Хорхе Каррион
Вымышленные библиотеки
Я распаковываю свою библиотеку[8]
I. Первая библиотека
Мне было тринадцать лет и хотелось работать. От кого-то я услышал, что можно судить баскетбольные матчи и получать за это деньги, заодно мне подсказали и место, где можно подробнее разузнать об этой подработке на выходные. Мне нужен был доход, дабы я мог пополнить свои коллекции марок и романов о Шерлоке Холмсе. Я смутно помню, как зашел в офис, полный подростков, и встал в очередь перед молодым человеком, внешне больно походившим на администратора. Когда подошла моя очередь, он спросил, есть ли у меня опыт работы, и я соврал.
Я ушел оттуда, заручившись не только подробными сведениями об игре, которая должна была состояться через два дня, но и обещанием получить семьсот песет наличными. В наши дни, если тринадцатилетнему подростку вдруг взбредет в голову изучить что-то новое, он отправится на YouTube. У меня тогда такой возможности не было. В тот же день я купил в спортивном магазине свисток и отправился в библиотеку.
Из парочки книг о баскетбольных правилах, которые там обнаружились, я ровным счетом ничего не понял. Одна была с иллюстрациями, другая – без. Сколько бы я ни пыхтел над рисунками и записями в тот пятничный вечер, ничего толком не выходило. Но мне очень повезло, и в субботу утром местный тренер разъяснил мне прямо на поле азы игры, в которую я до тех пор поигрывал, особо не задумываясь о ее теории.
Практиковался я на улице и школьной площадке. Другие мои знания, скорее реферативные, хранились на полках Народной библиотеки Кайша Лайетана – единственной имевшейся в то время в Матаро, небольшом городке, где я провел свои детские годы. Кажется, я начал посещать ее читальные залы в шестом или седьмом классе. Именно тогда-то я и проникся регулярным чтением.
Дома у меня была полная коллекция «Счастливых Холлистеров», в библиотеке – «Тинтин», «Необыкновенные приключения Массаграна», «Астерикс и Обеликс», «Альфред Хичкок и три сыщика». Я проглатывал одну за другой, без разбора, книги Артура Конана Дойла и Агаты Кристи, как дома, так и в читальном зале. Когда мой отец начал подрабатывать в вечернем литературном кружке, первое, что я сделал, – купил еще не прочитанные романы об Эркюле Пуаро и мисс Марпл.
Вероятно, с этого момента и началось мое страстное увлечение книгами.
Народная библиотека Кайша Лайетана стала нашей второй школой. Сомневаюсь, что современные дети пишут столько же рефератов, сколько писали мы в 1980-е годы. Длиннющие, напечатанные на машинке работы о Японии и о Французской революции, о пчелах и о частях цветка – идеальный повод для изучения бесчисленных стеллажей библиотеки. Она казалась тогда бесконечной, да, непостижимой, намного шире и богаче моего воображения, привязанного к району и его окрестностям, ограниченного тремя телевизионными каналами и двадцатью пятью книгами из крошечной библиотеки моих родителей.
Я делал домашние задания, проводил небольшое исследование и при этом успевал прочитать целый комикс или пару глав романа из детективной серии, которая приходилась мне по душе. Некоторые дети вели себя скверно, а я – нет. Двадцатипятилетний сотрудник библиотеки, строгий, но приятный, высокий, но не слишком, не спускал с них глаз. На меня же он совсем не поглядывал. Я обращался к нему только чтобы уточнить, где находится та или иная книга, которую я никак не мог найти. От меня доставалось и другой молодой сотруднице библиотеки, Карме, спасающей нас от общения с ее старшими язвительными коллегами. Порой я начинал досаждать ей заумными библиографическими расспросами: «Есть ли какая-нибудь книга о пыльце, не повторяющая то, о чем и так твердят все энциклопедии?»
Я упомянул микробиблиотеку моих родителей. «Двадцать пять книг», – сказал я. Впрочем, стоит пояснить. Переход Испании от диктатуры к демократии возглавили сберегательные банки. Муниципальные власти, занятые спекуляциями и развитием городов, делегировали банкам управление сферами культуры и социальных услуг. Наш городок, Матаро, представлял собой хрестоматийный случай: большинство выставок, музеев и домов престарелых, а также единственная библиотека в городе с населением в сто тысяч человек зависели от банка Кайша Лайетана.
В начале 2000-х годов, в ходе работы над моим (теперь уже реальным) исследованием, посвященным епископу Жозепу Бенету Серре, для книги «Австралия: Путешествие», я вновь побеспокоил Карме. С нашей последней встречи она достигла особых карьерных высот в библиотечном деле. К моей радости, Карме открыла мне двери к бесценным документам. В то время мне и в голову не приходило, как это было символично. Экономический кризис пока еще не разоблачил наготу короля: документальные фонды Матаро, его историческая память, хранились не в специальном муниципальном архиве или крупной государственной библиотеке, а в самом сердце нашей библиотеки, принадлежащей банку Кайша Лайетана.
В эпоху переходного периода в Испании никто не стал оспаривать решение правительства о передаче руководства культурой страны банкам. Однако один из них как-то напомнил населению об этом занятном факте, опубликовав собственную книгу и разослав ее всем клиентам в качестве бесплатного подарка. В моей личной библиотеке, между прочим, есть экземпляр, унаследованный или скорее украденный из родительского дома. Название книги – «Пикассо: его жизнь и творчество» за авторством Александра Чиричи. На задней стороне обложки значится: «Подарок от сберегательного банка Каталонии». Больше никаких тебе упоминаний про источники финансирования. Трудно поверить, но в ней нет и ни одного комментария от политика или банкира. В конце концов, зачем оправдывать жест, воспринятый в ту пору как нечто само собой разумеющееся. Более половины книг из коллекции моих родителей были подарены банковскими учреждениями.
Как-то, много лет спустя, друг детства моего брата погиб в автокатастрофе. Его мать, убитая горем, рассказала мне, что в группу поддержки пришла женщина, у которой в сумочке лежала газетная вырезка. Она достала ее и зачитала вслух. Это был некролог, который я посвятил памяти погибшего. Написанные мною слова вызвали у нее чувство гордости за сына, по которому она тосковала с того злополучного дня, как авария внезапно унесла жизни его самого, жены и двух маленьких детей.
Те слова помогли ей пережить потерю внуков – детей строгого, но приветливого библиотекаря. Те слова, впоследствии потерявшиеся в массиве всего написанного мною, недолго принадлежали мне: теперь они – собственность газетных архивов, уходящих, однако, в небытие. Ведь, скорее всего даже для матери, частично преодолевшей свое горе, они – лишь воспоминание. Я и сам теперь толком не припомню, упоминал ли в том некрологе, как мы с друзьями проводили субботние дни на школьной площадке. Библиотека Матаро осталась для меня в прошлом – я перебрался в читальные залы университета Помпеу Фабра в Барселоне. Там, поблизости, друзья состарившегося библиотекаря всегда играли с нами в баскетбол.
II. Университеты
На днях я зашел в библиотеку университета, где работаю, дабы одолжить экземпляр книги Андре Бретона «Надя», нужный мне для занятий. У себя я его найти никак не мог. Тут мне на глаза попалась она, «Мобиль» Мишеля Бютора. Должно быть, книга лежала на том же месте, что и в 1998 году. В ту пору я проштудировал, казалось, все имеющиеся труды сюрреалистов, заинтригованный их теориями любви (и их практическим применением). Однако ее я упустил.
Зато я наткнулся на нее семь лет спустя, в библиотеке Чикагского университета, причем, по интересному совпадению, тогда как раз надвигались холодные зимние месяцы – самое время начитаться вдоволь. У меня есть ощущение, что книжные магазины в соблазнительной, почти непристойной манере выставляют книги на полках и витринах с одной лишь целью – продать товар. Напротив, библиотеки книги прячут или, по крайней мере, скрывают, как будто довольствуются тем, что им поручили их собирать и хранить. Но справедливо и то, что именно взгляд читателя сканирует корешки книг, фактически от его внимательности или прихоти зависит, произведут ли те или иные названия и авторы фурор или же останутся незамеченными.
Помню, когда я поступил на первый курс гуманитарного факультета, библиотеку университета Помпеу Фабра только построили. Она была настолько новой, что у многих отделов еще не было наименований. Очевидно, чем старше библиотека, тем богаче и разнообразнее становятся ее коллекции, архивы, пожертвования. Каждый документ, газета, журнал или книга привязаны к имени бывшего владельца: мецената, ученого, пенсионера или даже покойника.
Когда речь заходит о библиотеках, мы, употребляя глаголы «истощать», «исчерпывать», по обыкновению, вспоминаем Борхеса. Так вот, именно это я и делаю: досконально, до истощения изучаю книжные полки в магазинах и библиотеках; я люблю часами осматривать разделы, полку за полкой, книги, корешок за корешком. Подобным образом я часто проводил дождливые дни во множестве городов мира. Но снежные – лишь в одном, в Чикаго.
Я никогда не чувствовал себя столь одиноким, как в те первые недели 2005 года. Я проводил в той громадной библиотеке по двенадцать или тринадцать часов. Прежде чем я открыл для себя систему межбиблиотечного абонемента, позволяющую получить любую книгу из фонда любой американской библиотеки, я потратил немало часов в отделе испанской литературы в поисках книг о путешествиях и различных собраний эссе. Другого выхода не было, блуждание по книжным лабиринтам в то время было своего рода Google-поиском доцифровой эпохи. Моя нить Ариадны – все эти заглавия и страницы, их тайный беспорядок. Да и хуже одиночества Минотавра не придумаешь.
Привычка захаживать в относительно молодые библиотеки, подобно той, что была в моем Чикагском университете, а до этого – в Барселоне, познакомила меня с ключевым культурным понятием: с архивами, неуловимым воспоминанием об особом состоянии культуры и мира. Фрагмент времени, который никогда не удастся познать до конца, то целое, которое никогда не удастся воссоздать. Зачастую архивы – это бездонные ямы, скрывающие неопубликованные рукописи и письма, никем не увиденные (или, что еще хуже, не прочитанные).
У самых истоков Чикагского университета, на закладном камне его книжного собрания начертано имя лингвиста и педагога Уильяма Рейни Харпера, за которым вскоре последуют и другие. Эрудиция и педагогические эксперименты интеллектуала привлекли внимание Рокфеллера, пообещавшего выделить шестьсот тысяч долларов на создание центра высшего образования на Среднем Западе, способного конкурировать с Йелем.
В итоге Чикагскому университету досталась космическая сумма в восемьдесят тысяч долларов, поскольку, помимо написания учебников по древнегреческому и древнееврейскому языкам, Харпер с заметным успехом развивал программы, позволявшие беднякам и взрослым, трудящимся полный рабочий день, получить доступ к высшему образованию. Другими словами, Харпер был превосходным руководителем и стратегом. Кроме того, он основал университетское издательство, сохранившееся до наших дней. Но в 2009 году Мемориальную библиотеку имени Уильяма Рейни Харпера закрыли.
Сообщение на сайте Librarything максимально немногословно:
Чикагский университет – Библиотека им. Уильяма Рейни Харпера
Статус: Не существует
Тип: Библиотека
Веб-сайт: http://www.lib.uchicago.edu/e/harper/
Описание: 12 июня 2009 года Мемориальная библиотека им. Уильяма Рейни Харпера была закрыта, а ее фонды переданы в библиотеку Регенштейна.
Несуществующая, умершая библиотека. Ее гибель ознаменовала окончательную и бесповоротную смерть человека, умудрившегося прожить почти столетие после своей фактической кончины. Пожалуй, нет более претенциозного слова, чем «университет».
В одной из ныне забытых статей о литературе, прочитанной мною на днях в библиотеке факультета гуманитарных наук, Мишель Бютор пишет: «Библиотеки предлагают нам мир, но мир ложный, иногда в нем появляются трещины, и реальность восстает против книг, отдельные слова или целые тексты – те самые щели, они ловят наш взгляд, сбивают нас с толку, порождают в нас ощущение заточения». Думаю, он прав: книжный магазин придает материальную форму платоновской, капиталистической идее свободы, в то время как библиотека зачастую более чопорна и порой действительно превращается в нечто наподобие тюрьмы.
Обустраивая свои дома, мы стремимся создать собственные книжные топографии, но делаем это под внешним влиянием, воспроизводя увиденное, благодаря или вопреки размножившимся книжным магазинам, мы подражаем библиотекам, знакомым нам с детства. Бютор поясняет: «Добавляя книги в наше жизненное пространство, мы пытаемся перестроить его так, чтобы в нем появились окна». На самом деле мы увеличиваем толщину стен нашего личного лабиринта, сантиметр за сантиметром.
III. Моя библиотека рассыпается, но память о ней – нет
Я никогда не расстраивался, если вдруг не находил у себя на полке какую-то второстепенную книгу, без которой вполне может обойтись любой библиофил. Но в тот день, не обнаружив «Надю», один из тех романов, к которым, как к «Дон Кихоту», «Сердцу тьмы», «Игре в классики», «Волшебной горе» или «Любви», я регулярно возвращался на протяжении более десяти лет, я сильно забеспокоился.
В своем знаменитом эссе «Я распаковываю свою библиотеку (речь собирателя книг)» вечный скиталец Вальтер Беньямин утверждает, что любая коллекция вынуждена балансировать на грани порядка и беспорядка. Его единомышленник Жорж Перек в книге «Думать/Классифицировать» излагает неоспоримый принцип: «В библиотеке, которую не упорядочивают, происходят неурядицы: на этом примере мне попытались объяснить, что такое энтропия, и я не раз проверял это на собственном опыте»[9].
Должен признаться, что за четыре с половиной года, прошедших с тех пор, как я переехал в квартиру в барселонском районе Эшампле, я обзавелся кучей книг и несколькими полками, но до чего-то более серьезного руки так и не дошли. И теперь здесь царит невероятный хаос.
Логика мироздания пронизана духом подражания. Всё работает по принципу копирования и воспроизведения. Кажущаяся уникальность личности – не более чем многогранная комбинация вариантов, позаимствованных нами извне. Моя библиотека – это реакция на пустоту родительского дома: здесь уживаются следы всех библиотек, в которых мне довелось побывать с детства. Так я недавно наткнулся на несколько фотокопий дневника Пола Боулза с заветным штампом Caixa Laietana. Не менее ценными для меня остаются и издания, найденные в библиотеке Чикагского университета. Помню, каждые выходные они избавлялись от книг, попутно преобразуя библиотеку в антикварный книжный.
Во время последнего переезда я упорядочил все книги по языковым традициям и степени их важности. Рядом с письменным столом я держу книги по теории литературы, коммуникации, что-то о путешествиях и урбанистике. Позади, в двух шагах, – испаноязычная литература, расставленная в алфавитном порядке.
А впереди, в трех-четырех шагах от меня, – мировая литература. Чтобы добраться до исторических, кинематографических и философских эссе, биографий и словарей (последние с каждым годом оказываются всё дальше и дальше по вине электронных версий), нужно пройти в соседнюю комнату, столовую.
В коридоре я складирую комиксы и книги о дорожных путешествиях. И наконец, в комнате для гостей – каталонская литература, эссе о любви, полка книг о Пауле Целане и несколько сотен латиноамериканских хроник, а также по два экземпляра каждой из написанных мною (полностью или частично) книг. В этой библиотеке, по мере разрастания книжного фонда и увеличения числа поездок в IKEA, странным образом переплетаются логика и каприз.
Книжные шкафы в кабинете – из цельного дерева. Мои родители, не утратившие веру в надежность качественной мебели, купили их когда-то на мои же деньги, чтобы разместить прототип моей библиотеки в нашей старой квартире в Матаро, когда я отправился в длительную поездку за границу в далеком 2003 году. Остальную часть квартиры заполонили полки Billy, прогнувшиеся под своей тяжестью, постепенно разваливающиеся на части из-за моей неумелости. Я обрек их на столь тяжкую участь в то самое мгновение, когда неудачно закрепил шурупами; пускай я более-менее сведущ в вопросах литературы и чтения, но руки у меня растут не из того места.
Среди моих детских игрушек, помимо микроскопа и наборов по физике и минералогии, был ящик с инструментами: вряд ли стоит говорить, что я в итоге не подался ни в естественные науки, ни в столярное дело.
«Каждая коллекция – это театр воспоминаний, драматизация и инсценировка личного и коллективного прошлого, запечатленное детство, увековеченная после смерти память», – пишет Филипп Блом в книге «Иметь и хранить: интимная история коллекционеров и коллекционирования», добавляя: «Это больше, чем символическое присутствие: это перевоплощение, пресуществление». Книги, ежедневно окружающие меня, приближают меня к самому себе – к тому, кем я был, к тому читателю, что постоянно растет, меняется, обрастает новыми слоями, – равно как и к информации, идеям, которые они содержат, или же на которые лишь намекают, полные своеобразных порталов-гиперссылок: бо́льшая часть из них – планеты, вращающиеся вокруг мыслителей, писателей, исторических фигур, знакомых мне не понаслышке. Это друзья друзей, невольные соучастники, постоянно движущиеся звенья запутанной системы возможного знания.
Друзья, приятели, будущие собеседники. Вот три ярлыка, согласно которым я упорядочу свою библиотеку. Такая мысль приходит мне в голову, пока я дописываю это эссе. В следующем месяце мы устроим перестановку в доме по радостному, семейному поводу.
Я демонтирую библиотеку, чтобы придумать ее заново. Рядом со мной будут только те авторы и книги, с которыми меня связывает более или менее тесная дружба. Они останутся в кабинете (или войдут в него). Книги окружат меня, как когда-то окружила память о них или об их создателях.
В столовой пусть будут знакомые, те, к кому я испытываю уважение и симпатию. Большинство книг, которые я не читал и не знаю, прочту ли когда-нибудь, я подарю, отдам, принесу в жертву; те, что пока лежат в проходе, будут ждать своей очереди терпеливо, безучастно, как люди, которых не знаешь. Возможно, они так навсегда и останутся незамеченными и неузнанными.
Эби Варбург, основатель самой удивительной библиотеки XX века, поместил над ее входной дверью одно слово: «Мнемозина». Там книги и гравюры перемещались и мигрировали в соответствии с динамично меняющимися отношениями родства и взаимной близости, создавая временные коллажи, предоставляя читателям самим воображать и додумывать связи между ними. Для него библиотека имела смысл только в том случае, если по ней можно было пройтись, прогуляться.
Под пристальным взглядом бродящего посетителя изображения и тексты пускают друг в друга невидимые стрелы, отправляют нейронные сигналы, подобно электричеству, питающему историю форм и искусства.
«Это не просто собрание книг, а скопление головоломок», – призналась Тони Кассирер, жена немецкого философа Эрнста Кассирера: существование библиотеки имеет смысл только в том случае, если она приносит столько же успокоения, сколько и тревоги, если она дает ответы, но прежде всего – если сталкивает нас лицом к лицу с загадками и вызовами.
Жить в окружении книг означает, что вы не пасуете, не сдаетесь, хоть стопка непрочитанного всегда на голову выше того, что удалось закончить. Книги, составляющие друг другу компанию, – это цепочки означающих, мутирующие смыслы, вопросы, меняющиеся сообразно тону и отклику. Библиотека непременно должна быть разносторонней: одно лишь смешение разнородных компонентов, противоречивых сочетаний может привести к рождению оригинальной мысли.
Многие из тех, кто бывал в библиотеке Варбурга, сравнивали ее с лабиринтом. В своем предисловии к книге «Warburg Continuatus: Описывая библиотеку» Фернандо Чека отмечает: «Будучи театром и ареной для науки, библиотека также является подлинным «театром памяти». Чем и попыталось стать это эссе. Борхес писал в стихотворении, метко озаглавленном «Лабиринт»:
Мир – лабиринт. Ни выхода, ни входа,
Ни центра нет в чудовищном застенке,
Ты здесь бредешь сквозь узкие простенки
На ощупь, в темноте – и нет исхода[10].
