь другие дети, и едва ли она обо мне вспоминает.
– Напротив, сэр. Вы причина ее возвышения, ее нынешнего почтенного замужества и высокого статуса. Уверяю, она каждый день поминает вас в своих молитвах.
Первые шесть-семь лет мальчики живут с матерями, потом их без всяких разговоров отрывают от материнской юбки, стригут – и теперь уши постоянно мерзнут – и швыряют в угрюмый мир, где их за все ругают и наказывают, и дальше до самой женитьбы ни любви, ни ласки, кроме как за деньги. Разумеется, его воспитывали иначе. В пять лет он уже сидел в кузне, копался в куче железяк, в шесть болтался под ногами подмастерьев, привыкая к слепящим искрам, которые взмывали в воздух дугой, звенящей поверхности наковальни и неумолчному грохоту, застревавшему в голове, даже когда кузню закрывали на ночь. В семь, не научившись читать, но умея браниться, он бегал где придется, словно сын лудильщика.
Ричмонд говорит:
– Ребенком я не знал, что Вулси низкого рода. Он казался мне таким величественным. Увы, его кончина достойна жалости. Ему повезло не сгинуть на плахе. Мне говорили, его сердце разбилось в дороге, и это его убило.
Все возможно. Тем, кто не верит, что сердце может разбиться, повезло прожить жизнь без бед.
Ричмонд привстает в кресле:
– Как вы думаете, королева Джейн родит сына?
– Всей Англии известно, что она из рода, который славится плодовитостью.
– Но при дворе утверждают, что король не может удовлетворить женщину и не способен…
– Я советую вам, сэр, – я настоятельно вам советую – сменить тему.
Но Ричмонд – сын короля и несется вперед на всех парусах.
– Мой брат Суррей сказал, – герцог имеет в виду своего шурина, – что парламент поступил дурно, приняв билль о престолонаследии. Они предоставили королю право выбирать наследника, а должны были признать мое первенство.
Слава богу, у юнца хватило мозгов выставить Рича. Услышь он такое, все выложил бы Генриху.
– Я хочу быть королем, – продолжает Ричмонд. – Я готов. Суррей говорит, отец должен это признать. Если сегодня он умрет, я могу не бояться Элизы, она всего лишь дочь конкубины, если не подкидыш, найденный в канаве. Никто во всей Англии не поддержит ее притязания.
Он кивает, в целом все так и есть.
– А что до леди Марии, она такая же незаконнорожденная, как и я, но я англичанин, а она наполовину испанка. К тому же я мужчина. Говорят, она отказывается признать моего отца главой церкви. А значит, она изменница.
– Мария принесет присягу, – говорит он.
– Она может произнести слова присяги. Может подписать документ, если вы ее заставите. Но милорд отец видит ее насквозь. Мария недостойна трона, и она его не получит.
Когда он в последний раз беседовал с Ричмондом, тот был доволен своим положением. Кто стоит за этими нечестивыми притязаниями? Его тесть Норфолк? Если Норфолк что-то замышляет, ему хватит ума держать свои мысли при себе. Нет, это сын Норфолка, недалекий своевольный юнец, подталкивающий своего друга к трону, который еще не освободился.
Он говорит:
– Если милорд Суррей советовал…
– Я сам себе голова, – перебивает юноша. – Суррей мне друг и дает хорошие советы, но, когда я стану королем, я сам решу, как поступать, и никому не позволю морочить мне голову, как моему отцу. Я не позволю женщинам собой помыкать.
Он склоняет голову:
– Милорд, я не в силах изменить порядок престолонаследования. Нововведения выражают волю короля. Не вижу, чем я могу помочь.
– Придумайте что-нибудь. Все говорят, что вы верховодите в парламенте. А когда я стану королем, я вас награжу.
Когда ты станешь королем?
– Я не доживу.
– Доживете, – говорит Ричмонд. – С тех пор как в январе отец свалился с лошади, его нога воспалена. Мне говорили, что старая рана открылась и там свищ до самой кости.
– Если это так, то он переносит боль с удивительной стойкостью.
– Если это так, то рана не останется в чистоте. Она загноится, и он умрет.
Измена в каждом его выдохе, но Ричмонд себя не слышит. Он чувствует напряжение воли в теле мальчика, становящегося мужчиной. Прядь волос, которая выбилась из-под колпака, огненно-рыжая, цвет Плантагенетов. Его прадед Эдуард признал бы его. Дом Йорков поддержал бы его притязания. Если бы исчезнувшие в Тауэре сыновья короля Эдуарда были живы, они походили бы на Ричмонда с его блеском в глазах, словно отсвет на лезвии меча, с его тонкой кожей, которая то бледнеет, то краснеет, выдавая чувства, которые обуревают юношу.
Ричмонд говорит:
– Будь милорд кардинал жив, он посадил бы меня на трон. Он предлагал провозгласить меня королем Ирландии, разве нет? В нынешних обстоятельствах он непременно сделал бы меня королем Англии.
Он отворачивается:
– Вам следует отдохнуть, милорд, и ваше недомогание пройдет.
Львы иногда загрызают своих детенышей. Стоит ли этому удивляться, думает он.
– Сделайте это, – говорит Ричмонд ему вслед.
Он в немом изумлении, словно получил удар из воздуха. Лучше держаться подальше от монархов. Они думают об убийстве с утра до вечера. А еще и об отцеубийстве, словно в этом году было мало сюрпризов.
Рич, прислонившись к стене, сплетничает с Фрэнсисом Брайаном. При виде него они выпрямляются. Украшенная драгоценными камнями повязка на глазу Брайана хитро подмигивает.
– Вам привет из Франции. Епископ Гардинер шлет вам свою любовь и поцелуи. Я здесь только до ближайшего отлива. Привезти депеши. Пошептаться с королем. Вас проведать. Гардинер не верит, что теперь вы барон. Говорит, когда-нибудь удача от вас отвернется.
– Правда? Поцелуйте его от меня.
– Непременно, – говорит Брайан. – Он удивляется, чего вы так носитесь с Екатерининой дочкой. Убежден, что вы покрываете Марию и это вас погубит. Он сказал: «Для дочери Генриха отрицать, что ее отец глава церкви, такая же великая измена, как отрицать, что он король». И добавил: «Поверьте мне, Фрэнсис, Кромвель зайдет слишком далеко и это его погубит».
– Спасибо, – говорит он. – Что бы я без вас делал, Фрэнсис.
Рич смущен. Государственный секретарь шутит? Ричу невдомек.
– Чего хотел Фицрой, сэр? Полагаю, он в долгах? – спрашивает Рич.
– Сколько? – Признанного мота Брайана радуют успехи многообещающих юнцов.
– Он говорил о кардинале. Думаю, у него приступ меланхолии.
Рич спрашивает:
– Если вы беспокоитесь о его здоровье, не стоит ли сообщить королю?
– У него лучшие лекари. К тому же король не придет его навестить, вы же знаете, как он боится заразы.
– Но король навестил вас, сэр, когда вы лежали с лихорадкой.
– Не раньше, чем я пошел на поправку. К тому же у меня была итальянская лихорадка.
Настоящая, пробирающая до кости трехдневная малярия, не чета простому ознобу, поражающему тех, кто не бывал южнее кентских болот.
– Особая честь, – замечает Рич с завистью.
Лихорадка вернется, думает он. И скорее всего, Генрих снова придет его навестить. Ему не верится, что король скоро умрет, хотя человек, на которого ополчится его единственный сын, все равно что покойник. Отец любит сына, но сын не любит отца. Сын хочет, чтобы отец умер, хочет занять его место. Так заведено. Так должно быть.
Он думает о кардинале в день ареста, люди Гарри Перси врываются в его покои, рука, прижатая к ребрам. «Мне больно. Холод словно точильный камень в груди». Если сердце кардинала разбилось, то кто в этом виноват? Сам король, кто еще?
– Вернуть рабочих? – спрашивает Рич.
Фрэнсис говорит:
– Мне сказали, что на потолочных балках Хэмптон-корта затесался один Екатеринин резной гранат. Сам я не могу разглядеть. Лекари утверждают, когда теряешь один глаз, второй начинает видеть хуже. Скоро я ослепну и стану просить подаяние на большой дороге, а добрый епископ Гардинер будет водить меня за руку.
Рейф Сэдлер и Томас Ризли возвращаются от Марии из Хансдона без подписанного документа, без присяги.
Ризли говорит:
– Зачем вы нас послали, сэр? Вы знали заранее, что мы ничего не добьемся.
– Как она выглядит?
– Болезненно, – отвечает Рейф.
– Король винит во всем тех, кто дает ей плохие советы, – говорит он.
– Если честно, – заявляет Ризли, – я не думаю, что виноваты те, кто ей советует. Всему виной ее собственное упрямство.
– Какая разница, – небрежно замечает он.
Ризли говорит:
– Сэр, не посылайте меня туда больше. – Он вспыхивает и выпаливает со страстью: – Если мастер Рейф не хочет рассказывать, я расскажу. Дом полон людей Николаса Кэрью, слуг семьи Куртенэ, слуг в ливреях Монтегю. Никто не разрешал им там находиться, и они бахвалятся, что, мол, Кромвель теперь ничто и им все позволено. Мария возвращается ко двору, власть папы будет восстановлена, и в мире воцарится порядок.
– Они называют ее принцессой, – вставляет Рейф, – не заботясь, что их могут услышать.
– Мы обратились к ней «леди Мария», – говорит Зовите-меня. – Она разозлилась. Думала, что мы назовем ее принцессой и преклоним колени. Когда мы передавали ей ваши пожелания, она прервала нас: «Расскажите мне, как она умерла». Она без конца проклинала Анну Болейн. Мы сказали, что она ушла с миром, а Рейф назвал ее…
– Образцом христианского смирения. – Рейф отводит взгляд, удивленный собственными словами: его даже не было на казни.
– Но она ничего не хотела слышать. Называла Анну «тварью», жалела, что ее не сожгли живьем. Спрашивала, какую молитву она читала, побледнела ли, задрожала… Я не предполагал, что девушка может быть такой жестокой, что одна женщина может так ненавидеть другую. Меня чуть не стошнило, клянусь. У нее черное сердце, и она этим кичится.
Рейф смотрит на Зовите-меня:
– Ш-ш-ш. Это было нелегко, но все уже позади. К тому же Мария не так тверда в своем решении, как считают ее люди. Она спросила: «Как, государственный секретарь не приехал?» Будто ждала именно вас. Чтобы принести присягу и никто ее в этом не обвинил. Она всем скажет, что вы ее заставили, что вы ей угрожали. Рим и Европа ей поверят.
– Я предпочел бы, чтобы она подчинилась добровольно. Что бы кто ни говорил.
– Подчинилась? – переспрашивает Ризли. – Я в жизни не видел никого, менее склонного подчиняться или уступать. О чем она думает по ночам? Изобретает новые пытки? Сэр, вы знаете, меня сложно выбить из колеи. Я многое повидал. Я был в Тауэре, когда вы подвесили монаха за руки…
– Никого я не подвешивал, – перебивает он.
– …и даже тогда я не дрогнул. Я понимал, что его вопли – это вопли гнусного предателя, который еще надеется себя спасти…
– Никого я не подвешивал, – повторяет он. – Рейф, скажи ему.
– Вы перепутали, – спокойно говорит Рейф. – Говорили о том, чтобы его подвесить, но на самом деле все это произошло только в вашем воображении.
– В воображении монаха, – говорит он. – В этом все дело. Я заставил монаха это вообразить.
– Так заставьте Марию, – говорит Зовите-меня. – Посмотрим, станет ли ей так же худо от того, что она вообразит, как мне от нее. Мария думает, ее кузен-император прискачет за море на белом коне и усадит ее перед собой в седло. Скажите ей, что никто за ней не прискачет, никто за нее не заступится, а отец силой заставит ее подчиниться своей воле.
Июнь. Герцог Ричмондский шагает в процессии вместе с палатой лордов. Вылитый отец, судачат в толпе, – мощные мышцы под душной тяжелой мантией. На раскрасневшемся лице предвкушение, словно в теплом ветерке юноша предчувствует будущее.
Кажется, Генриху пришлась по душе приветственная речь Ричарда Рича. Королю нравятся сравнения: царь Соломон, царь Давид. И он не помнит слов Авессалома: «Нет у меня сына, чтобы сохранилась память имени моего».
Не только в Хансдоне верят, что со сменой королевы волна повернет вспять и Англия вернется к Риму. На это он, лорд Кромвель, дает обоснованный ответ: «Акт об аннулировании полномочий епископа Римского».
Заседает не только парламент, епископы собираются на конвокацию. Они суетятся и ворчат – старые, новые, – «мои епископы», как называла их Анна. До вечера спорят о таинствах, их именовании и количестве, какие обряды приемлемы, какие признать идолопоклонством, кому доверить чтение проповедей и на каком языке. Он, лорд Кромвель, возвышается над ними, викарий короля по делам церкви, а ведь когда-то, во времена архиепископа Мортона, был последним из мальчишек, чистивших овощи на кухне Ламбетского дворца.
Грегори восклицает:
– Подумать только, мой отец над всеми епископами!
– Я не над ними, я просто… – хочет поправить он сына, но осекается. – А ведь и вправду над ними.
Всю неделю, прошедшую с казни королевы, архиепископ не высовывал носа. Сейчас, припертый к стене в задней комнате, Кранмер делает вид, будто углубился в бумаги, испещренные пометками.
– Епископ Тунстолл почеркал мой текст. А теперь, – Кранмер берет перо, – я почеркаю его текст.
– И правильно! – Хью Латимер похлопывает архиепископа по плечу. – Кромвель, как Ричарду Сэмпсону удалось стать епископом? От него так разит папизмом, что, мне кажется, передо мной сам епископ Римский.
Кранмер говорит:
– Он ускорил аннуляцию королевского брака, и это его награда. Мне хотелось бы, чтобы король… я предпочел бы, чтобы король выдержал некий период времени для раздумий между двумя… прежде чем снова… – Он запинается, отодвигает бумаги, трет уголки глаз. – Я этого не вынесу.
– Анна была нашей доброй госпожой, – говорит Хью. – Так мы думали. Нас ввели в заблуждение.
– Я принял ее последнюю исповедь, – говорит Кранмер.
– Кстати, да, – говорит он. – И что?
– Кромвель, вы же не думаете, что я поведаю вам ее слова?
– Нет, но я надеялся прочесть их по вашему лицу.
Кранмер отворачивается.
Латимер говорит:
– Исповедь не таинство. Покажите мне, где Христос ее установил.
Кранмер говорит:
– Короля вы не убедите.
Генрих любит исповедоваться и получать отпущение. Он всегда искренне раскаивается и намерен не повторять грех. Возможно, в данном случае. Искушение отрубить жене голову возникает не каждый год.
– Томас… – Архиепископ запинается, на лице внутренняя борьба. – Томас… поместье в Уимблдоне…
Хью с удивлением смотрит на Кранмера. Меньше всего он ожидал от архиепископа этих слов.
– Поскольку поместье отходит к вам вместе с титулом, – говорит Кранмер, – полагаю, вы захотите его забрать. Сейчас оно принадлежит мне, точнее, епархии…
– А также дом в Мортлейке, – говорит он. – Если не возражаете. Король вам возместит.
Хью Латимер говорит:
– Не спорьте, Кранмер. Вы должны Кромвелю деньги.
Епископы задумали изложить принципы единой веры, чтобы унять злопыхателей и положить конец заблуждениям глупцов, а также угодить немецким богословам, с которыми хотят достичь согласия, одновременно успокоив короля, который не доверяет новизне, и превыше всего немецкой. Они намерены выпустить официальный акт, даже если придется заседать до Пасхи. Учитывая разногласия, которые они намерены примирить, и количество сторон, которые хотят ублажить, едва ли им удастся это раньше, чем солнце погаснет, а земля остынет.
Нам бы не помешал совет мертвецов, говорит Хью Латимер. Если бы с нами был отец Томас Билни. Он учил нас пути и истине, он открыл наши ожиревшие сердца. Но Маленький Билни сожжен в Нориче, в лоллардском рву, а его кости выброшены собакам. И когда ты об этом вспоминаешь, то слышишь, как хихикает Томас Мор.
Именно Латимер, епископ Вустерский, открывает собрание проповедью. «Прежде всего определимся с тремя понятиями: что есть благоразумие, что есть век и что есть свет. И кто есть сыны века, и кто – сыны света».
От Латимера тоже несет гарью. Когда он идет, воздух вокруг него искрит.
Король, памятуя о том, как его дочь заботит собственный статус, велит герцогу Норфолкскому ехать в Хансдон и добиться ее подчинения. После молодого Ричмонда Норфолк – самый знатный вельможа в королевстве.
Норфолк заходит к нему пожаловаться на дурацкое поручение. Впрочем, по нынешним временам герцог рад любому поручению. Норфолк признает, что после казни племянницы не знал, куда бежать. И пусть он оправдал ожидания Генриха на суде, герцог уверен, что король отправит его в изгнание и отберет титул. Сейчас Норфолк в нетерпении меряет шагами комнату, бренча при ходьбе. На шее тяжелая золотая цепь – символы Говардов перемежаются тюдоровскими розами. Под рубашкой, в резной ладанке, святые реликвии, пучки поблекших волос и осколки костей. На правой руке толстый золотой браслет, украшенный сероватым алмазом, словно выбитым зубом.
– Я заявил Генриху, – возмущается герцог, – что мои манеры оставляют желать лучшего, и я не привык сюсюкать с юными кокетками. Если бы Мария была моей дочерью… но что толку об этом говорить? – Сдерживая себя, герцог сжимает кулак ладонью другой руки.
Герцогиня Норфолкская рассказывала ему, что когда Томас Говард захотел взять ее в жены – не важно, что в те времена у нее уже был жених, – то вломился в дом ее отца и пригрозил, что не оставит от него камня на камне. Девушке пришлось подчиниться, о чем она очень скоро пожалела. Возможно, так будет и с Марией?
Герцог не умолкает, предвидя отпор:
– …и тогда она заявит мне… а я ей в ответ… скажу, что все королевство считает ее упрямство и своенравие достойными самого сурового порицания, но король, известный милосердием и ангельским характером… стоит ли говорить «ангельским», Кромвель?
– Лучше «отеческим». Смысл тот же, но без ненужного преувеличения.
– Хорошо, – неуверенно соглашается герцог. – Так вот, известный милосердным, отеческим и так далее и тому подобное… характером, король полагает, что, будучи женщиной, существом слабым и изменчивым, она поддалась дурному влиянию, но тогда ей придется назвать тех, кто потворствует ее упрямству, и, хочет она того или нет, признать власть короля и подчиниться его законам, и это меньшее, Кромвель, из того, что король вправе требовать от подданных. А затем ей придется отказаться от попыток искать защиты в Риме? Так?
Он кивает – все споры следует решать дома, в Англии.
