Игорь Дмитриев
Остров концентрированного счастья. Судьба Фрэнсиса Бэкона
Образованная зануда
Теперь обратимся к матери Ф. Бэкона. Как уже было сказано, ее отцом был сэр Энтони Кук, уделявший много внимания интеллектуальному развитию своих дочерей. Английский историк и проповедник Томас Фуллер (Thomas Fuller; 1608–1661) писал, что дочери Э. Кука «были, к чести их пола, гораздо более учеными, чем представители нашего пола к нашему стыду»[42]. Уолтер Хаддон (Walter Haddon; 1515–1572), юрист, человек близкий к университетским кругам, как-то побывал в Гиди-холле (Gidea Hall), особняке, приобретенном прапрадедом Э. Кука Томасом Куком, богатым торговцем мануфактурой и лордом-мэром Лондона в 1462–1463 годах, когда Т. Кук начал реконструкцию дома, завершенную уже при Энтони. Интерьеры Гиди-холла произвели на Хаддона большое впечатление: «скорее то был маленький университет, и пока я в нем находился, мне казалось, что я живу на Тускуланской вилле, с тою, однако, разницей, что в этом Тускулуме царствовали женщины»[43].
Ян Мортимер, описывая в общем-то незавидное положение женщин в Англии второй половины XVI столетия, упоминает о дочерях Э. Кука:
«Одна из областей, где женщины имеют хотя бы подобие паритета с мужчинами, – литература. Образованные женщины елизаветинской Англии производят наибольшее впечатление своими литературными переводами, потому что аристократы и дворяне прежде всего учат дочерей именно иностранным языкам и музыке. Среди этих женщин выделяются дочери сэра Энтони Кука. Анна Кук, вышедшая замуж за сэра Николаса Бэкона, в 1564 году издала перевод с латинского языка такой значительной работы, как „Апология церкви Англии“ Джона Джуэла[44]. Ее сестра Милдред (Mildred Cooke, Lady Burghley; 1526–1589), супруга сэра Уильяма Сесила, говорит на древнегреческом с такой же легкостью, как на английском, и переводит с этого языка. Еще одна дочь сэра Энтони, Елизавета, леди Расселл, перевела с французского языка трактат „Путь примирения, затрагивающий истинную природу и сущность тела и крови Христовых во время евхаристии“[45]; четвертая дочь, Катерина, известна своими переводами с древнегреческого, латинского и древнееврейского языков. В других семьях тоже появляются женщины-ученые. Мэри Бассет, внучка сэра Томаса Мора, хорошо разбирается в античной литературе и переводит Евсевия, Сократа и других древних писателей, а также книгу своего деда. Джейн, леди Ламли, издает перевод Еврипида. Маргарет Тайлер в 1578 году издает „Зерцало королевских деяний и рыцарства“, переведенное с испанского. И так далее. Образованные женщины елизаветинской Англии намного свободнее в распространении плодов своего интеллекта, чем их матери и бабки»[46].
Добавлю, что все дочери Э. Кука были удачно выданы замуж, причем их мужья играли заметные роли в политической и культурной жизни страны. К примеру, Елизавета Кук в 1558 году стала женой сэра Томаса Хоби (Sir Thomas Hoby; 1530–1566), дипломата, человека весьма образованного, известного своими переводами трактата немецкого теолога-реформатора Мартина Буцера (Martin Bucer или Butzer; 1491–1551) «Gratulatio ad Ecclesiam Anglicanam»[47] и знаменитой книги «Il Cortegiano» («Придворный») итальянского гуманиста Бальтассаре Кастильоне (Baldassare Castiglione; 1478–1529)[48]. После смерти сэра Томаса Елизавета в 1574 году вышла замуж за Джона Расселла (John Russell, Baron Russell; c. 1553–1584). Мужем Екатерины Кук был сэр Генри Киллигру (Sir Henry Killigrew; c. 1528–1603), дипломат и художник-любитель. Милдред Кук стала второй женой Уильяма Сесила.
Разумеется, политические и религиозные взгляды сестер Кук, как и других женщин из знати, непосредственно на большую политику не влияли, но тем не менее они в меру своих сил и возможностей оказывали влияние на карьеры своих мужей и родственников, а также если не на принятие политических решений, то на ход политических интриг.
Сестры Кук воспитывались вместе с королевскими детьми и оставались эмоционально связанными с ними, даже когда их мужья рисковали попасть в тюрьму за свои политические высказывания или религиозный выбор. Во время правления Марии Тюдор, протестантские взгляды дочерей Кука представляли серьезную угрозу безопасности их семей. И тем не менее, несмотря на свой незыблемый протестантизм, Анна Кук-Бэкон оставалась одной из наиболее близких фрейлин королевы Марии. Когда же ее зять Уильям Сесил лишился благосклонности Ее Величества, поскольку заступался за Джона Дадли (John Dudley, 1st Duke of Northumberland; 1502–1553), поддерживавшего леди Джейн Грей[49], именно Анна Бэкон добилась прощения для сэра Уильяма[50]. Появление же в 1594 году при дворе племянника леди Бэкон Роберта Сесила (Robert Cecil, 1st Earl of Salisbury; 1563–1612), сына сэра Уильяма, заметно облегчило ей доступ к наиболее влиятельным фигурам елизаветинского двора.
Анна считала своим долгом увещевать заблудших верующих и как-то обратилась к графу Эссексу, предостерегая его от «плотских увлечений (carnal dalliance)»[51], одновременно предупреждая сына Энтони от чрезмерного сближения с графом.
В 1558 году посол Карла V граф де Ферия (Gomez III Suarez de Figueroa y Cordoba quinto conde de Feria; 1523–1571), сообщая императору о ключевых назначениях, сделанных новой королевой Англии, приписывал возвышение Н. Бэкона связям его супруги: «Печати отдали на хранение мистеру Бэкону, женатому на сестре секретаря Сесила (точнее, сестре жены У. Сесила. – И. Д.), скучной ханже, входившей в круг фрейлин покойной королевы»[52]. В словах дипломата есть своя правда. Анна была не только ханжой, но еще и властной занудой, любившей всех поучать. Если об отце Фрэнсис Бэкон всегда говорил с неизменным уважением и, став лордом-хранителем и лордом-канцлером, старался идти по стопам сэра Николаса, то его отношение к матери было куда более сдержанным и, возможно, он испытывал к ней некоторую неприязнь.
Однако при всех недостатках Анны сэр Николас всегда относился к ней с любовью. Он посвятил ей прочувствованную поэму, которую написал во время своей болезни. По словам Томаса Твина (Thomas Twyne; 1543–1613), переводчика и врача елизаветинского времени, «женившись на Анне Кук, сэр Николас украсил себя преданной леди, отпрыском выдающегося рода, племянницей уважаемого деда, дочерью достойного рыцаря, ученицей ученейшего мужа, сестрой глубоко уважаемой леди, матерью подающих надежды отпрысков, теткой несравненной графини, женой благородного канцлера, леди из благородной семьи, истинной почитательницей всемогущего Бога»[53]. Что касается преданности леди Анны своему супругу, то в этом Т. Твин был совершенно прав. Это видно хотя бы из ее отношения к религиозной позиции мужа. Сэр Николас позиционировал себя в качестве ортодоксального англиканина, сторонника умеренного, «среднего пути» в деле реформирования церкви, подобно тому как он придерживался этого же пути в каждодневной жизни, тогда как леди Бэкон была несгибаемым сторонником полного разрыва с католической церковью и с умеренными англиканами. Однако публично она неизменно поддерживала взгляды своего мужа. И когда архиепископ Кентерберийский Мэтью Паркер (Matthew Parker; 1504–1575) обратился за поддержкой к Анне Бэкон во время ссоры с лордом-хранителем, она дала ему понять, что целиком на стороне мужа.
В кембриджской тиши
Детство братьев Бэконов прошло в Горхэмбери. Отцовское поместье оставалось для Фрэнсиса эмоциональным центром. Он приезжал туда всякий раз, когда ему удавалось покинуть Лондон или чтобы на время скрыться из столицы.
Семья Бэконов (в первую очередь речь идет о второй семье сэра Николаса) принадлежала к «новой» (тюдоровской) знати. В эпоху реформ, начатых Генрихом VIII, нетитулованное дворянство (джентри), как и представители титулованной знати, стали осознавать, что их традиционное пренебрежительное отношение к знанию и образованию может обернуться для амбициозных, но худородных клерков (как, впрочем, и для отпрысков аристократических семей) ослаблением их политических позиций. В результате если в начале XVI столетия английские университеты больше походили на семинарии для подготовки духовенства для нужд церкви, то уже к середине столетия они стали излюбленным местом для сыновей и наследников английского джентри и нобилитета.
Королевский указ требовал прекратить изучение схоластической литературы, ввести во всех колледжах преподавание греческого и латыни, а также философии и пяти дисциплин тривиума и квадривиума (логики, риторики, арифметики, географии, музыки). Магистры должны были изучать также перспективу (оптику), астрономию и прослушать углубленный курс философии, включавший натурфилософию.
Учитывая, что свыше 50 % мужского населения Лондона накануне Английской революции было грамотным и что треть взрослого мужского населения страны умела читать, что около 2,5 % юношей, не достигших семнадцатилетнего возраста, планировали продолжить свое образование, можно сказать, что образовательный процесс в период правления Тюдоров развивался вполне успешно. Английское население было более образованным по сравнению с другими европейскими странами. Менялся и социальный состав студентов: на 6 джентльменов приходилось 5 худородных.
Более того, реальная жизнь постепенно брала свое – люди доходных профессий, подчас даже связанных в той или иной мере с ручным трудом, все чаще претендовали на статус джентльмена. Дети (в первую очередь младшие сыновья) сапожников, моряков, портных и т. д. устремились в Inns Court. И с этим приходилось считаться.
Действительно, как еще мог молодой человек, не получивший отцовского наследства (земли, дома, денег, мастерской и т. п.), добыть средства к существованию in gentlemanlike fashion, если в обществе все еще сохранялось убеждение, что настоящий джентльмен должен быть бескорыстен, т. е. служить государству, не требуя награды или за очень скромное вознаграждение, а некоторые доходные виды деятельности вообще не считались, строго говоря, джентльменским занятием? Юристы и врачи часто вместо фиксированной платы за свои услуги принимали подарки, ценность которых зависела от состояния и доброй воли дарителя. Выплата заранее оговоренной суммы означала бы, что плательщик (клиент) рассматривает адвоката или врача как своего наемного слугу, нанося тем самым ущерб и его репутации, и своей собственной.
Ил. 4. Ф. Бэкон в возрасте восьми лет. Гравюра Ф. Холла (F. Holl) по рисунку А. Хьюза (Arthur Hughs), XIX век. В основу положен терракотовый бюст, выполненный неизвестным мастером ок. 1572 года
О детских годах Фрэнсиса Бэкона известно очень мало (ил. 4). Крепким здоровьем он не отличался и, вероятно, учился в основном дома, атмосфера которого была заполнена разговорами об интригах «большой политики».
Первоначальная карьера Фрэнсиса складывалась весьма удачно, хотя, возможно, сам он надеялся на большее.
Здесь уместно остановиться на одной истории, которая во многом определила жизнь Ф. Бэкона после смерти его отца.
Как известно, землевладение служило важнейшим источником дохода, позволявшим английской элите вести образ жизни, соответствующий ее положению. Как землевладелец первого поколения, сэр Николас не мог похвастать большими наделами. Но, в отличие от большинства джентри и аристократов, он получал значительные суммы за исполнение придворных обязанностей. Гонорары, вознаграждения за службу разного рода, стипендии, доходы от сбора пошлин, предварительные гонорары и просто взятки сделали его весьма состоятельным человеком, что дало ему возможность приобретать поместья и обеспечивать ими своих наследников[54].
Сэр Николас тщательно планировал будущее своих сыновей и дочерей. Его доходы оценивались в 2600 фунтов стерлингов в 1560 году и выросли до 4000 фунтов в год к моменту его смерти в 1579-м. Н. Бэкон систематически покупал земли для своих сыновей и постарался выгодно женить их на девушках из богатых, хотя и не обязательно титулованных семейств. К примеру, ему удалось организовать удачный брак старшего сына Николаса, в результате чего молодой человек стал владельцем семи поместий, – включая и некоторые владения его отца, – с суммарным доходом 1000 фунтов в год[55].
О браке другого сына Н. Бэкона, Натаниела, уже упоминалось выше. Это был также очень выгодный брак, который принес Бэкону-мл. множество хороших земель в разных графствах. Что касается Эдуарда, младшего сына от первого брака, то брачные переговоры оказались безуспешными, но молодой человек получил неплохую компенсацию: поместье в Саффолке и дом в Лондоне.
Дочери Н. Бэкона были тоже хорошо устроены. Старшая, Елизавета, вышла замуж за придворного, сэра Роберта Дойли (R. Doyly), Анна – за Генри Вудхауса (H. Woodhouse of Wraxham), члена парламента, а младшая, Елизавета – за архивариуса из Норвича, сэра Фрэнсиса Уиндхэма (F. Wyndham), ставшего судьей.
Осталось позаботиться о сыновьях от второго брака – Энтони и Фрэнсисе. Если бы все шло так, как было задумано Н. Бэконом, то у них тоже было бы достаточно земель, чтобы вести жизнь обеспеченных людей. Но… не случилось. В феврале 1579 года сэр Николас неожиданно умер, не успев купить земли для младших сыновей, а оставшиеся 2500 фунтов наличных пошли на уплату долгов. Согласно же завещанию, составленному Н. Бэконом в конце декабря 1578 года, основная недвижимость, включая земельные владения, должна была перейти к его сыновьям от первого брака и вдове, которая, кроме того, получала также драгоценности и дорогую посуду. Относительно Энтони и Фрэнсиса в завещании было сказано, что их мать должна хорошо позаботится о юношах, поскольку «без отца они остаются бедными сиротами (poor orphans)»[56]. Это означало, что братья Бэконы оказывались в полной зависимости от матери. По сути перед ними открывались две дороги: либо жить с леди Бэкон в Горхэмбери, имении, которое она по завещанию получила в пожизненное владение, или делать карьеру, рассчитывая в первую очередь на себя, а во вторую – на высокопоставленных и влиятельных родственников. Братья выбрали второй путь. Впоследствии Ф. Бэкон неоднократно повторял, что, если бы ему досталось приличное наследство, он смог бы целиком посвятить себя философским и натурфилософским изысканиям и завершить свой проект «великого восстановления наук».
Что касается образования Фрэнсиса и Энтони, то поначалу они получили хорошую подготовку у их первого наставника Джона Уолсела (John Walsall) из Оксфорда, а кроме того, леди Бэкон сама много занималась с сыновьями, благодаря чему они выросли куда более дисциплинированными и образованными, чем их сводные братья, которые вообще не любили учиться.
В апреле 1573 года, когда Энтони исполнилось 14 лет, отец послал его в Тринити-колледж Кембриджского университета. Вместе с Энтони сэр Николас отправил в Тринити и двенадцатилетнего Фрэнсиса. Это было рано, учитывая, что средний возраст поступавших в то время составлял чуть более 17 лет[57]. В колледже они, по просьбе отца, были отданы под персональную опеку ректору Тринити Джону Уитгифту (John Whitgift; 1530–1604), впоследствии архиепископу Кентерберийскому.
Мальчики жили в доме Уитгифта, который не только следил за их учебой, но и заботился об их быте. Разумеется, по сравнению с другими студентами Энтони и Фрэнсис были окружены бо́льшим комфортом. Однако Уитгифт тщательно следил за тем, чтобы сыновья Н. Бэкона подчинялись общим правилам колледжа и общему распорядку, строго наказывая их за лень и небрежность. Пожалуй, единственное исключение, которое было сделано для братьев Бэконов, состояло в том, что им, учитывая их слабое здоровье, давали немного вареной баранины и другой еды, которая не входила в скудную диету колледжа.
Кроме того, Уитгифт снабжал молодых людей книгами, в числе которых были сочинения Гомера, Демосфена, Платона, Аристотеля, Тита Ливия, Юлия Цезаря, Цицерона и других древних авторов.
Однако бо́льшая часть денег, которые Уитгифт тратил на братьев, уходила не на учебу, а на одежду и обувь, из которых они стремительно вырастали. Уже в свои ранние годы Энтони и Фрэнсис выказали любовь к элегантной одежде[58].
Кроме того, Уитгифт приобретал для своих подопечных струны для лютни, смычки, колчаны для стрел, сами стрелы, перчатки, а также кое-какую мебель, чтобы жизнь мальчиков была более комфортной (были куплены несколько столов, стулья, кровати, канделябры, свечи и даже стекло для окон)[59].
Ил. 5. Памятник Ф. Бэкону в Грейс-Инн
Значительные суммы шли на лечение братьев, которые часто болели, особенно Энтони[60], а также на покупку угля, чтобы поддерживать в доме комфортную температуру.
Хотя номинально братья провели в университете почти три года, их обучение дважды (с августа 1574 по март 1575 года и с августа по октябрь 1575 года) прерывалось из-за чумы, которая свирепствовала в окрестностях Кембриджа. В июне 1576 года они были зачислены в Грейс-Инн (ил. 5), однако уже в сентябре в жизни Ф. Бэкона произошло важное событие…
«Чужбина тем, быть может, хороша, что вчуже ты глядишь на мир растленный»[61]
В 1610 году, оглядываясь на прожитую жизнь, Ф. Бэкон особо выделил 1576–1579 годы как крайне значимые для его развития. То было временем его поездки на континент. «Три года своей юности я учился (bred) у посла во Франции», – вспоминал Фрэнсис[62]. Глагол to breed был выбран им не случайно. Бэкон хотел подчеркнуть важность для формирования его личности общения с английским послом при французском дворе Эймиасом Полетом (или Паулетом; Amias Paulet; ок. 1532–1588)[63] (ил. 6).
Путешествие на континент было делом дорогостоящим. Конечно, при желании можно было уложиться в 160 фунтов стерлингов в год, но это при крайне скромной жизни. Сэр Николас, однако, правильно рассчитал, что если его сын будет включен в состав посольства, то отцовские расходы на пребывание Фрэнсиса во Франции заметно сократятся, и вряд ли сэр Эймиас откажется иметь в своем окружении сына лорда-канцлера. Да и для сэра Николаса и его супруги передать юношу в надежные руки истинного пуританина было крайне желательным.
Ил. 6. Сэр Эймиас Полет. Портрет работы Н. Хиллиарда (?)
Новое посольство начало формироваться в середине 1576 года, формальное же решение Тайного совета датируется 26 августа. Однако сэр Эймиас не торопился собираться в дорогу. Он тянул время под предлогом плохого самочувствия. Реальная же причина затягивания отъезда состояла в том, что послу необходимо было срочно распродать часть своих поместий, поскольку, хотя посол назначался королевой, свою деятельность за границей он должен был финансировать в основном из собственного кармана, ибо официальных выплат для нормального функционирования посольства было совершенно недостаточно. Разумеется, это обстоятельство сказывалось и на финансовом обеспечении членов посольства.
Кроме того, поездка Ф. Бэкона на континент вовсе не походила на обычный Grand Tour, совершаемый сыновьями английской аристократии преимущественно по Франции и Италии в сопровождении наставника с целью посещения исторических мест, знакомства с европейскими знаменитостями, пополнения общего кругозора и завершения обучения и воспитания джентльмена[64]. Именно с такой целью отправится в свой Grand Tour в 1639 году, после трех с небольшим лет пребывания в Итоне, Роберт Бойль вместе с братом Фрэнсисом и наставником гражданином Женевы Исааком Маркомбом. Однако уже во второй половине XVI столетия некоторые представители английской знати определяли цели заграничного путешествия для своих отпрысков несколько иначе. Скажем, Уильям Сесил, формулируя свои родительские пожелания, отметил, что целью поездки его сына Томаса во Францию должны быть не научные занятия, но изучение гражданского права и языков – французского или итальянского – до того уровня, чтобы можно было поддержать разговор[65].
Что касается Фрэнсиса Бэкона, то его главная цель состояла в освоении цивильного права, которое весьма слабо было представлено в образовательной программе Грейс-Инн, но которое широко использовалось во Франции, и, разумеется, в усовершенствовании своего французского языка. (Напомню, что в Англии одновременно сосуществовали несколько правовых систем – общего права, канонического права, цивильного права и «права справедливости» [equity].)
Следует также учесть изменение характера дипломатической службы в XVI веке. Дипломат представлял собою уже не просто некоего переговорщика, чиновника на посылках, передатчика (bearer) документов и мнений своего суверена. Он должен был владеть определенными навыками и практиками: утонченными манерами, знанием иностранных языков, а также обычаев, политического устройства и социальной жизни разных стран, обладать широким кругозором, разбираться в военном деле, хорошо владеть пером (а при случае и шпагой), быть наблюдательным, уметь заводить контакты с самыми разными людьми и т. д.[66] Однако ни в Оксфорде, ни в Кембридже, ни в Inns of Court ничему такому не учили.
Посольство Полета прибыло в Париж 3 октября 1576 года. Религиозно-политическая ситуация в Европе в то время была весьма неопределенной. В 1575 году позиции противников французского короля Генриха III заметно усилились: на их сторону перешел герцог Франциск (Франсуа) Алансонский, младший брат короля и наследник престола. Елизавета поддерживала оппозицию деньгами, а курфюрст Пфальца наемниками. 5 февраля 1576 года король Наварры Генрих Бурбон, бывший до того пленником в Лувре, бежал оттуда в свои владения на юго-западе Франции и возглавил противников короля. Генрих III, у которого не было возможности продолжать борьбу, 6 мая 1576 года заключил перемирие в Болье (L’ édit de Beaulieu), надеясь тем самым прекратить религиозные войны в стране между католиками и гугенотами.
По этому эдикту протестанты получали свободу вероисповедания и могли отправлять культ везде, кроме Парижа и его пригородов. Им также оставили восемь крепостей и дали право поступать на королевскую службу. Однако этот эдикт вызвал недовольство со стороны непримиримых католиков, которые стали объединяться в борьбе против «еретиков». В 1576 году усилиями герцога Генриха Гиза локальные католические союзы объединились в общефранцузскую Католическую лигу (Ligue catholique) для борьбы с гугенотами и ограничения централизованной королевской власти. Однако Генрих III в ситуации, когда главная угроза власти католического короля исходила не столько от гугенотов, сколько от католической оппозиции, сумел перехватить инициативу и сам встал во главе Лиги.
В ноябре 1576 года король собрал в Блуа Генеральные штаты, в которых протестанты вообще не участвовали, и заявил о своей готовности бороться с еретиками, что означало фактически отмену эдикта в Болье. Итогом стала новая, шестая по счету, Религиозная война, в которой перевес оказался на стороне католиков. После нескольких месяцев войны король инициировал начало мирных переговоров в Пуатье и 17 сентября 1577 года был заключен мирный договор в Бержераке, который ограничил свободу вероисповедания для гугенотов, но сохранил за ними крепости на юге.
Если в религиозном плане Елизавета поддерживала гугенотов, то в плане политическом ей был выгоден союз с Францией. В этой ситуации назначение послом в католическую страну ярого протестанта было весьма рискованным ходом. Французский дипломат Жан Отман (Jean Hotman, Marquis de Villers-St-Paul; 1552–1636) написал трактат, где представил образ идеального посла. В этом сочинении он настаивал, что «протестант не годится для того, чтобы быть посланником при папском дворе и при дворе короля Испании»[67]. Но в Лондоне считали иначе. «Не меняйте ваших манер только потому, что вы ступили на другую землю, – подбадривал нового посла У. Сесил. – Подтвердите вашими действиями хорошее мнение о вас, которое сложилось здесь за вашу веру и проницательность»[68].
И Полет старался. Однако, чтобы оправдать надежды королевы и двора, ему надо было решить две проблемы: денег и времени. По прибытии в Париж, самый дорогой город Европы, сэр Эймиас очень быстро почувствовал, сколь тяжким грузом для его кошелька оказывается присутствие в составе посольства рекомендованных ему лиц. К примеру, провизия для людей и лошадей во французской столице стоила много дороже, чем в Лондоне, особенно вина. Ему пришлось также оплачивать разъезды его жены, почтовых лошадей и т. д. Но самыми обременительными оставались расходы на свиту (train). «Моя свита, – писал Полет еще до прибытия в Париж, – так велика, потому что в нее входят различные джентльмены, рекомендованные мне Ее Величеством, такие как магистр доктор Цезарь[69], мистер Трокмортон[70] и мистер Хиллиард[71], не считая людей из моей компании (в которую входил и Ф. Бэкон. – И. Д.)»[72].
Что касается времени, то посол должен был ежедневно, точнее ежевечерне, отправлять в Лондон подробные донесения обо всем, что ему удалось узнать, а также о том, кто и как его принимал (особенно при дворе). Донесения следовало отправлять королеве, секретарю (или секретарям) государства (с более откровенными формулировками), а также высшим государственным чиновникам (по их запросу), клеркам Тайного совета, своему патрону (или патронам) и т. д. К примеру, 19 февраля 1578 года Полет отправляет письма: королеве, госсекретарям (Ф. Уолсингему и Т. Вильсону) вместе и каждому из них по отдельности, лорду-казначею Бёрли, графам Уорвику и Лестеру, секретарю Тайного совета, своему предшественнику на посольском посту У. Дейлу, казначею королевской палаты Т. Хинеджу, одному активному чиновнику из западной Англии, важному придворному Томасу Лейтону, приходившемуся родственником королеве и проживавшему на острове Гернси (Guernsey), где он исполнял обязанности губернатора, и кому-то еще. Причем это не самый длинный перечень адресатов. И надо было не просто написать подробные донесения, но сделать это к определенному сроку (времени отправки почты). К этому сроку письма должны были быть написаны, зашифрованы (причем каждый адресат имел свой шифр) и скопированы в специальную книгу (Copy-book).
Полет так привык за время пребывания в должности посла писать письма, что не мог отделаться от этой привычки даже после возвращения в Лондон. «Я чувствую себя человеком не у дел, – жаловался он Уолсингему сразу по приезде из Парижа, – …я не могу отделаться от привычного распорядка жизни, когда я обязательно должен был что-то написать сэру Фрэнсису Уолсингему»[73].
Полет работал не просто много, но и методично, засиживаясь допоздна, пока все намеченные дела не были сделаны. Ф. Бэкон, помогавший ему в работе, перенял у посла многие полезные навыки, о чем с благодарностью вспоминал впоследствии: «Ничего нет опаснее для успеха дела, нежели показная распорядительность (affected dispatch). Она подобна тому, что у врачей именуется несварением (predigestion), а это всегда наполняет организм неусвоенной пищей и тайными зачатками болезней. Поэтому распорядительность в делах надобно мерить не временем сидения (sitting), но успехом дела. …Я знавал одного мудрого человека (имеется в виду Полет. – И. Д.), который при виде чрезмерной поспешности любил говорить: „Повременим, чтобы скорее завершить дело“»[74].
И еще об одной особенности посольской работы Полета и его окружения следует сказать. Я имею в виду места, в которых жили и работали дипломаты. Французский двор постоянно перемещался по стране. К примеру, когда в декабре 1576 года король и придворные переехали на несколько месяцев в Блуа, где собирались Генеральные штаты, английское посольство тоже отправилось туда. В марте следующего года двор, а за ним и посольство Полета переместились в Тур, а потом в Пуатье. Вообще же французы старались держать английских дипломатов на известном расстоянии от двора. Полет сетовал, что ни он, ни его люди ничего не знают о «многих жалобах, вражде и даже обвинениях – да, обвинениях! – в адрес короля»[75].
Как уже отмечалось выше, не один Полет в английском посольстве страдал от недостатка денег. Фрэнсису тоже приходилось сильно экономить, о чем он сообщил, в частности, своему «cousin» (термин, часто использовавшийся в уважительном обращении к любому близкому другу, не обязательно родственнику, типа русского «брат») Томасу Бодлею (или Бодли; Thomas Bodley; 1544–1613), предлагая ему свои услуги по сбору информации, интересующей английское правительство.
Для подобного обращения Бодлей был идеальным адресатом. Он происходил из протестантской семьи джентри[76], которая в период реставрации католицизма при Марии Тюдор предпочла эмигрировать в Германию, а затем в Швейцарию, в Женеву, где Томас учился в кальвинистской академии. В этой академии он изучил, кроме теологии и латыни, также древнегреческий и древнееврейский языки (Бодлей впоследствии стал одним из лучших гебраистов своего времени). После восшествия на английский престол Елизаветы I семья вернулась в Англию и Т. Бодлей продолжил образование в Колледже Магдалины Оксфордского университета. В 1563 году он получил степень бакалавра искусств, а на следующий год стал полноправным членом Мертон-колледжа, где читал лекции по греческому языку.
В 1566 году он получает степень магистра искусств, а спустя три года избирается одним из прокторов университета. Кроме того, он исполняет функции университетского оратора (Public Orator), выступая на официальных церемониях.
«Однако, несмотря на склонность к наукам и несомненные лингвистические дарования, Бодлей не стремился к университетской карьере. В своем жизнеописании он вспоминал, что в молодости „посвящал время изучению множества предметов, не имея склонности заняться каким-либо по преимуществу“, и в конце концов решил покинуть университет (в 1576 году. – И. Д.) и отправиться (получив грант от своего колледжа в размере 6 фунтов и 13 шиллингов. – И. Д.) с познавательными целями на континент, „дабы изучить некоторые современные языки и расширить свой опыт в управлении делами, намереваясь в ту пору посвятить себя и все свои усилия публичному служению государству“ (The Life of Sir Thomas Bodley. Oxford, 1983. P. 4)»[77].
Он посетил Францию, Италию, многие имперские города Германии, изучая нравы и политические институты этих стран, а также совершенствуясь в языках. Одновременно он выполнял за определенную плату разведывательные функции. По возвращении в Англию Бодлей получил место джентльмена-привратника (gentleman-usher) при королеве и в 1584 году становится членом палаты общин от Портсмута.
Бодлей ответил Бэкону не сразу, но согласием, не забыв вместе с письмом послать молодому человеку 30 фунтов («на ваше нынешнее довольствие (for your present supply)»), первый гонорар за будущую службу. Кроме того, Бодлей объяснил Бэкону, что от него требуется. Поскольку Франция – страна двух вероисповеданий, то Фрэнсису следует внимательно следить за отношениями между католиками и гугенотами, выяснять, кто поддерживает на местах каждую религиозную группу, как балансирует между носителями разных конфессий королевская власть, каковы мнения и настроения в обществе, интересоваться состоянием гаваней и городов, зданий, арсеналов, дорог, изобретениями («ingenious inventions») и т. д. Фрэнсис должен был собирать информацию и как англичанин, который готов служить интересам своей страны, и, что важнее, как христианин (точнее, англиканин), оберегающий свою Церковь от любых опасностей. Иными словами, Бодлей ждал от Бэкона не вульгарного шпионажа, т. е. не траты времени на «выуживание последних новостей, слухов, известий о придворных интригах (graces and disgraces), ибо все это может случайным образом измениться до того, как вы вернетесь домой», но более глубокой информации, касающейся «родственных связей, альянсов и состояний их знати, соотношения между количеством нобилей и чиновников, устройство их судов, их законы, как они принимаются и исполняются, насколько королевская власть оказывает влияние на принятие различных актов и распоряжений, как много у них налогов, податей и сборов в пользу короны, какие у них есть свободы и повинности, какова дисциплина в войске и какова готовность к войне, каково состояние дорог, что делается для увеличения торговли, поощрения искусств и мануфактур» и т. д.
