Игорь Малышев
Театральная сказка
Ветка
Мыш проснулся среди ночи от назойливого ритмичного шума. Тихого, скорее даже не слышимого, а вибрацией передающегося через стены.
Он открыл глаза, сел, посмотрел в окно. Через свет фонаря пунктиром летел мелкий дождь. От перекрестья рамы на мхатовский занавес ложилась косая тень. Рябила вода Москвы-реки, словно осыпанная рыбьей чешуёй. Судя по отсутствию звуков машин, то была самая глухая пора ночи.
Мыш зевнул, недоумевая, почему проснулся, и тут звук-вибрация донёсся снова.
Мальчик посмотрел вниз, силясь разглядеть, кто стучит, но наружный подоконник загораживал обзор. Неизвестный гость, похоже, стоял вплотную к двери.
Идти через лабиринт коридоров было страшновато. Слабый свет телефонного фонарика терялся под высокими потолками, не в силах толком осветить путь. Да вдобавок ещё эти лестницы, углы, повороты…
Мыш, как был, в одних трусах, шлёпая босыми ногами, брёл по лабиринту театра, не вполне понимая, почему он вообще решил открыть кому-то дверь среди ночи.
– Может, это бомж или наркоман какой-нибудь стучит? – шептал в голове голос осторожности. – А то ещё хуже: садист или убийца?
Но мальчик не слушал его и шагал, чувствуя, как леденеют ноги, и ругая себя, что спросонья не сообразил надеть тапки.
Мыш остановился перед дверью, снял с гвоздя тяжёлый холодный ключ, замер, прислушиваясь к тишине.
Из часовой послышались приглушённые расстоянием удары.
– Четыре, – машинально сосчитал мальчик и, собравшись с духом, громко спросил: – Кто там?
– Я по объявлению, – донёсся звонкий голос. – У вас тут на афише написано…
Мыш вставил ключ в замок.
Он открывал дверь в первый раз, ключ никак не хотел поворачиваться, упрямо застряв на середине хода. Мыш дёргал его то в одну, то в другую сторону, ничего не помогало.
Прошла минута, другая. Ключ делал пол-оборота и никак не желал идти дальше.
– Я могу чем-то помочь отсюда? – спросили с той стороны.
– Да чем же? – досадливо отозвался Мыш, обтёр вспотевшие ладони о трусы и снова принялся за дело.
Когда у него устали руки, он опустился на лежащую у двери ковровую дорожку и вытянулся. В голове было пусто. Прошло какое-то время, из часовой снова донеслись вибрирующие звуки ударов, Мыш вскочил, вцепился в хвост ключа, и тот как ни в чём не бывало легко провернулся в скважине.
За дверью стояла девочка, по виду ровесница Мыша, со слипшимися от дождя, закрывающими скулы волосами. Она обнимала себя за плечи и, словно цапля, поджимала одну, очевидно замёрзшую особенно сильно, ногу. Текущие по её кожаной куртке капли напитались светом от фонаря, и казались живым золотом.
– Привет! – сказали они одновременно и замерли, глядя друг на друга.
– Можно мне войти?… Заходи!.. – снова вместе произнесли они.
Мыш отошёл в сторону, открывая вход.
Дверь мягко закрылась, отгородив детей от ледяного сеющего дождя. Мыш посветил фонариком на девочку. В тепле ей, казалось, стало ещё холоднее. Она крепче стиснула себя за плечи. Потом оглядела стоящего перед ней в одних трусах Мыша и спросила, неожиданно улыбнувшись:
– Ты чего так легко оделся, не замёрзнешь?
Он смутился, но не показал вида и кивнул:
– Пойдём.
Она шагала за ним, с интересом оглядываясь по сторонам. В высоких ботинках её чавкало.
Мыш привёл девочку к ванной комнате, открыл дверь, пустил в ванну струю горячей, задышавшей паром воды.
– Это тебе сейчас нужнее всего… Спасибо… – одновременно проговорили они.
И, смущаясь от необходимости быть взрослыми в свои невеликие годы, отвели глаза.
– Вот полотенце. А я пойду поищу для тебя сухую одежду в реквизите, – чуть хмурясь от серьёзности, сказал Мыш.
– Не надо, я сейчас согреюсь, а потом мне и мокрая сойдёт.
– Не сойдёт, – твёрдо заявил Мыш и вышел из ванной.
Забывшись, по привычке закрыл дверь на защёлку с внешней стороны, смутился, открыл защёлку и почти в панике убежал в реквизиторскую.
Там он набрал женских тряпок и ушёл в часовую ждать возвращения внезапной гостьи.
Потом, опомнившись, прибежал обратно, сел на ступеньке рядом с ванной комнатой и, обхватив колени, принялся размышлять о девочке, которая пять минут назад стояла под дождём на улице, а теперь отогревалась в ванной.
У неё русые волосы, вспомнил он. Мокрые, в свете фонаря они выглядели почти чёрными. Лицо ухоженное, но бледное, на подбородке ямочка. На левой щеке шрам, похожий на звезду. Куртка-косуха, он сам всегда такую хотел, истёртая, в белых царапинах, будто в шрамах.
Девочка в ванной распевала:
Летели качели без пассажира.
Без постороннего усилия,
Сами по себе.
Мыш знал эту песню.
Шум воды стих, послышалось шлёпанье босых ног по кафелю. Мальчик подскочил, запаниковав, пошёл отчего-то в сторону часовой, потом опомнился, вернулся, снова сел на ступеньку и крикнул:
– Я принёс сухую одежду!
– Спасибо.
Дверь приоткрылась. Мыш просунул внутрь кучу тряпок.
– Выбери, что подойдёт.
– Океюшки, – донёсся весёлый голос.
Послышался шорох ткани.
– Меня Веткой зовут, – мелодично, словно бы продолжая напевать, произнесла девочка.
– А я Мыш.
– Странное имя.
– Нормальное.
– Ну, Мыш так Мыш, – легко согласилась она. – А взрослых тут нет?
– Утром Альберт придёт.
– Это кто?
– Режиссёр. А также осветитель, билетёр, администратор и кто угодно.
– И больше никаких взрослых?
– Нет. Ни взрослых, ни детей.
– Ну и как он, Альберт?
– В смысле?
– Человек какой?
– А, нормальный.
– Как думаешь, возьмёт он меня в ваш театр?
– Это ему решать. Но почему бы и нет?
Ветка вышла из ванной в белой греческой тунике, доходившей ей до щиколоток. В руках у неё была куча мокрой одежды и тяжёлые отсыревшие ботинки.
– Как мне, нормально? – спросила она, крутанувшись, так что полог туники взлетел выше колен.
– Нормально. Свет выключи, – борясь со смущением, ответил Мыш.
Ветка повернула вертушок древнего выключателя, раздался громкий щелчок.
– Теперь я напою тебя чаем, – сказал Мыш, поднимаясь по ступенькам и освещая путь фонариком в телефоне. – Ты любишь зелёный или чёрный?
– Сегодня я люблю горячий, – сообщила девочка. – Максимально горячий.
– Это будет нетрудно.
В часовой он усадил её на стул, включил чайник. Сам взгромоздился на крышку пианино, пытаясь выглядеть сильным и уверенным в себе.
Пока чайник закипал, Мыш пытался не очень умело шутить, а девочка хохотала, открыто и совсем не стесняясь незнакомой обстановки. Мыша это ободряло, он шутил снова и всё более и более охотно, девочка снова смеялась.
«Что-то я сам на себя не похож», – подумал мальчик.
Чайник щёлкнул. Мыш разлил кипяток по чашкам…
Театральные будни
Начались репетиции.
– Вы, конечно, можете иметь собственное мнение, но я не уверен, что «Ганц и Гретель» – кассовый проект, – высказал Мыш Альберту.
– Так. Давай сразу расставим точки над «i». Режиссёр тут я, и только я определяю, что кассовый проект, а что нет. А если по существу, то исключительно от вас зависит, будет ли проект кассовым. И ни от кого другого, – режиссёр направил на мальчика указательный палец.
– А какие-то ещё спектакли предполагаются?
– Нет. Мы будем играть «Ганца и Гретель» два раза в неделю.
– Что? – удивился Мыш. – Один спектакль два раза в неделю?
– Именно. Он идёт в нашем театре более двухсот лет. Почему сейчас должно что-то измениться?
– Больше двухсот? – осторожно проговаривая слова, произнёс Мыш и оторопело поглядел на Ветку.
– То есть начинали играть этот спектакль ещё… – она быстро посчитала в уме, – при крепостном праве?
– Так точно. Крепостные актёры графа Шереметева Николая Петровича.
Альберт усмехнулся и сказал:
– Что это у вас так лица вытянулись? Можно подумать, что речь идёт о временах как минимум Древней Греции.
– Ну, на самом деле, для человека события двухсотлетней и двухтысячелетней давности не сильно-то и отличаются, – заметила Ветка.
Альберт неопределённо покачал головой.
– Тут ты, конечно, права. Но, как бы то ни было, театру действительно более двухсот лет. И мои предки уже целых два века связаны с ним самым тесным образом. Играли, режиссировали, шили одежду, рисовали декорации…
Ветка посмотрела на Мыша, потом на Альберта, словно не уверенная, стоит ли задавать свой вопрос.
– А вы, только извините ради бога, если глупость спрашиваю…
– Ничего, валяй.
– Вы от кого свою родословную ведёте? От крепостных или от Шереметевых?
Разговор происходил в часовой. Альберт, слегка играя на публику, сел за пианино, взял несколько элегических аккордов, должно быть, начало какого-то романса. Достал из кармана фляжку, сделал глоток. Прислушался, как течёт коньяк по горлу, произнёс:
– Родословную, девочка, я веду и от тех, и от других. Так бывает… Актрисы юны, красивы, пластичны, а перед таким сочетанием не могут устоять ни графы, ни князья, ни цари. Вы знаете, что Николай Петрович Шереметев был женат на своей бывшей крепостной? Да-да, на Прасковье Ивановне Ковалёвой-Жемчуговой, актрисе театра.
– Так вы граф?
Альберт усмехнулся, приподнял невидимую шляпу.
– К вашим услугам. Впрочем, хватит истории. Наша задача – поставить, или, если хотите, восстановить спектакль «Ганц и Гретель». Первая репетиция завтра в восемь утра. Попрошу без опозданий. И, кстати, ко мне можно обращаться на «ты».
Он натянул плащ, водрузил на лысеющую голову шляпу с широкими обвисшими полями. Мыш и Ветка проводили его до дверей.
– Скажите… Скажи, Альберт, а что случилось с предыдущими актёрами? – спросил Мыш перед тем, как закрыть за режиссёром дверь. – Ну, с теми, что были до нас?
– Что стало? – с неожиданной резкостью в голосе переспросил режиссёр. – Да ничего особенного – они выросли.
За три дня до этого разговора дети вызубрили свои роли, написанные Альбертом от руки на листах из ученических тетрадей.
– Не проще было на принтере распечатать? – нахмурился Мыш, когда впервые увидел покрытые аккуратными строчками листы.
– Никаких принтеров, компьютеров и прочей мертвечины. Я старомодный актёр старомодного театра, – ответил Альберт. – Текст, написанный от руки, всегда более живой, чем распечатка.
– Тут не всё легко читается, – придирчиво пошелестел страницами мальчик.
– С живыми всегда непросто. Разберёшься.
Когда Мыш впервые ступил на сцену, на него накатило что-то вроде наваждения. Тёмный зал, залитая ярким светом прожекторов и софитов сцена, запахи пыли, старой благородной материи, сухого дерева… На мгновение ему показалось, что сейчас произойдёт чудо: налетит ветер, запоют птицы и начнётся настоящая сказка… Но… Ничего не произошло. Лишь шедшая позади него Ветка крепко взяла его за руку, и он понял, что она тоже чувствует что-то подобное.
В правой части сцены стоял дуб, такой огромный, что даже втроём Мыш, Ветка и Альберт едва ли могли обхватить его ствол, покрытый толстой, иссечённой трещинами, какие бывают на земле во время засухи, корой. Рядом с его богатырским стволом примостилась печь, обложенная пряниками, леденцами и печеньем. Чуть дальше, в глубине сцены виднелась бутафорская, но довольно искусно сделанная трава, за которой угадывались деревья. Они, в отличие от дуба, были выпилены из фанеры, но полумрак надёжно скрывал этот их недостаток.
Альберт хлопнул в ладоши, призывая к вниманию.
– Пройдитесь, осмотритесь, – приказал режиссёр. – Походите по сцене, почувствуйте её. Вы должны сродниться здесь с каждой половицей.
Дети глянули под ноги. Обежали взглядом покрытый тёмно-серой тканью пол с отчётливо выступающими досками. Прошлись, каждая доска пела на свой голос. Некоторые громче, некоторые тише, какая-то мелодично, какая-то нещадно фальшивя. «И всё это надо будет потом учитывать», – поняли они безо всякой подсказки.
– Исследуйте сцену. Обживайте её. Именно она станет вашим домом, а вовсе не часовая.
– Но спать, я надеюсь, мы будем всё-таки в часовой? – уточнила Ветка.
– Спать да. А жить, жить вы будете здесь.
Мыш двинулся вглубь, в полумрак, где шелестели от его движений бутафорские травы и качали искусственными ветвями ивы. Впереди густела плотная, как карамель, темнота, и Мышу показалось, что идти можно ещё очень долго, но тут его вытянутая рука упёрлась в кирпичную стену.
Мыш с некоторым сожалением «как? и это всё?» ощупал кладку, сделал несколько шагов вправо-влево, но не нашёл ничего, кроме всё тех же кирпичей с грубо проступающим между ними раствором.
На сцене Ветка прыгала с половицы на половицу, выбирая те, что скрипят громче и пронзительней. Альберт наблюдал за ней с самодовольством родителя, видящего первые самостоятельные шаги своего чада.
Первый день, как и второй, и третий, прошли в «обживании пространства». Режиссёр заставлял детей плясать, ходить колесом, ползать, вставать на «мостик», притворяться трупами. Дошло до того, что однажды они всерьёз обнюхивали занавес, бутафорские деревья и траву…
– Да-да, я тиран, деспот и вообще крепостник по происхождению, – вещал Альберт, наблюдая, как его подопечные принюхиваются к запахам и их оттенкам.
– Я уже чувствую себя крепостной актрисой, – буркнула Ветка Мышу.
Мыш неодобрительно наморщил нос.
– Альберт, ты не боишься бунта на корабле? – спросил Мыш.
– У, какие мы обидчивые. Ладно, можете прекратить, – сказал режиссёр. – Это было шуточное упражнение. Но помните, в каждой шутке лишь доля шутки. Теперь новое задание. Вам нужно пробежать от края сцены до стены, но каждый раз вы должны использовать новый маршрут. Если первый раз пробежали вдоль правой стороны сцены, возвращаетесь по левой. Или же с правой, но делаете петлю вокруг дуба. Не повторяться, я буду следить. Включайте фантазию. Когда достигнете стены, хлопните по ней ладонью, чтобы я слышал.
Он развалился в кресле и принялся наблюдать за детьми, внимательно прислушиваясь к хлопкам.
– Он всё-таки издевается, – шепнула на бегу Ветка Мышу.
– Бегаем, бегаем, – ворчал из зрительного зала Альберт. – Гретель, ты повторяешься!
– Нет! – возмущённо воскликнула девочка. – Я, когда туда бежала, нырнула под иву, а возвращалась через траву.
– Убедила! Бегаем дальше…
Мыш собирался снова «восстать», но тут Альберт объявил об окончании репетиции.
– Зачем нужна была эта бессмысленная беготня? – спросила Ветка. – Что мы тренировали?
– Я хочу, чтобы вы знали, сколько есть способов достичь стены.
Сундук с ключами и закрытые двери
Вечерами, после того как Альберт уходил домой, основным развлечением Мыша и Ветки по большей части становились книги и фильмы. Но двенадцатилетним детям, да к тому же ещё и весьма деятельным двенадцатилетним детям, этого явно не хватало. Поэтому совершенно естественно, что очень скоро они отправились исследовать окружающий их лабиринт комнат, коридоров, переходов и лестниц. Сначала с опаской, а потом всё смелее уходили они от известных маршрутов. Слонялись довольно бездумно, наобум выбирая повороты, спускаясь и поднимаясь по лестницам, дёргая ручки многочисленных дверей, что встречались по пути.
Двери, как уже было сказано, имелись тут самых разных моделей, конструкций и фасонов. И грубо сколоченные из досок, будто бы предназначенные для хлева или амбара, и покрытые резьбой, словно перенесённые из дворца вроде Петергофа, Эрмитажа или Архангельского. Имелись и простенькие, лёгкие дверки, составленные из двух фанерок, и мощные, перетянутые железными полосами, ощетинившиеся квадратными шляпками кованых гвоздей. Встречались покрытые хитрой резьбой и состоящие из гладкого металлического листа, посаженного на выступающие из старой кирпичной кладки петли.
Большинство дверей было заперто, но находились и открытые. Поначалу каждая открытая комната вызывала шумный восторг, и дети с жадностью копались в горах хлама, что обнаруживали внутри. Чаще всего тут обнаруживалась старая мебель – стулья, кресла, шкафы, тумбочки. Мыш и Ветка выдвигали ящики, открывали створки, рассматривали то древнюю, то почти современную одежду, перебирали газеты и бесчисленные, исписанные от руки стопки бумаг и тетрадей. От всего этого «добра» летела такая пыль, что у детей слезились глаза.
Утомившись однообразием хлама, они, обнаружив очередную незапертую дверь, лишь заглядывали внутрь, бегло освещали фонариком обстановку, иногда приоткрывали какую-нибудь створку или ящик и отправлялись дальше.
Впрочем, исследование театрального лабиринта само по себе оказалось делом довольно интересным, и даже отсутствие сколь-нибудь интересных находок не расстраивало детей.
Однажды в низкой, словно курятник, и не имевшей окон комнате Мыш обнаружил сундук. Тот стоял посередине «курятника», и никакой иной мебели вокруг не наблюдалось. Крышку сундука покрывал слой рыхлой, похожей на снежную порошу, пыли. Замок отсутствовал. Мыш поднял крышку: сундук оказался под завязку заполнен ключами.
– О-хо-хо! Да их тут тысячи, – сказала Ветка.
– Я бы даже сказал, десятки тысяч, – уточнил Мыш.
Ключей было действительно невообразимо много – английские, сейфовые, крестообразные, сувальдные (с одной бородкой и двумя – «бабочки»), дисковые, перфорированные, реечные, луночные… Огромные и ржавые, будто их извлекли из древнеримских раскопок, и небольшие, блестящие, изваянные очень хитро и ловко. Бронзовые, стальные, сработанные из какого-то совершенно непонятного лёгкого и прочного металла, а некоторые, похоже, и вовсе из пластика.
– Теперь мы можем попробовать открыть любую из закрытых дверей. Ты понимаешь это? – спросила Ветка.
– Определённо, – согласился Мыш. – Но если просто перебирать их, надеясь, что какой-нибудь вдруг да подойдёт, у нас на каждую дверь будут уходить недели.
– Если не больше.
– Будем действовать системно, – постановил Мыш.
– Это как?
– Мы разделим ключи по типам. И когда захотим открыть какую-либо дверь, станем брать ключ только того типа, который соответствует её замку.
– Мыш, ты гений.
– Спасибо.
Мальчик гордо махнул чёлкой.
После сортировки выяснилось, что типов ключей здесь ровно двенадцать, дюжина.
Запертые двери открывались одна за другой. Не сразу, не быстро, на какую-то уходило двадцать минут, на какую-то целый день. Но выяснилось, что дело того стоит. Всё, спрятанное за закрытыми дверями, оказалось куда интереснее старой мебели и пыльного тряпья.
Первой открылась дверь, которую они тут же прозвали «хоббитской». И неудивительно, поскольку высотой она едва доходила детям до пояса.
Замок щёлкнул, подчиняясь повороту ключа. Мальчик в лёгком волнении взялся за «кукольную» ручку, потянул её на себя.
– Есть! – азартно прошептала Ветка, наклоняясь к открывшемуся чёрному проёму. – Есть-есть-есть!
Соприкасаясь головами, дети заглянули внутрь.
Там была крошечная, под стать двери, комнатка с круглым окошком, размером не больше футбольного мяча.
Дети по одному, первый Мыш, за ним Ветка, протиснулись внутрь. Длина комнаты позволяла вытянуться во весь рост, но не более того.
Мыш посветил телефоном, скрипнул защёлкой, открыл окно. Они высунули ладони наружу. На улице сеял холодный предзимний дождь. Дети долго лежали, трогая руками один на двоих дождь и переглядываясь в темноте.
– Странная комната. Почему она такая маленькая, как думаешь? – спросила Ветка. – Может, тут жили гномы? Или хоббиты?
– Тогда где они сейчас?
– Вероятно, съехали. Предлагаю назвать её…
– Хоббитской? Гномской?
– Нет, детской. Сейчас мы с тобой еле пролезли, а пройдёт ещё немного времени, подрастём и попасть сюда уже не сможем. Будем лишь изредка заглядывать и вспоминать, что когда-то залезали сюда и даже могли растянуться во весь рост.
Потом они нашли несколько комнат, стены, пол и потолок которых сплошь покрывали картины. В одной это были леса, в другой – моря, в третьей – горы, в четвёртой – пустыни. Рисунки выглядели столь реалистичными, что у детей закрадывались сомнения, действительно ли они всё ещё находятся в центре Москвы.
Нашлись комнаты с вызолоченными и посеребрёнными стенами, в которых от нестерпимых отблесков слепило глаза.
Одна комната оказалась доверху заполненной костями. Людей ли, животных, дети не поняли. От накатившего отвращения они поспешно захлопнули дверь и заперли её на ключ.
В другой на голом полу лежала книга с вложенным меж страниц ржавым кинжалом.
Нашлась комната, всё в которой было покрыто остриями гвоздей, ножей, лезвиями сабель, иглами, наконечниками копий.
Обнаружилась коморка, полная кораллов, раковин и засушенных рыб…
Но самой удивительной была… Нет, не комната, зрительный зал. Совсем маленький, намного меньше того, где предстояло играть Мышу и Ветке, но самый настоящий, со сценой, амфитеатром, партером и балконом.
Прежде чем войти сюда, детям пришлось оторвать доски с крупными гвоздями, которые были крест-накрест приколочены к косяку. Потом мальчик с трудом вытащил деревянный шпенёк, забитый в отверстие замка. Ещё целый день они подбирали ключ.
Увиденное, несмотря на следы длительного запустения, не разочаровало.
На стенах висели обвисшие, выцветшие транспаранты: «Театр для себя!», «Футуризм – будущее!», «Театр создаёт жизнь, а не имитирует!»
Доски пола, соскучившись по зрителям, радостно скрипели, почти визжали, словно щенки, приветствующие хозяев. Алый бархат на креслах полопался от времени, края плакатов бессильно обвисли…
Мыш заглянул под одно из кресел и обнаружил там револьвер. Выглядел он совсем как новенький.
На сцене стоял направленный куда-то в сторону балкона пулемёт «максим». Подмостки устилали высохшие гвоздики. Мальчик тронул одну, и та распалась тонким бесцветным прахом.
– «Революции – революционный театр!» – прочитала Ветка висевший над сценой транспарант с провисшей серединой.
К стенам лепились бумажные, бледные до почти полной неразличимости печати, плакаты времён революции и Гражданской войны: «Ты записался добровольцем?», «Все на защиту Петрограда!», «Помни о голодающих!», «Красная армия – защита пролетарской революции!», «Смерть деникинской банде!»…
Мыш, зажав в руке револьвер, разглядывал хрупкие листы, угадывая на них изображения царей, кулаков, рабочих и красноармейцев.
Он тронул один из плакатов, и тот, подобно гвоздике, распался похожими на пепел хлопьями, оставив на стене только уголок с проступающим словно из мертвенного небытия словом «бой!».
Ветка осматривала «максим», двигала вверх-вниз стволом, трогала щиток и пули патронов в пулемётной ленте.
На стоящей в углу вешалке висела вылинявшая армейская шинель с красными «разговорами» на груди.
Мыш тронул её грубый ворс, тот оставался ощутимо колючим и плотным.
Воровато оглянувшись, мальчик сунул пальцы в приветливо оттопыренный карман шинели и извлёк оттуда ребристое тело гранаты-лимонки. Та легла в ладонь такой удобной и успокаивающей тяжестью, что он не смог заставить себя вернуть её обратно и, таясь от Ветки, сунул в карман брюк.
«Плакаты обесцветились, гвоздики рассыпаются от прикосновения, транспаранты провисли. Наверняка и револьвер не стреляет, и лимонка не взрывается», – подумал он, стараясь придать находкам безобидный характер.
Он не знал, что Ветка тоже вынесла с собой крошечный, больше похожий на игрушку, дамский браунинг.
