Игорь Малышев
Театральная сказка
Репетиции
Мышу очень не нравилась пьеса. Слишком мало действия, диалоги неинтересные, характеры скучные.
– Зачем я только согласился на эту роль?! – фыркал он, разучивая роль. – Это же пластик, фанера, бутафория.
– Ой, Мыш, тебя послушать, так ты словно бы в театре уже не один десяток лет играешь.
– Но вкус-то у меня какой-никакой есть.
– Вкус вкусом. Но эта сказка, в отличие от тебя, уже два века на сцене, – резонно замечала Ветка.
– Это невозможно играть двести лет! Пустоту нельзя играть, – упрямился он, теребя волосы.
Ветка зубрила свою роль без лишних эмоций.
– По-моему, ты спешишь с выводами. Возможно, мы чего-то пока не понимаем.
– Пустота прозрачна. Тут нечего понимать, – язвил мальчик.
– Уверена, всё гораздо сложнее, чем кажется, – противоречила Ветка. – Не стоит делать выводов, не сыграв ни одного спектакля.
– Всё равно картон и пустота, – повторял Мыш, поджимая губы.
На репетициях быстро выяснилось, что Мыш не в состоянии произнести даже простейшей реплики так, чтобы она устраивала Альберта.
– Стоп! Ты вообще не понимаешь, что говоришь, – то и дело раздавался рык режиссёра.
Альберт играл отца, который трижды отводил своих детей в тёмный лес, чтобы их сожрали там дикие звери. По сюжету в стране царил голод, у отца не было возможности прокормить детей, и он, не желая видеть, как мальчик и девочка будут долго и мучительно умирать, отправляет их на пусть и страшную, но все же относительно быстротечную гибель.
– Когда ты говоришь «батюшка, можно я погуляю перед сном», уже тогда зритель должен понять, что у тебя есть ещё какие-то намерения, кроме как просто погулять. Понятно? Заново.
Мыш пробовал снова и снова, день за днём, репетиция за репетицией.
– Проблема в том, что ты совершенно закрыт на сцене! – рокотал Альберт, воздевая руки. – Хотя почему только на сцене. Ты и в жизни такой же.
– И что? Да, я интроверт.
– В театре нельзя быть интровертом! – Альберт наклонялся к самому лицу мальчика, заглядывал в глаза. – Тут надо открываться, наизнанку себя выворачивать. Понимаешь? Чтобы тебя услышали, ты должен обращаться не к себе, а к тем, кто в зале. И обращаться с той же искренностью, с какой обращаешься к себе. Давай, открывайся, ларчик!
– Сезамчик! – хихикнула Ветка.
– А ты чего улыбаешься, скелет ходячий? К тебе тоже есть много вопросов!
– А я что? Я ничего…
У Ветки, кстати, дела обстояли гораздо лучше. Распахнутая, вечно готовая к общению, для неё не составляло никакого труда выражать свои эмоции со всеми подтекстами и смыслами, какие только угодно было видеть режиссёру.
– Ганц, готов? – обращался к нему режиссёр.
– Готов, – сообщал Мыш, хмурясь и глядя исподлобья.
– Давай пробуй. Только без этой твоей звериной серьёзности. Это театр, игра, праздник, если хочешь. Так играй! Порхай и ничего не стесняйся.
Так или иначе, дело двигалось. Постепенно они подошли к моменту, когда заблудившиеся Ганц и Гретель находят в лесу печь, обложенную пряниками и леденцами, и принимаются с упоением её обгладывать.
– Неплохо, неплохо. Вот так. Молодцы, чудесно, – наблюдал за их действиями из зала Альберт. – Ганц, сострой чуть более хищную гримасу. Ты всё-таки дико голодный и грызёшь угол печи. Дай мне хищника.
Он вглядывался в происходящее на сцене.
– Гретель! А у тебя всё с точностью до наоборот. Сплошное переигрывание и чёрт знает что! Ты же девочка, а не самка аллигатора. Сдержанней! Мне нужен более мелкий хищник. Поехали снова!..
– Хорька ему дай, – тихо посоветовал Мыш.
Альберт переживал каждый их успех и каждую неудачу как свою собственную: то ругал на чём свет стоит, то хлопал в ладоши и кричал «браво!», волновался, потел, не выпускал из рук пёстрого платка и поминутно прикладывался к фляжечке. Наконец увиденное вполне удовлетворило его, он взошёл на сцену и сказал:
– А теперь самое время появиться новому персонажу.
– Гному? – уточнил Мыш.
– Совершенно верно, Гному. Обстоятельства складываются так, что на репетиции он ходить не может, только на спектакли. Поэтому я, с вашего позволения, буду его временно заменять. Он появится отсюда.
Альберт постучал по едва заметной двери на могучем стволе дуба.
– Я, опять же с вашего позволения, не стану залезать внутрь. Итак, начали. Гретель, твоя реплика.
– Ой, Ганц, кто это? – испуганно спросила девочка.
– Я ваш друг, дети. Я ваш друг, – сказал Альберт-Гном, мгновенно преображаясь в вёрткое неприятное создание. – Как вас зовут?
– Я Гретель, – присела в растерянном книксене девочка.
– Я Ганц.
– Я люблю детей, – с улыбкой, открывшей все его зубы, заявил Гном. – Очень люблю.
Гном взял её ладонь и с преувеличенной серьёзностью, согнувшись в три погибели, поцеловал. Мышу показалось, что он скорее хотел укусить девочку, а не поцеловать.
Дети рассказали Гному о своём бедственном положении, и тот, извиваясь, принялся доказывать им, что не знает выхода из леса. Но если дети согласятся подождать, он непременно узнает: у ужа и гадюки, у кабана и лисы, у рыжика и мухомора.
Однако прежде они должны разгадать три загадки.
– Всего три! Три маленькие простенькие загадочки! – мельтешил Гном. – Согласны?
– Хорошо. Мы согласны, – ответили дети.
– Но если вы не разгадаете хотя бы одну, я съем вас. Зажарю вот в этой замечательной печи и съем. Ха-ха. Что? Годится?
Ганц и Гретель переглянулись.
– Делать нечего, по рукам.
– Обожаю детей! – с радостными подвываниями произнёс Гном и потряс палкой в воздухе.
Потом он загадывал им загадки, две из которых они успешно разгадали, а с третьей не справились, и Гном, потирая узкие сухие руки, собрался отправить их в печь. Но после того как выяснилось, что исполненная детьми раскоряка никак не пролезает в жерло печи, он вызвался показать, как на самом деле нужно лежать на лопате, и в итоге отправлялся в сочащееся сочным алым светом печное нутро. После чего дети радостно возвращались домой к отцу.
– Неплохо. В общем и целом молодцы, – с неподдельной радостью сказал Альберт, когда они дошли до финала. Однако тут же пригасил ликование: – Только не обольщайтесь, работы ещё очень и очень много.
Премьера
И вот, наконец, день премьеры. Утром Мыш и Ветка сходили с ума от волнения, но ближе к вечеру, как ни странно, немного успокоились и держались почти уверенно.
Народу в зале собралось немного, но это не беда, успокоил их Альберт.
– Мы же только открылись, потом сарафанное радио разнесёт весть о нас по Москве и зритель пойдёт, – заверил режиссёр.
Дети видели, что сам он волнуется не меньше их, но умело это скрывает.
До поры действо развивалось весьма неплохо.
И вот, когда дети воодушевлённо сопели, изображая, что грызут прянично-леденцовые углы печи, снизу, из-под пола, донёсся стук. Они замерли, думая, что он им только чудится, но звук нарастал, становился всё чётче, явственней. Было похоже, как если бы кто-то в деревянных башмаках поднимался по лестнице из далёких глубин, всё ближе и ближе к поверхности сцены.
Мыш и Ветка обескураженно поглядели на стоящего за кулисами Альберта, тот энергично замахал руками, призывая не выходить из образа.
«Это же тот актёр, который будет являться только на спектакли», – вспомнил Мыш.
Стук приблизился и затих.
Раздавшийся в наступившей тишине скрип показался почти оглушительным. По спинам детей ледяным крошевом осыпались мурашки.
В стволе дуба, возвышавшегося рядом с печью и накрывавшего своей кроной половину сцены, открылась дверь. За ней стояла ровная и глухая тьма.
Мальчик и девочка с интересом заглянули в неё, непроницаемую, как вода в колодце. На дне её произошло движение, и появилось вытянутое худое лицо, о котором можно было бы сказать, что оно похоже на донкихотовское, если бы не «шкиперская» бородка и не полосатый, похожий на сачок, колпак. Головной убор смотрелся так нелепо, что впору было бы рассмеяться, но смеяться отчего-то не хотелось. Больше того, с появлением нового персонажа дети почувствовали себя зябко и неуютно.
Альберт за кулисами снова беззвучно замахал руками и ткнул пальцем в Ветку. Та опомнилась:
– Ой, Ганц, кто это?
– Я ваш друг, дети, – произнёс Гном разводя в стороны руки, в одной из которых была довольно толстая сучковатая палка.
Он перекинул ноги наружу и спрыгнул вниз. Деревянные башмаки ударили в пол с уже знакомым стуком.
И действо пошло своим чередом пока…
– …Итак, загадка первая! – торжественно, со скрытой угрозой в голосе, произнёс Гном. – Вы готовы слушать, прекрасные дети?
Человечек в полосатом колпаке замер, выдерживая паузу.
Из глубины сцены донеслось движение воздуха. Ветви дуба и плакучих ив закачались на весу, зашелестели бутафорские травы, словно самая настоящая лесная осока.
Чириканье птиц, доносящееся из спрятанных в листве динамиков, стало ярче, объёмнее и шло уже со всех сторон.
– Итак… – Гном, кривляясь и слегка кланяясь, принялся отступать в густую тень, копившуюся в дальней части сцены. – Чем больше у неё отнимают, тем больше она становится…
Он говорил медленно и последние слова произнёс, став уже неразличимым в темноте.
Дети молчали, изображая задумчивость и в лёгком недоумении глядя друг на друга. Гном вёл себя странно, не по пьесе. На репетициях он никуда не уходил, наматывал круги около детей, словно акула возле своей жертвы.
– Это яма! – закричал Ганц.
Горящее лицо Гнома появилось из бутафорской травы.
– А-ха-ха! Правильно! Правильно, прекрасные дети! – пропитанным злобой и лестью голосом произнёс он. – Но наша игра только начинается. Слушайте следующую загадку!
Из ветвей дуба выпорхнула трясогузка и, чирикая, заметалась в свете софитов.
По сцене снова прошло движение воздуха, теперь уже более сильное. Запахло лесом и близкой большой водой.
Сердца мальчика и девочки бились, ноздри раздувались, веточки вен пульсировали на тонких шеях, словно всё происходящее здесь уже и не было спектаклем. Мышу вспомнился первый выход на сцену, ощущение праздника, предчувствие чуда.
– Эй! Эй! Эй! – закричал Гном, отступая вглубь декораций. – Слушайте-слушайте-слушайте!
Сцену заполнили трели птиц. Фонари заиграли переливами радуги.
– …то… еет… ороду… ть… раз… на дню… и… сё равно… дит… с боро…ой… – донеслось еле слышно, словно Гном убежал на порядочное расстояние.
– Кто бреет бороду десять раз на дню и всё равно ходит с бородой, – повторил Мыш для зрителей, поскольку нельзя было рассчитывать, что они разобрали хоть слово.
«Что он делает? Почему прячется? Зачем говорит так тихо?» – думал в отчаянии мальчик.
Вспомнил, что старые актёры любят издеваться над молодыми и ставить их на сцене в идиотское положение.
«Ну, нет. Мы на такие разводки не ведёмся. Не на тех напал».
– Это брадобрей! – закричал Мыш, разволновавшись, но стараясь не подавать вида.
– Как ты угадал? – выскочил из травы Гном. – Признайся, ты знал ответ заранее?
Голос его, как и положено, сочился злобой и подозрительностью.
– Говори последнюю загадку, – приказал Мыш.
– А! Последнюю? Пожалуйста! Ну, конечно, пожалуйста… – Гном ринулся в чащу, задев ствол дерева, так что с него посыпались искусственные листья.
Наступила тишина. Умолкли шорохи деревьев, стихли крики птиц, замер ветер.
Из далёкой дали донёсся крик:
– Ууу!.. Ии!.. Аа!..
– Зимой – звезда, весной – вода, – громко сказал Мыш.
– …ет,…илый ребёно… – донеслось из чащи. – Я…адал…овсем другую…агадку.
Снова послышался треск сучьев, как будто кто-то бежал сквозь чащу.
– Ууу!.. Ии!.. Аа!..
– Зимой – звезда, весной – вода… – растерянно повторил Мыш.
– …ет!..ет!..ет! – рявкнул Гном.
Ветка сжала руку Мыша.
Дети чувствовали устремлённые на них глаза зрителей, и колени их начали предательски подрагивать.
Из чащи долетел смех, и чаща отозвалась тысячью голосов.
– …ожет… вам… одойти… лиже?… – послышался крик из темноты.
– «Может, вам подойти ближе», – расшифровала Ветка. – Мыш, что это за ерунда? – произнесла она еле слышно.
– Стой на месте. В пьесе ничего подобного нет. Это какая-то актёрская разводка для молодых, – тихо ответил мальчик. – Громче, Гном! – крикнул он.
Хохот из чащи не смолкал…
– …иже!..иже! – повторил несколько раз Гном, но дети так и не двинулись с места.
Когда Гном наконец вышел из чащи, борода его, одежда, да и сам он весь целиком выглядел как-то донельзя фальшиво. Мыш испугался, что зрители сейчас начнут кричать «халтура» и кидать на сцену смятые в комки программки.
– Зимой – звезда, весной – вода, – со скукой в голосе произнёс Гном.
– Мы не знаем, что это, – нестройным хором, будто детсадовцы на утреннике, ответили дети.
Деревянным голосом, с нарочитыми, а то и не вполне уместными интонациями Гном начал произносить положенные реплики, Мыш и Ветка отвечали. Спектакль кое-как доковылял до конца. Наступил хеппи-энд, но счастливым никого из актёров он не сделал.
Зрители – взрослые и дети, почти не хлопали, кривили лица, переговаривались. Доносились фразы об «утере традиций», «бездарном поколении», «смерти театра» и много других, не менее уничижительных.
Когда зал опустел и двери были заперты, актёры пили чай в часовой. Понуро смотрели в чашки с нарисованными на них детскими игрушками, деревянными птицами и синими бабочками, ели овсяное печенье, роняя крошки и вяло смахивая их с одежды.
Напряжение в электрической сети скакало, лампочки светили, вздрагивая и мерцая.
Альберт выглядел побледневшим и усталым.
– Что за кислые лица? Ну-ка, не унывать! – подбодрил он детей. – Для премьеры неплохо. Дальше будет только лучше.
– Да уж куда лучше-то?… – вяло отозвался Мыш.
– И тем не менее, бодрее!..
Ветка оборвала его:
– А где Гном? – поинтересовалась она. – Он что, так и остался в печи?
– Точно. Сгорел на работе, – пошутил Альберт.
– Нет, я серьёзно.
– Ушёл домой. Из печи и дерева есть ход. Так что не стоит ждать его после спектаклей.
– Кстати, о Гноме, – вспомнил Мыш. – Скажи, зачем он, когда загадывал загадки, прятался за декорациями?
– Вот-вот, – поддержала его Ветка. – Это что, такой дурацкий театральный прикол? Разводка для молодых актёров? Он поиздеваться хотел?
– Прятался за декорациями? – Альберт как-то странно посмотрел на неё.
– Да. И говорил еле слышно, будто стоял метров за сто от нас.
Режиссёр перевёл взгляд на Мыша.
– Да, – поддержал девочку тот. – Именно так всё и было.
Альберт покачал головой.
– Я ничего такого не видел. Гном всё время был на сцене рядом с вами.
– Но он уходил за декорации!
– Я был рядом, за кулисами, наблюдал и ничего такого не видел.
– Он исчез, убежал… – стоял на своём Мыш. – И кричал, как будто издалека…
– Ты нас за идиотов держишь, Альберт? – закипая, спросила Ветка. – Или мы, по-твоему, врём?
– Спокойней, друзья мои, спокойней. Я говорю только о том, что видел собственными глазами, не более.
– Ещё птица на сцену вылетала! Трясогузка… Как раз когда Гном ушёл.
– Я не заметил никакой трясогузки. Да и зрители тоже. Уверен, вылети на сцену птица, в зале стоял бы такой гомон, что вы бы себя не услышали.
– Но она порхала и чирикала!
Режиссёр покачал головой.
– Простите, но ни я, ни зрители не видели ничего подобного. Ни птички, ни кошки, ни рыбки. Никакой живности.
– Это да, – согласился Мыш, признавая бесплодность беседы. – Сегодня на сцене было мало живого.
На следующем спектакле история с уходом Гнома повторилась. Он опять убежал за декорации и загадывал загадки оттуда, словно бы уходя всё дальше и дальше. Хохотал и просил подойти поближе. Обратно пришёл с сухим репейником на коленке.
И на следующем представлении было то же самое. И на следующем…
Народу раз от разу ходило всё меньше. Во время пятого спектакля зал почти пустовал.
Мыш
(колыбельное стихотворение, написанное во время бессонницы)
Была б моя воля,
Поселил бы в пианино мышь.
Спит – молчит,
Бегает – звучит.
Каждый шаг – звук.
Три – аккорд.
Прыгаешь, машешь хвостом,
Минор, мажор.
Задел струну усом,
Не слышит никто.
Но звук есть.
Здесь, вот.
«Жила одна мышь в пианино…»
Прекрасное начало для сказки.
Ждём продолжения
И закрываем глазки.
За сценой
В ночь перед седьмым спектаклем дети долго сидели на подоконнике, смотрели в окно.
Альберт ушёл в самом мрачном настроении, еле волоча ноги от усталости и коньяка.
– Понимаете, на каждом спектакле, – говорил он, сидя перед тем за пианино и сбивчиво наигрывая джазовую импровизацию, – актёр должен что-то отдать зрителю.
Его глаза печального мопса блуждали по клавиатуре, плечи обвисли, как ветки дерева после дождя.
– Что отдать? – спросил Мыш.
– В этом-то и соль, – Альберт медленно и нетрезво покачивал головой в такт музыке. – Отдать нужно то, чего у вас раньше не было. Вы должны найти нечто во время спектакля и подарить людям в зале.
– Боюсь, я плохо понял.
– …И когда вы с Веткой научитесь этому, – продолжал Альберт, – сразу исчезнет всё, что вам мешает.
Он по очереди оглянулся на Мыша и Ветку.
– Дорогие мои, я очень на вас надеюсь.
Тяжело поднялся из-за инструмента.
– Пойду. Ещё и мама разболелась… Она, кстати, много лет играла Гретель в нашем театре, – сказал, ощупывая карманы. – Надо будет в круглосуточную аптеку зайти.
– Тебя полиция не «примет» в таком состоянии? – спросила Ветка.
– А какое у меня состояние? Нормальное, я считаю. Ну а примет, значит, примет, – равнодушно ответил режиссёр, задев плечом дверной косяк. – Спокойной ночи, дети. Не провожайте, я сам закрою.
В наледи на оконных стёклах играли золотые мотыльки. Москва-река походила на поток чёрных муравьёв.
– На прошлый спектакль было продано пять билетов, – сказал Мыш.
– Один зритель ушёл в антракте, – добавила девочка. – Считай, для себя играли.
– На Альберта больно смотреть.
– На него больно, на нас жалко.
– Пора перестать врать себе, – резко бросил Мыш. – Мы никчёмные актёры, и в этом всё дело. Да и спектакль нелепый. Я сразу сказал, что «Ганц и Гретель» – бредовая идея.
– Понятно, что спектакль детский, понятно, что незамысловатый, но играли же его как-то двести лет. И ведь наверняка не для пяти зрителей!
– Притом что один уходит в антракте…
– Да ещё и Гном с этими его идиотскими розыгрышами… Нет, ну как ему не надоест ерундой заниматься? Взрослый же человек. Шутка, повторенная сто раз, смешнее со временем не становится.
По улице с шумом и гулом, расталкивая полумрак мигающим маячком, двигалась уборочная машина. Тени от маячка заметались по детским лицам.
Ветка положила подбородок на колени.
– Как хочешь, но нам надо узнать, куда уходит Гном и зачем зовёт нас за собой, – сказала она.
– Но это же не по пьесе! Да и не хочу я вестись на его дешёвые разводки.
– Разводки не разводки, плевать. Надо попробовать пойти.
Мыш долго молчал, хмурился, пожимал плечами, ведя какой-то внутренний диалог с самим собой.
– Да, наверное, ты права, – наконец неохотно признал он. – Будь что будет. Пойдём за ним. Кстати, ты чувствуешь, какие странные запахи слышатся, когда Гном уходит за сцену?
– Конечно. Женское обоняние вообще острее мужского. Травой пахнет, костром, озером. А может, рекой. Ещё грибами: сыроежками, опятами…
Она тронула шрам на щеке, похожий на звёздочку или снежинку.
…
Когда Гном задал третью, последнюю загадку, Мыш сжал Веткину руку, и они вместе зашагали вперёд, через бутафорскую траву, под ветви искусственных ив, колышущихся под налетевшим неизвестно откуда ветром. Ветви прошлись по лицам, будто ощупали. Темнота надвинулась, упала в глаза, обняла и скрыла от зала.
Дети продолжали двигаться. Во тьме проявилась искра света – далёкий костёр. Мрак поредел, проступили стволы деревьев, зубчатые контуры трав, кривые лапы валежника. Ветка зацепилась за что-то, должно быть, за сухой сук, и едва не упала. Мыш удержал её.
У костра стоял Гном, увидев детей, он радушно раскинул им навстречу руки.
– Ну, вот и вы! С прибытием!
– Что это? Где мы, Гном? – спросил Мыш, чувствуя, как намокает от росы его одежда, понимая, что трава, по которой он шёл, – самая настоящая лесная осока, а впившийся в ухо комар и вправду пьёт его кровь.
– Добро пожаловать в Засценье! – радостно произнёс человек в колпаке.
– Что?… Какое Засценье?… – одновременно спросили Мыш и Ветка.
– Друзья мои! Это лучшее место на земле, и раз уж вы пришли сюда, то скоро в этом убедитесь.
Возле костра стоял большой, сплошь покрытый цветами и ещё не раскрывшимися бутонами куст дикой розы.
– Смотрите, какие цветы! – Гном осторожно наклонил ветку, понюхал. – Обожаю. «Роза пахнет розой…» Знаете, откуда это?
Он выжидающе посмотрел на детей.
– Кажется, Шекспир. «Ромео и Джульетта»? – поколебавшись, ответил Мыш.
– Точно, – радостно подтвердил Гном.
– При чём тут Шекспир? Что вообще происходит? – спросил мальчик. – Куда исчезла стена? Я ведь раз сто был рядом с ней, трогал, ощупывал, а теперь…
– А теперь вы в Засценье, – терпеливо повторил Гном. – И оно бесконечно, как бесконечен театр и человеческая фантазия.
– Совсем ничего не поняла… Можно как-нибудь без загадок?… – сказали вместе Мыш и Ветка.
– Но вам интересно? – спросил Гном.
– Да, – согласились дети.
– И страшно, наверное?
Дети замялись, переглянувшись.
– Ничего, это как раз обычное дело, – беззаботно подмигнул он.
Весёлость неожиданным образом шла донкихотовскому лицу Гнома.
– И что же мы должны делать в этом твоём Засценье?
– Во-первых, оно такое же ваше, как и моё. А во-вторых, прежде всего вам необходимо предстать перед Дионисом.
– Пред кем? – с недоверием спросила Ветка. – Богом театра?
– Именно. Надеюсь, он разрешит вам бывать здесь. И в каком-то смысле станет вашим проводником.
– Проводником куда?
– Не знаю, тут всё только от него зависит, – пожал плечами Гном. – Но уверяю, это будут чрезвычайно увлекательные путешествия. И помните, из каждого вы должны что-то принести. Ради этого всё и происходит.
– Что принести?
– То, чего у вас нет.
Дети переглянулись.
– Да, Альберт говорил что-то подобное, – вспомнила Ветка. – Я ещё подумала, что он малость не в себе из-за мамы и всех этих проблем с театром.
– А что с его мамой? – спросил Гном.
– Она болеет, – коротко сообщил Мыш.
Лицо Гнома посерьёзнело, он отвёл взгляд в сторону, задумался.
– Так что мы должны принести из-за сцены? – вернула его девочка к предмету разговора.
– Да всё равно что. Неважно. Хотите, приносите предметы. Или просто чувства и ощущения. Да хоть запахи. Сами поймёте, короче.
Дети выглядели ошеломлёнными.
– И что, нам прямо сейчас идти к Дионису?
– А чего ждать-то?
– Только… – Ветка посмотрела на Мыша.
– Как же мы пойдём, если там сейчас продолжается спектакль? – спросил мальчик. – Зрители ждут…
– Спектакль? – замахал руками Гном. – Не бойтесь и не переживайте. Никто и не заметит вашей отлучки.
– То есть… – начал Мыш.
– …пока мы здесь, там время остановилось? – досказала его мысль Ветка.
– Совершенно верно.
– Так не бывает, – твёрдо сказал Мыш. – Это противоречит здравому смыслу.
Гном наклонился, заглянул ему в лицо.
– А бывает так, чтобы стена была, а потом вдруг – раз! – и исчезла?
– Со мной, по крайней мере, такого не случалось, – признался Мыш.
– Вот видишь, – примирительно сказал человечек в колпаке. – Идите! Перед вами столько всего… – он с лёгкой завистью покачал головой.
– А ты не пойдёшь с нами?
– Нет, – с сожалением признался Гном. – Я существо рубежа. Могу привести вас сюда, но не более. Дальше мне нельзя. Я слишком привязан к тому миру, откуда вы пришли. Хотя и туда мне тоже нельзя. Так и живу, между мирами. Ни там ни сям. Впрочем, это всё неважно и вас не касается. Вперёд!
Дети сделали несколько шагов, когда Гном окликнул их:
– Стоп, стоп! Разволновался и совсем забыл… Вернитесь, сделайте одолжение.
Он отломил от розового куста шип, взял руку Мыша и неожиданно сильно уколол его в указательный палец.
– Ммм! – воскликнул мальчик. – Аккуратней, больно же!
– Да ладно тебе. Комар больней кусает.
Гном выжал каплю крови. Та набухла, выросла до размера божьей коровки и упала в траву. Гном проследил, как она скатилась по листу, впиталась в землю. Удовлетворённо кивнул, подозвал Ветку. Та подала ладонь с лёгким страхом, но укол приняла без звука. Ещё одна капля упала вниз.
– Вот и всё.
– Что это за кровавые жертвоприношения? – спросила Ветка.
Гном поглядел на шип и отбросил его в сторону.
– Засценье пускает к себе только в том случае, если вы что-то отдаёте ему.
– И двух капель крови достаточно? – уточнил Мыш.
– Вполне.
Ветка от нетерпения пританцовывала на месте.
– Идём же! Идём! – она схватила Мыша за локоть.
Гном посмотрел им вслед.
– Засценье и существует только потому, что вы ему что-то отдаёте.
