Игорь Валерьевич Мерцалов
Три дня без чародея
День первый
– Упрям! – позвал чародей в распахнутое окно.
Ответа не последовало. Чародей, облокотившись о подоконник, крикнул со всей возможной в его годы силой:
– Упрям! Где тебя носит?
Отозвались только птицы, шарахнувшиеся с яблоневых ветвей. Уже оседланный конь Ветерок тряхнул гривой и снова уставился на единственное облачко, плывущее в небесной голубизне.
Чародей вздохнул и вернулся к столу. Отрок есть отрок: для него минута, проведенная на том месте, где его просили постоять, так же страшна, как для старика – лишний потерянный день. Еще раз просмотрев письмо, Наум скатал бересту, упрятал в нарочно приготовленный невзрачный туесок – вроде тех, какими пользуются деревенские старосты, – и залепил воском, не накладывая печати. С виду получилось обычное послание дальней родне. Наивная предосторожность, но есть надежда, что посторонние глаза, если заглянут в торбу к гонцу, на письме не остановятся.
Чародей вышел во двор, опираясь на новый резной посох, за который брался всякий раз, когда хотел успокоиться и не обрушивать на голову единственного ученика излишек порицаний. Упрям изготовил его для старика два года назад. Вещь получилась красивая. В магическом отношении, правда, бесполезная: сложение чисел давалось Упряму с трудом, так что ни одной соразмерной линии он вырезать не сумел. Удачно вышел только солнечный крест на навершии. Чародей наложил на эту часть несколько простеньких заклинаний: от ломоты в суставах, от насморка… Немного, но приятно. Главное – Упрям сделал подарок от чистого сердца, это зачастую означает кое-что побольше магии.
Жилище чародея представляло собой уменьшенное подобие княжеского кремля: деревянная башня на мощном каменном основании, окруженная высоким забором. Обогнув прильнувшую к нему конюшню, старик оказался в закутке между башней и старым овином, который давно уже следовало превратить в приличное травохранилище. Здесь располагался колодец, а за ним высились заросли крапивы – жгучей, зловредной и никакими заклинаниями не истребимой.
То есть настоящим заклинанием ее можно было бы выжечь за один удар сердца, но чародей и не думал об этом. Он давно поставил условие: Упрям перейдет на следующую ступень ученичества, как только избавит от крапивы задний двор – с помощью чар, конечно. Не раз уже Наум пожалел об этом решении, но слов своих переменять не любил и потому оставался тверд.
И вот уже год шла непримиримая война между учеником чародея и крапивой. Упрям начал с того, что забыл простую вещь: растение оное, хоть и зловредностью известно, пустым сорняком не является – при должном обращении много пользы приносит. Вспомнил он об этом лишь после трех опытов с простыми крестьянскими заклинаниями, изведя на заднем дворе весь осот, всю березку и случайно забредшего крота. Поругав себя, все еще с самоуверенной улыбкой на лице, Упрям взялся за более серьезные заклинания и решил иссушить крапиву. Готовился два дня, зубрил слова, упражнялся в щелканье пальцами, а на третий день вызвал проливной дождь. Ошибка была проста до смешного: наблюдая за учителем, Упрям запомнил все точно, только перепутал левую и правую стороны – соответственно, притопнул не той ногой, прищелкнул не той рукой и вокруг крапивы обошел не в том направлении.
Получилось не изгнать влагу из растений, а призвать ее на землю.
И то сказать, ошибка не из роковых. Если уж откровенно, то вызывать приличный дождь способен не каждый – тут нужен природный талант, и, задумайся Упрям об этом, только порадовался бы: владея таким искусством, можно считать себя самое меньшее обеспеченным человеком, а в засушливый год – и озолотиться. Но Упряму было не до того.
Осознав ошибку, он пришел в крайнее раздражение, бросился вновь во двор под тугие струи ливня, взялся обходить крапиву уже в нужном направлении, но поскользнулся в грязи, упал, измазался, как поросенок, непроизвольной бранью испортил все заклинание, предпринял еще одну попытку… Но об успехе теперь и думать было нечего. Духам воды не очень-то по нраву бежать на каждый призыв человека, который сам не знает, чего хочет. Упрям, однако, полностью оправдывая свое прозвище, нарезал круги до самой ночи. Добился двух неприятностей: лишил себя благосклонности водных духов на много лет вперед и подцепил жутчайшую простуду, с которой и провалялся в горячке почти неделю.
Так впервые в своей юной жизни испытал он горечь поражения.
По счастью, Упрям, хоть и был шалопаем, надежд учителя не разрушил: с достойным смирением принял сей урок и за ум взялся основательно. Правда, ненадолго…
Вспыльчивый нрав таки взял свое. Юный ученик успешно отнял у крапивы силы к дальнейшему росту, но этот первый успех показался ему слишком малозначительным и, вместо того чтобы спокойно развивать его, Упрям бросился в бой со всей горячностью молодого сердца. Опять что-то напутал, разъярился, призвал на крапиву гром и молнию… Гром получился отменный – башня содрогнулась до основания, и Наум, почуяв неладное, поспешил проверить, все ли в порядке. А вот молния оказалась жиденькой. И Упрям, недолго думая, просто усилил заклинание…
Следующие полчаса чародей долго потом не мог вспоминать без содрогания. В башне царил сущий ад. Пропажа шапки-невидимки и позорное бегство одного из сапог-скороходов оказались еще мелочью, обнаружившейся много позднее. От громового раската раскололся зачарованный камень, в который незадолго до этого был заточен не слишком чистый дух, буянивший на окраине столицы. Впрочем, дух сам перепугался до смерти и, ища укрытия, ненароком вселился в книгу предсказаний, о чем тоже стало известно позднее. А в те страшные минуты Науму пришлось усмирять бродивший по башне вихрь, заливать водой высыпавшиеся из печи угли и загонять обратно в погреб мышей, в панике бросившихся оттуда из-за обрушения земляного пласта с одной из стен. А наверху, в чаровальне, дела обстояли еще хуже.
Пролившиеся из опрокинутых плошек зелья образовали невиданную доселе смесь, которая прожгла в полу дыру изрядных размеров – да не в нижнее помещение, а в какой-то сопредельный мир. Первым, кого увидел Наум, поднявшись в чаровальню, был огромного роста ребенок (во многом, правда, напоминавший взрослого мужчину, но гладколицый и совершенно по-детски любопытный).
Он с интересом осматривался, по пояс высунувшись из дыры. В одной руке это дите держало согнутый под прямым углом кусок железной проволоки, а в другой – донельзя странное существо: черное, гладкокожее, прямоугольное, без конечностей, но с двумя большущими, расположенными друг над другом глазами. Тот, что повыше, был с бельмом, зато второй, вытаращенный, глазел вовсю. Еще отличала это существо премерзкая широкая ухмылка. Собственно, оно гораздо больше походило, скажем, на какой-нибудь ларчик, чем на живую тварь, и все-таки, без сомнения, было живым. Заметив чародея, оно вдруг страшно сверкнуло слепым глазом, издало долгий скрежещущий смешок, а потом… показало старику язык – тонкий, черный и прямоугольный. Никто и никогда не позволял себе такого в отношении почтенного чародея. Кипя от негодования, Наум вырвал у наглой твари язык, а великовозрастного любознатца приласкал посохом в лоб. Изгнав, таким образом, незваных гостей, старик осторожно заглянул в дыру.
Он смотрел сверху на удивительное помещение, не похожее ни на что, доселе им виденное. Просторное и светлое, оно было заставлено довольно нелепыми на вид вещами непонятного назначения. Многие из них жужжали, попискивали, потрескивали и разноцветно подмигивали. Они явно приходились сродни давешнему ручному наглецу.
Хозяин этого последнего, потирая лоб, замер у подножия стремянки, стоявшей как раз под дырой, и что-то лопотал, заметно заикаясь и указывая наверх своей проволочкой. Хамоватая зверушка безжизненно висела у него на плече, зацепившись длиннющим хвостом.
В помещении было еще четыре человека: две довольно бесстыдно одетые женщины (одна – очень даже ничего, как успел отметить про себя чародей, а вот вторую наряд только портил – эдакое безобразие только прятать надобно!) и двое мужчин (это все-таки были взрослые мужчины, хоть и выбритые, по примеру вязантов, до неприличия).
Появление чародейского лица наверху произвело на них волнительное впечатление. А может, выражение этого лица? Так или иначе, все пятеро разом забегали, заговорили, принялись размахивать руками и тыкать пальцами в своих странных полуживых помощников, пробуждая их от дремоты. Потом все разом достали откуда-то наглых зверушек – вроде той, первой – и закрыли ими лица. Человек у стремянки предостерегающе вскрикнул, но его не послушали.
Новые зверушки были поменьше и, видно, чуть лучше воспитаны, по крайней мере, языков они показывать не стали. Но вот глазами засверкали так, что Наум чуть не ослеп. Тут до него дошло, что его пытаются сглазить (должно быть, эти зверушки были особой разновидностью карманных василисков), и он поспешно прочел – да что там, прокричал! – сильное охранное заклинание, убивающее нежить. Все загадочные предметы в помещении разом смолкли, и чародей, посохом свалив стремянку и погрозив всем кулаком, передвинул на дыру сундук. После чего, не давая себе роздыху, помчался на задний двор.
И очутился там очень даже вовремя: Упрям, как раз добился подходящей по силе молнии, и теперь спешил погасить весело полыхавший угол сарая. Получив посохом по макушке, он покорно предоставил учителю восстанавливать порядок, после чего был принужден ответить на неприятный вопрос: если одна молния потрачена на сарай, то куда ушли вторая и третья (работая в башне, Наум отчетливо слышал три громовых удара)?
Больших бед Упрям, как выяснилось, не натворил, но и совсем без них обойтись не сумел. Вторая молния спалила копну прошлогоднего сена на боярском лугу, а третья разворотила старый мост через Кудрявку.
– Если кому и навредил, так сам себе перво-наперво, – заявил чародей, – К Кудрявке теперь лучше не приближайся: под тем мостом тамошний водяной жилище себе сладил – коли узнает, кто его разворотил, зашибет.
– Ой, да я его-то, часом, не зашиб ли? – испугался Упрям.
– Что ему сделается, окромя двух шишек? Ты, чем лясы точить, бери-ка доски да молоток, дуй наверх. Отодвинешь сундук – увидишь, что заколачивать. Будут глазить – дули кажи да молотком отмахивайся.
– А кто там глазить будет? – побледнел ученик чародея.
– Вернее всего, никто – так, на случай говорю. Ты, главное, не вздумай заклинания читать. Дули и молоток!
Право, лучше потом самому с ученика сглаз снимать, чем гадать, что он по запарке наколдует…
Нарочный от обделенного сеном боярина прискакал быстро, стал требовать ответа: с чего это с ясного неба молнии падают, порядочным людям убытки чинят? Зная злобную мелочность боярина Всехвата и болезненную честность Упряма, чародей решил не звать ученика, ограничившись неопределенным ответом: мол, боремся мы тут с особо нехорошими травами, какие порядочных людей вообще могут со свету сжить. И сразу заплатил за попорченное добро три полушки медью, пока жадный боярин не прислал счет на десять кун.
Спровадив нарочного, поднялся наверх и понаблюдал, как Упрям латает дыру, одновременно пытаясь заигрывать с суетившейся внизу привлекательной и бесстыдной девицей. Многообещающие гримасы его, впрочем, пропадали даром: надо полагать, даже в странном сопредельном мире шаловливая улыбочка плохо сочетается с кукишем.
Эта дыра добавила Науму лишней работы. Забить-то забили, да ведь доски можно выломать и с той, и с этой стороны. Судя по оживленным голосам снизу, нечто подобное там и замышляли. Говорили вроде бы по-человечьи, но обильно пересыпали речь невнятицей вроде «категорической невозможности документальной фиксации темпорального провала» из-за «сдохших на фиг «кодаков», что, однако, не мешало «считать теорию влияния биоэнергетики на сопряжение темпоральных полей доказанной». Про такие заклинания чародей отродясь не слыхивал и на всякий случай распевал в ответ охранные, немало смущая сопредельных любознатцев.
Вырванный язык хамоватой зверушки определенно был магическим – взявшись за него снова, Наум обнаружил на гладкой поверхности собственное удивительно четкое, как в зеркале, только застывшее изображение. Но, очевидно, в этом мире чужая магия теряла действенность, и каких-либо следов волшебной силы чародей не ощутил. Удовлетворившись этим, он упрятал вещицу в кожаный кошель и убрал до лучших времен, чтобы исследовать спокойно. На ближайшее время его ждали дела куда более насущные.
До глубокой ночи чародей изучал собранную при помощи тряпки смесь, определяя состав ее и магические свойства, и к утру сумел-таки запечатать дыру по-настоящему. Позевывая, подошел к окну и увидел, как возвращается со стороны Кудрявки Упрям. Вот настырный мальчишка, не поверил на слово, поехал-таки справиться о здоровье водяного, заодно и повиниться. Что ж, коли возвращается живым, – извинения приняты. А, судя по встрепанному виду и по тому, как осторожно сидит в седле (точнее, едет, стоя в стременах), избытком отходчивости водяной по-прежнему не страдает.
Дальнейшая война с крапивой протекала тише, но зачастую еще яростней. Пытаясь извести ее, Упрям, сам того не замечая, далеко шагнул в чародейском ремесле, расширил познания и обрел многие навыки. Одна беда: насквозь пропитавшись магией, сотни раз счастливо избежав кончины, коварная трава приобрела удивительную стойкость и успешно защищала себя от волшбы. Осенью она и не подумала вянуть, подгребла под себя палую листву, утеплилась, а зимой, к ужасу Упряма, деятельно разгребла снег, чтобы не давил на стебли, и даже выстроила из него вокруг себя стену – дабы метели не беспокоили.
А к зимнему солнцевороту вообще зацвела.
Небольшими такими цветочками – алыми, салатовыми и нежно-голубыми. Очень красиво. Но все предпраздничное настроение Упряма было испорчено бесповоротно.
После этого война стала перемежаться перемириями – царило оно и сейчас, впрочем, не по личному почину Упряма, а по настоянию чародея, которому требовался помощник во многих делах…
***
Как и ожидалось, настырный вьюнош сидел на пустой бочке и сверлил взором своего неистребимого противника. Крапива равнодушно покачивала листьями и шуршала сероватыми коробочками, образовавшимися на месте цветов.
– Упрям!
Ученик подскочил на месте, будто его внезапно разбудили, и встал перед стариком, как лист перед травой.
– Э-э… Ветерок уже оседлан. Я тоже… готов.
– Ветерок уже заждался, про себя и не говорю, – проворчал чародей, – Почему я должен гоняться за собственным помощником по всему дому? За несносным мальчишкой, которого готовлю себе на замену, за опорой своей?
– Прости, учитель. Я задумался…
– Заметно! Это случается с тобой не часто, так что сразу бросается в глаза, – поворчал ещё для виду чародей, потом перешел к делу: – Ладно, можешь не втягивать голову в плечи, я уже не слишком сердит. Повтори, что ты должен сделать в городе?
– Так, – Упрям прикрыл глаза и стал загибать пальцы. – Перво-наперво, на ярмарку не соваться. Второе, значит, гостиный двор стороной обходить. Третье, чтоб не ошибиться, к девкам не приставать, на коня не звать, никуда не катать. Пятое… ну, в смысле, которое четвертое… Нет, что делает, гадина!
Посох угрожающе качнулся вперед, едва не клюнув Упряма в лоб, но тот еле оторвал взгляд от крапивы.
– Учитель, она корни из земли поднимает и по чуть-чуть перешагивает!
– Не отвлекайся!
– Прости, учитель, больше не буду. Шестое, значит… ага, в драки не встревать, вот.
– Молодец, все правильно. Но что же ты делать-то в городе станешь?
На мгновение чародею показалось, что Упрям сейчас разведет руками: мол, что же остается, поскучаю да назад ворочусь. Но вид крапивы всё же не истребил в его голове здравого смысла.
– К кузнецу заеду, зелья отдам для рун, что ты начертал, они уже в торбочке лежат. Скажу: зелья на ведро воды развести и до завтра в погреб поставить. Потом, значит, телегу найму и котел заберу.
– Все так… Да смотри, не забудь расплатиться, как в тот раз.
«Тем разом» был случай четыре года назад, когда Упрям, закупая травы у одного толкового знахаря, запамятовал выложить деньги. Знахарь, давно имевший дело с чародеем, не сказал ни слова, полагая, что плату получит в следующий раз. Поскольку был он очень терпелив, ждать пришлось долго… История едва не закончилась предельной обидой. Упрям же (а день был ярмарочный, как сегодня), сделав все покупки, очень обрадовался, когда обнаружил, что у него остались «лишние деньги». Он рассудил, что это учитель решил порадовать его на праздник, и с легким сердцем прогулял излишек, крутясь подле скоморохов и лотков со сластями (девушки его в тот год еще не слишком интересовали). Понятное дело, чародей ничего не заподозрил и, когда дошли до него слухи о ворчании знахаря, подумал, что травник на старости лет впал в забывчивость. И с лучшими намерениями переслал ему чудодейственную настойку от такой напасти, чем чуть не приобрел смертельного врага.
Потом дело уладилось, а для Упряма стало уроком, но время от времени Наум вспоминал о нём в воспитательных целях.
– Учитель, но это когда было! И то ведь случайно! – взмолился Упрям.
– Ну, будет, – вздохнул чародей. – Я ведь старое не со зла поминаю… Говори, что еще делать должен.
– Еще снеди прикупить, как обычно, да масла побольше. Ещё соль у нас кончается, всю на опыты извели, я возьму мерку-другую?
– Возьми. А еще вот что сделай. Заверни в кремль, повидайся с князем и передай ему вот это, – чародей протянул туесок. – Будет занят князь – подожди, только лично в руки ему передай, не доверяй никому больше.
Лицо Упряма просветлело, он даже невольно приосанился, благоговейно принимая туесок. Эх, молодо-зелено… Юнцу только дай пройтись по кремлю с видом занятого человека.
– Слушаюсь, учитель! Все исполню, не подведу!
* * *
Упрям сдержал обещание. Он ничего не перепутал, разъясняя кузнецу, что и как надо сделать с чародеевой посылкой, закупил нужных продуктов (и в нужных количествах, не упирая на особо вкусные в ущерб особо питательным), придирчиво осмотрел заказанный у заморского купца котел, прежде чем за него расплатиться. Единственной ошибкой, если это вообще можно назвать ошибкой, было то, что для сбережения времени он все делал по дороге – и в кремль явился, как бродячий барахольщик, с грудой покупок на одолженной телеге, соответственно, пешком, ведя недовольного Ветерка в поводу. И чувствуя себя глупее некуда под удивленными взглядами княжеских гридней.
Князь был занят, судил да рядил с боярами дела важные, неотложные. Упрям загнал телегу в глухой угол за конюшней, а сам присел в тенечке, озирая двор. Кругом царило возбуждение того особого свойства, которое передается людям неосознанно от близкого присутствия важных особ. Все были преисполнены ощущением важности тех решений, что принимал сейчас князь, но чего именно они касаются – толком не знал никто. Гридни и дружинники, не особо скрывая бесцельность блужданий, слонялись по двору и пытались ненавязчиво расспросить прислугу, суетливо сновавшую между Гостиной палатой и Думным теремом.
Какое-то время Упрям любовался статными воинами, ловя себя на нелепой зависти к ним. Он хорошо понимал, что к дружинному делу не слишком пригоден, ибо не обучен; знал, что иные отроки из княжьего детинца, напротив, с завистью смотрят на него самого; понимал, наконец, что его чародейное ремесло не менее важно для родной земли, чем воинское. И все эти соображения были не просто наставлениями Наума, но и собственными выводами. Однако ничего не мог Упрям с собой поделать, и часто окунался в мальчишеские мечты, в которых видел себя облаченным в горящую на солнце кольчугу, опоясанным добрым мечом, окруженным славой великого богатыря. Или, на крайний случай, толкового воеводы.
Нет, не слава сама по себе манила, а то неизъяснимое право ходить с гордо поднятой головой и смотреть на людей прямо и открыто – право, которое имеет всякий воин, свято блюдущий свою честь.
– Ты, что ли, до батюшки князя просился? – оторвал его от размышлений чей-то голос.
– Ну я, – поднялся на ноги Упрям, удивленно оглядывая собеседника.
Перед ним стоял отрок, пожалуй, моложе его года на два, с детским еще лицом. Странно, но одет он был по-крестьянски: в чистую, хотя как-то нелепо сидящую на нем рубаху, холщовые штаны на ладонь длиннее, чем нужно и, несмотря на жару, в невероятный, тертый и трепаный малахай, заломленный на затылок. Представить себе этого мальчишку, в какой бы то ни было должности, при княжеском дворе было нелегко, тем не менее, держался он уверенно, глядел чуть ли не с вызовом.
– Так иди, чего расселся-то? Не прикажешь ли князю тебя, лентяя, дожидаться?
– Ты сам-то кто? – спросил Упрям.
– Не тебе спрашивать! Кому надо, тот знает, а всякому другому без надобности, – бойко ответил мальчишка. – Ну, так ты своего князя вниманием пожалуешь или как?
«Своего князя? Э, да нахал-то, может, прислуга кого из гостей», – догадался Упрям. Гостей у князя завсегда много, а в эти дни, по случаю весенней ярмарки, и подавно: и купцы знатные, и вельможи чужеземные, каждый с обильной свитой.
Тут лучше поостеречься и не учить пришельца уму-разуму. Не приведи боги, окажется его хозяин обидчивым и решит, что ученик чародея нарушил закон гостеприимства. Упрям нарочито медленно одернул рубаху и спросил:
– Куда идти-то? Чем кричать, лучше дело говори.
– Куда-куда… в светлицу, конечно, там укажут, – ответил отрок уже не задиристо, явно думая о чем-то другом.
Упрям поднялся по резному крыльцу, отворил дверь и шагнул в терем. В передней дожидались чего-то пять или шесть гридней.
– Доброго здоровья, служивые, – обратился к ним ученик чародея.
– Добро и тебе, – ответил ближайший, – Чего надобно, малый?
– Меня князь ждет.
– Тебя? – недоверчиво хмыкнул гридень. – И кто же ты таков?
– Это парень чародея Наума. – сказал другой. – Упрямом его кличут.
– Вот как… Впустить, что ли?
– Конечно, чародей без дела не пошлет. Что, малый, как нынче здоровье Наума?
– Не жалуется, – ответил Упрям, слегка подивившись вопросу: кому же и быть здоровым, как не чародею? То есть, конечно, хвори никого не минуют, но для своих девяноста шести Наум был вполне крепок.
– Как тебя, малый, Упрям? – переспросил первый гридень. – Ну а я Прыгун. Идем, провожу.
Он провел Упряма по всходу наверх, до нужной светлицы, и толкнул тяжелую дубовую дверь:
– Князь-батюшка, отрок чародеев, Упрям, к тебе явился.
* * *
Наглый мальчишка оказался еще и обманщиком: князь Упряма не ждал. Разговор в светлице замер на полуслове.
Разговор? Да нет, тут уже не разговор, перебранка кипела…
Застыли два боярина, готовые вцепиться друг другу в бороды, застыла неприятная усмешка на лице чужеземного вельможи чуть поодаль от них, застыла в воздухе княжья длань, воздетая, надо думать, для наведения порядка. Прыгун, поняв, что вместе с учеником чародея его занесло сюда в наименее подходящий миг, испарился.
По всей видимости, накал страстей в светлице достиг уже того предела, за которым человек перестает быть похожим на себя. Появление постороннего резко охладило всех – люди как-то разом смутились, притихли, и, хоть Упрям стоял перед князем красный как рак, у того и мысли не возникло выгнать не вовремя возникшего юнца.
– Здрав буди, княже, – выдавил из себя Упрям.
– И тебе поздорову, – кивнул тот.
– Я вот вроде по делу…
– Хм. Это хорошо, что не в бирюльки играть, на бирюльки у меня сейчас времени нету, – улыбнулся быстро взявший себя в руки князь.
Своевременная шутка помогла всем расслабиться – за исключением Упряма, готового сквозь пол провалиться от этого неуместного, невесть как и проскочившего на язык словечка «вроде».
– Ну, так я тебя вроде слушаю, – продолжал князь.
Усмешки вокруг переросли в хихиканье.
– Вот, – глядя в пол, Упрям протянул туесок с письмом. – Учитель, того… передать велел.
Бояре, ожидавшие новой нелепости, уже готовы были засмеяться в голос, но тут их нездоровое веселье будто ветром сдуло: князь, принимая посылку, нахмурился.
– Уезжает, значит, чародей, – вздохнул владыка.
Упрям сдержал удивление: ни о чем таком учитель его не говорил.
– Может быть, теперь ты не откажешь мне в разговоре наедине, княже? – спросил из дальнего угла сильный голос.
Это был Бурезов, ладожский чародей, последние годы приезжавший в Дивный для помощи Науму в проведении Волшебного Надзора. Поднявшись со своего места со смешанным выражением грусти и удовлетворения на лице, он как бы в шутку добавил:
– Время вроде пришло…
– Я скажу, когда время придет, – ответил ему князь.
По лицам бояр Упрям понял, что они понимают из происходящего побольше его самого, но едва ли целиком – вроде бы переглядываться стали с видом самым многозначительным, но чувствовался во взорах и вопрос. Видно, было какое-то особое дело между владыкой и двумя чародеями.
– Возвращайся, Упрям, и скажи своему учителю так: я не хочу торопиться с последним словом.
– Запомню, княже. – Ученик чародея поклонился и вышел.
Гридни в передней ждали его с улыбками.
– Управился со своими вроде делами?
– Вроде обоз твой на месте стоит!
Понравилось словечко…
– Да цыц вы! – не слишком строго прикрикнул десятник, давеча узнавший Упряма. – Как вроде дети малые.
Ответом ему был взрыв приглушенного хохота. Засиделись гридни, молодая кровь застоялась, хотелось хоть побалагурить, раз уж нет достойного занятия. Но, однако же, и слух у них! Упрям приосанился и, точно право имел, строго наказал:
– Вы того, языки-то не распускайте. О чем князь говорит, только его и касается.
– Сперва сам выучись, потому людей учи, – посоветовали ему гридни и выставили во двор – без тычков, даже не прикоснувшись, но так, что ясно было: разговор окончен, а если этого кто не понимает, так то его беда.
Грохоча поклажей, Упрям вывел телегу со двора. Дело шло к полудню. У подножия увенчанного кремлем холма шумела, гудела ярмарка, известная и в славянских землях, и за их пределами – Дивнинская. Ярмарке было больше ста лет, и теперь уже не все горожане с уверенностью могли сказать, получила ли она имя от города Дивного, или же город был назван в честь великого торга. И, как ни наивно заблуждение, понять его можно – столица Тверди в большей мере от ярмарки мировую славу свою получила.
Именно здесь Совет Старцев впервые разрешил торговлю магией. И пусть по земле с тех пор появилось еще несколько подобных ярмарок, Дивнинская так и оставалась самой богатой и почетной.
Потому что не едиными чарами перебивалась, шел сюда: простой люд за простым товаром. Хотя еще как сказать – простым ли? Землю обойди, навряд ли найдешь утварь искуснее, чем в Дивном! Где еще скуют кузнецы для охотника ножи, которые не тупятся – сами себя точат; сохи, которые матушку-землицу не рвут, а словно ласково причесывают; топоры тяжелые, но верткие, что в руках пляшут и, кажется, сами работу делают. То для работы, а вот красота: сплетенные из сотен и тысяч колец, свитые из десятков локтей проволоки, украшенные самоцветами гривны, колты, обручья да перстни – где еще найдешь такое узорочье?
И тканями славится Дивнинская ярмарка, и кожами, и пушниной. Здесь даже одежду покупают, хотя многие славяне и воротят нос: дело неслыханное, носить покровы, не родными руками сделанные. Упрям, воспитанный горожанином до мозга костей, хорошо понимал стремление людей – хоть из родовых поселений, хоть из городских концов – окружать себя вещами своего рода. И все-таки в крупных городах нравы менялись. Во-первых, потому, что здесь работают умельцы, владеющие особыми тайнами ремесла, а диковинку никому не грех в дом принести. Во-вторых же, потому, что по строгим правилам торга подле купчих рядов стоят святилища каждого бога, куда можно – и даже нужно – зайти с приобретением, чтобы волхвы запретили всякому лиху следовать под крышу вместе с покупкой.
С тканями еще проще. Конечно, вотолу да усцинку и в самой малой общине свою делают, а захочешь частины – иди покупай! И цветет Дивнинская ярмарка крашениной да пестрядью: белью, багряцом, синью, зеленью, червленицей; смурыми и среними, бирюзовыми, пелесыми, половыми нежными тончицами, полотнами и зендянцами, прочными опонами и яригами, жаркой цатрой, в которой зимой чувствуешь себя как на печи; заморской брячиной, обирью, оксамитами, мягкими и ласковыми, прикоснись – руки не оторвешь.
А рядом искристыми волнами красуются меха – белка, лиса, куница… только медведя не сыскать – как бы ни говорили селяне, что городские жители совсем стыд потеряли, одежу лесного Хозяина самый бесшабашный охотник на торг не выставит.
В последние годы все больше появляется на ярмарке краснодеревщиков. И хотя их изделия такого рода, что в любой общине свои руки с ними справляются, мастера привлекают людей редкой искусностью. Уж если ларь – то глаз не отвести от тончайшей резьбы, от сплетения древесных ветвей и полета диковинных птиц; если гребень – сам в руки просится, манит веселым солнышком, луной да частыми звездами… Раньше краснодеревщики только на княжеский двор работали, на заказ боярский – мебелью обеспечивали, утварью. Теперь не то. От поколения к поколению все меньше чураются люди друг друга, крепнет простая, казалось бы, мысль: пускай у каждого рода свой закон, нет в Дивном чужих – все с одним князем живем, под одними богами ходим.
Князья Словени всегда на это упирали: славяне мы, делить нам нечего! Во многом для того, как начинал понимать Упрям, и придумали первые устроители Дивнинской ярмарки поставить вокруг торговой площади капища, храмы и святилища всех благих богов, чтобы честный человек любого рода здесь мог почувствовать себя как дома. И мудро придумали: с каждым поколением росла ярмарка и росла, и длилась, что ни год, то на день дольше, и вот теперь уже не смолкала треть зимы и почти пол-лета.
А скоро – через три дня – начнется то главное, что великую славу Дивному приносит. Уже теперь съезжаются купцы, и после Смотра будет открыт магический торг. Предречение будущего, охранение от бед, отыскание пропаж, на врагов указание, порчи отвод, лада восстановление; торг и обмен секретов, грамот, знаний. И чудеса чудные на каждом шагу! В торговом ремесле себя не похвалишь – никто не постарается, а значит, обратно товар повезешь. Потому и хвастаются: кудесничают, ворожат, чары творят задаром, напоказ, чтобы дух захватило у покупателей будущих. И захватывает!
Весело!
Постоял Упрям на взгорке, поглазел на пестрое шумливое море. Нырнешь в ярмарку на часок – вынырнешь на другое утро, как говорят в народе, и не врут ни капельки. Скорее уж не всю правду открывают. Довелось однажды Упряму…
