Илона Якимова
Белокурый. Грубое сватовство
– И если этот клятый приграничник останется сидеть за твоим столом, а не лежать под ним, считай, я с тобой в ссоре, Хантли! – буркнул, выходя, граф Аргайл.
Патрик Хепберн только улыбнулся ему вслед. Гиллеспи Роя Арчибальда Кемпбелла, четвертого графа Аргайла, он знал еще с юности, со времен бесшабашных каникул у Джорджа в гостях, и, право, за последние пятнадцать лет тот ничуть не изменился. Излишняя чувствительность, как таковая, была вовсе не свойственная племяннику епископа Брихина, однако Белокурый впервые за два с лишним года наконец-то снова был как рыба в воде. Попойка в честь возвращения Босуэлла ко двору удалась: лорд Джордж Ситон, конечно, ушел своими ногами, но графа Сазерленда, миловидного юношу восемнадцати лет, слуги вынесли четвертью часа раньше – молодому Джону Гордону не удалось угнаться за четырьмя тридцатилетними выпивохами, двое из которых были горцы, а третий – рейдер.
Теперь старые друзья остались вдвоем.
– Итак, ты вернулся?
Камин в покоях графа Хантли пылал, как в аду, что ничуть не лишне в холодном марте. И виски отменный – с собственных вискикурен Хантли, с золотой искрой, с торфяным дымком, Босуэлл наслаждался каждым глотком, перекатывая жгучую влагу на языке.
– Вернулся, Джорджи…
– Надолго ли?
– Там посмотрим.
– И что ты намерен делать?
– Что делать? Ну, почему мне все задают этот странный вопрос? Ничего, ровным счетом ничего, Джорджи… развлекать себя в меру своей испорченности, насколько это возможно при дворе благочестивой вдовы.
– Ничего?! Ах ты, скользкая тварь! Кому ты врешь, Босуэлл? Ты нагло врешь родственнику, другу и сообщнику по стольким невероятным проказам! Как будто я поверю тебе хоть на миг… но откуда ты взялся, черт везучий?! Да еще так вовремя? Никто ж не знал про твое возвращение, и я слышал, как там ахали в галерее, пока ты проходил меж людьми – да, это было красиво! Держу пари, ни одна живая душа не подозревала, что ты уже здесь, и явился требовать свое законное место при дворе.
– Ну, почему ж… кое-кто знал. Хей и Клидсдейл, к примеру…
– Твои рейдеры не в счет.
– И те, кто не поленился прочесть штандарты на Солуэе…
– Там была пятиконечная звезда Бинстонов.
– И все прочие, кому достало ума отступить от моих земель, прослышав о возвращении хозяина – Скотты. Старина Уолтер, чтоб вовремя примкнуть к сильным и справедливым, неоднократно пытался выведать, за кого будет стоять Босуэлл…
– И за кого он будет стоять?
– Пока не понял.
– Ясно, – Гордон усмехнулся, приподнял бокал в адрес собутыльника. – Значит, за себя, как обычно.
– Ну, это как водится. И – да, мне очень пригодился ваш тартан, в пути и по возвращении.
– Всегда пожалуйста, ты же на четверть – наш…
Собственно, их кровь была перемешана до полной путаницы – с тех пор, как Стюарты изрядно потоптались по каждому знатному роду Шотландии, все кругом были друг другу кузены. Аргайл и Сазерленд оба приходились родней Хепберну через Джорджа Гордона.
– И далеко ты скитался?
– И не спрашивай… как-нибудь расскажу тебе отдельно.
– У сассенахов?
– У них тоже, посмотрел, как Большой Гарри подбирал себе новую жену… было весьма занимательно. Он ей через полгода голову отрубил, но я уже этого не дождался. Отправился на континент – Дания, Фландрия, Франция, Италия… даже до Венеции добрался.
– А правду говорят, – и глаза Хантли блеснули, – что у них там шлюхи… венецианские – особенно умелые, а?
Сияющая улыбка Фаустины мелькнула в памяти золотым видением и пропала.
– Шлюхи как шлюхи, – пожал плечами Босуэлл. – Но дороже наших, это точно. Да, кстати… я же теперь – протестант.
– Кровь Христова! – Гордон даже слегка протрезвел. – В самом деле?! И как тебя угораздило, Патрик?
Босуэлл окинул кузена совсем не хмельным взглядом, потом засмеялся, похлопал того по плечу:
– Ладно, Джорджи, не пугайся так… я пошутил.
– Ну и шутки у тебя, родич… ты смотри, при королеве не пошути так.
– А что, это сильно уронило бы меня в ее глазах?
– Сам думай, коли у нее – по четыре мессы в день.
– Н-да, – пробормотал Босуэлл. – Это создает определенные трудности…
Если случился в ней трепет чувств, то только от внезапности, поначалу. Королева-мать была поглощена своим благочестием и своими заботами, и не только не предложила Босуэллу остаться жить во дворце, но и вообще никак не отметила его появление среди придворных. Она не призвала графа к себе для беседы, не стала расспрашивать Ситона или Хантли – не произошло ровным счетом ничего вообще. Если ее и снедало беспокойство от неизвестности планов Босуэлла, оно никак не проявило себя – и несколько дней спустя граф Хантли решился напомнить государыне о Белокуром.
– Вы недобры к моему кузену, Ваше величество.
Мария де Гиз подняла взгляд от вышивания напрестольного покрова в церковь Архангела Михаила, чей вычурный шпиль виднелся в окно покоев – ее пальцы работали точно и споро, пока душа блуждала в воспоминаниях, пока королева размышляла.
– Вот как, граф? К которому? И почему вы так решили?
– Я полагал, что граф Босуэлл… – леди Флеминг на другом конце комнаты встрепенулась, прислушиваясь, наблюдая за лицом королевы, – мог бы встретить и более теплый прием здесь, в Линлитгоу. Он так спешил предложить вам свою верность…
На слове «верность» со стороны леди Флеминг донеслось насмешливое восклицание, однако добрая дама воздержалась от вмешательства в разговор.
– Верность – самое ценное, что требуется мне и моей дочери теперь от наших лордов, – согласилась королева, – и то, чему я более всего обрадовалась бы от графа Босуэлла…. если бы имела основания верить в искренность его намерений служить нам. Покамест, Хантли, признаюсь честно, я не знаю, как принимать вашего кузена при дворе, не нарушая правил приличия и доводов здравого смысла. Его вольномыслие, его дерзость и непокорство, так огорчавшие моего покойного супруга, его слава неисправимого распутника…
– Что ж, проказы юности, Ваше величество… с тех пор он смирил свой нрав.
Королева быстро улыбнулась:
– А обвинение в государственной измене тоже отнесем к проказам юности, добрый друг мой?
– Кого только не пятнало подобное обвинение, госпожа моя, во времена оны!
– Но и мало кому оно подходило с большим основанием, чем вашему кузену, мой друг, – веско отвечала королева.
Если бы можно было защититься от себя самой этими словами – она защитилась бы безусловно. Хантли отступил и умолк.
Прибыв в Линлитгоу и посетив дворец, Белокурый в дальнейшем повел себя как нельзя более осмотрительно. Он не досаждал королеве своим вниманием. Выбрал дом в городе, не в самом благородном месте, к слову сказать, и образовал там себе берлогу, а во дворце показывался не чаще, чем раз-другой в неделю. Без собеседников Патрик не скучал – Хантли наезжал пьянствовать к нему почти ежедневно, привозил с собой Ситона, Аргайла и последние сплетни. Так, после своего приветственного визита Босуэлл вернулся во дворец только к воскресной мессе. Королева, уже успевшая перевести дух с первой встречи, прождавшая его дня три, затем уверившаяся, что граф, представившись ей после изгнания, вероятно, вернулся к себе на границу, по дороге в церковь принимая поклоны вельмож, вдруг среди прочих вновь увидела его – коленопреклоненного по-прежнему, а после, поднимаясь с колен, он выслал ей тот же взгляд, долгий, пристальный, властный… на нее никто не смотрел подобным образом, даже покойный Джеймс… и вновь Мари ощутила, как перехватывает дыхание, как жидкий огонь разливается по жилам. Но прошла мимо как ни в чем не бывало. Он же вступил в церковь за ней следом и встал сзади, поодаль. Всю службу королева не могла отделаться от ощущения, что он смотрит на нее, и того, что чувствовала себя обнаженной под этим взглядом. Молитва замирала у нее на устах, и сердце пропускало удары. Но когда обернулась к выходу по завершении службы – Босуэлла там уже не было.
– Кой черт тебе это надо? – негодовал Хантли, которого Патрик не имел желания посвящать в свои планы. – Приехать в этот паршивый городишко и жить не во дворце?! Да что ты себе позволяешь?
– Меня никто не приглашал во дворец, да и что мне там делать? – возражал Белокурый. – Все, что мне нужно знать, ты и так расскажешь… Пить? Это куда сподручней дома. В карты я играть не люблю. Если кто из дам невыразимо соскучился по мне за два года, так снизойдут и сюда. И обвинения в измене никто не отозвал, кстати…
– Ну, так отзовут! Ты подавал прошение в Парламент?
– Прошение? Кузен, ты что-то путаешь, Босуэлл просить не умеет!
И оба захохотали.
– Джордж, – в заключение беседы небрежно спросил кузена Белокурый, и глаза его характерно блеснули, – а чем тут у вас вообще занимаются скучающие люди? Расскажи-ка подробнее…
Дворец Холируд, Эдинбург, Шотландия
Шотландия, Эдинбург, март 1543
Март в Мидлотиане – это время черного снега, грязи, нечистот, всплывающих в быстрой оттепели, мерзлых луж и торчащих из сугробов красноватых, голых ветвей ракитника. Март в Мидлотиане – это время от постоя до постоя, время тяжелого, словно саван, плаща, вымокшего насквозь под ледяным дождем, и сырых сапог, время хлопьев снега, залепляющих глаза в поздней метели. Март – это адово время, когда только лютая воля и крепкий виски держат тебя в пути. И никто, как Патрик Хепберн, не радовался сейчас этому едкому марту, ибо он снова был в Мидлотиане, снова в седле.
Солнце Италии померкло в его внутреннем взоре. Тот, кто вернулся, утаил в сердце теплый отблеск, но забыл имена и лица. Тот, кто вернулся, видел цель и рвался к ней, не считая усилий и утрат. Вороной пал под ним еще по дороге в Стерлинг, загнанный больше от лихорадочного возбуждения всадника, чем по необходимости, гнедая кобыла, подарок зятя Клидсдейла, роняла с губ клочья пены, дышала с хрипом, но держалась в колее, пока граф Босуэлл гнался за своей судьбой. Почтовые голуби опережали его и приносили в ответ не вести, но всадников – десяток, два, три, четыре десятка, все больше и больше таких же злых и голодных, как и он сам – пока по камням Хай-стрит в Эдинбурге не прогрохотали копыта коней двух сотен кинсменов, не запрудили волнами площадь перед Парламентом, где Джеймс Гамильтон, второй граф Арран, верховный лорд-правитель и регент королевства Шотландия, двадцатишестилетний молодой человек, которого Генрих Тюдор считал глупцом, Ральф Садлер – хитрецом, а Дэвид Битон – подлецом, восседал во главе лордов возле пустого кресла, символизирующего отсутствующую королеву-младеницу Марию Стюарт, и выслушивал присных.
Аррану было спокойно и скучно, потому что на съезде его Парламента большинство составляли люди доверенные и предсказуемые, кто – родня ближняя и дальняя, а кто – купленная подмога, и потому регент не соизволил взволноваться на стук отворяемых дверей и топот десятков ног, решив, что, наконец, прибыл Ангус, которого поджидали еще с полудня. Сейчас говорили о Спорных землях и бесчинствах Мангертона.
– Что за адов котел воров эта Долина… – морщась, подвел черту лорд-правитель. – Желал бы я видеть рядом с собой человека, лорды, могущего сварить в нем порядочную похлебку.
Граф Арран сказал это, ни к кому, в сущности, не обращаясь, но ответ на свое пожелание получил мгновенный – и весьма для него неожиданный.
– Лояльность Приграничья, лорды, вы получите только в одном случае – когда вернете мне моё.
Повисла долгая пауза. Кое-кто из лордов уронил боннет и полез за ним под лавку, иные начали перешептываться, молодые прелаты перекрестились…
Посредине зала совета стоял, в окружении своих мрачных бойцов, Белокурый граф Босуэлл собственной персоной. Сказать, что здесь, в Парламенте регента, его не ждали – значило не сказать ничего, и вот он возник, черт, словно из-под земли. Ходили, впрочем, разговоры, что два года назад пропавший красавчик объявился недавно при дворе вдовы Стюарта… кое-кто видел его Бинстонов на Солуэе, кое-кто слыхал, как воют похоронные волынки на стенах Хермитейдж-Касла. Но одно дело – слухи, а явление самого Босуэлла во плоти, как есть, произвело эффект, подобный воспламенению черного пороха.
Худшее для регента было в том, что Босуэлл не просто стоял посреди зала – он ведь еще и говорил:
– Покойный король, Царствие ему небесное, будучи удручен темной ночью души, возвел на меня неправое обвинение в измене… ныне я требую рассмотрения дела и возврата мне моего достояния – по закону и старинному праву Шотландии!
– Как, по-вашему, – вполголоса поинтересовался мастер Томас Эрскин у соседа, графа Ротса, – у кого достанет духу ему возразить, при условии, что его аркебузиры окружили зал снаружи?
– Не у регента-правителя точно, – хмыкнул Ротс, – но я бы не стал отдавать ему обратно Долину… на эту рожу взгляните-ка, Эрскин! Ни один из Хепбернов никогда не отличался покладистым нравом там, где можно урвать жирный кусок.
Граф Арран и вправду молчал. Настроение у него испортилось и приняло форму некоторой тревоги. Черная фигура Босуэлла посреди зала мешала его уютной, стройной картине мира, словно песчинка в глазу – сколько ни смаргивай, никуда не денется. Перед Арраном стоял человек, который одним своим возвращением в Шотландию вынимал из кармана регента пару тысяч фунтов ежегодно – не считая собственно платы за лояльность, и это соображение так явственно пронеслось в глазах верховного лица государства, что Босуэлл улыбнулся. Более того, известная увертливость Босуэлла не обещала его верности Аррану даже и в случае возврата земель и доходов, и от этого соображения у Джеймса Гамильтона уже сейчас начинали ныть зубы. Крайтон и Хейлс, Хаддингтон и Нанро, Бинстон и Ваутон – последние куски самой жирной земли Лотиана уплывали из рук регента благодаря одному только появлению этого черта на родине… но прежде, чем он подобрал слова для должного ответа, в тишине прозвучал мягкий низкий голос:
– Какая приятная неожиданность, граф… А мы уж и ждать вас отчаялись!
Босуэлл острым взором выхватил из числа людей, собравшихся подле регента, точно трутни возле пчелиной матки, знакомое лицо – и улыбнулся старому врагу широко, как старому другу.
Джордж Дуглас Питтендрейк, младший брат графа Ангуса, недавно перевалил за половину пятого десятка, но внешне был все тот же обаятельный проходимец, что и в Лондоне, что и во времена юности Белокурого, когда им первый раз выпало померяться силами. Старое вино вражды в новых мехах пьянило не хуже свежего мартовского ветра. Глаза, темные, словно маслины, поблескивающие опытом и умом, черты лица правильные, но без тяжеловесности Ангуса, длинная челюсть Дугласов, мягкий сытый рот, сложенный в приятную усмешку. Сколько лжи изливалось из этого рта – не хватит всей воды Тайна смыть, и сколько ненависти мерцало в этих хитрых глазах – не утолить и за семью семь казней египетских.
– Отчего же? – медленно спросил его Хепберн, улыбаясь. – Или вам солгали о моей смерти, дражайший сэр Джордж? Так те люди не желали вам добра… велите скормить их псам. Мне выпало добираться домой намного дальше, чем вам – вот и все.
Недурной намек для собравшихся, среди которых было довольно и ненавистников Англии, и родственников тех, кто сейчас, после Солуэя, пребывал в плену – намек, где именно братья Дугласы провели время своего изгнания, кем именно были так тепло приняты. Ропот и смешки в публике были ответом Босуэллу – о, это же Шотландия, где союзники первыми готовы осмеять тебя за спиной. Но совсем молодой человек – лев, вышитый на плаще, пышный боннет, венчающий тонкое, узкое лицо, нервная линия рта – стоявший по левую руку от Джорджа Дугласа, смотрел на Босуэлла так, словно одним взглядом лил тому в кровь гадючий яд:
– Мы-то хоть были на виду, а вот вы по каким клоакам отсиживались, граф?
– У шлюх Венеции, – отвечал Белокурый с присущим ему изяществом речи, – приобретал политический опыт. Питтендрейк, это… кто?
И спросил ведь с такой брезгливостью, словно Джон Лайон был чем-то средним между мышиным пометом и харкотой чахоточного. Лицо лорда Глэмиса побурело от бешеной крови, шурин, граф Марискл, схватил молодого человека за кисть руки, препятствуя обнажить палаш… тут гневно окликнул Лайона и граф Арран тоже.
История всегда повторяет себя самое – в виде комическом либо трагическом.
Первый раз прибыв ко двору Джеймса Стюарта, Босуэлл походя получил оскорбление от Ангуса, сейчас же на него лаял того самого Ангуса припадочный племянник.
– Бойкий! – заметил Босуэлл, смерив Глэмиса с ног до головы скептическим взглядом, и небрежно кивнул. – Я к вашим услугам.
Но Марискл оттер возмущенного зятя плечом в толпу, а Питтендрейк мягко промолвил:
– Приношу извинения, граф, за дерзость моего племянника – его семья так пострадала от рук покойного короля, что всякого, кто прежде славился благоволением монарха, он принимает за собственного, личного врага… а ваша-то верность Джеймсу Стюарту была широко известна!
Не устоял проехаться по прежней, столь противоречивой карьере Босуэлла… Белокурый испытывал острое наслаждение от этих бесед с Питтендрейком, полных подножек и обманных финтов – как от пролога к удару дагой. Подлинная вражда, подлинная ненависть будет послаще женской ласки порою. Он прибыл вовремя. Три сословия признали Джеймса Гамильтона, графа Аррана, правителем королевства и наставником королевы Марии Стюарт. Арран и его восемьдесят семь ближних лордов приняли решения, которые изменят лицо государства, Дугласам и Глэмису вернули все достояние, было разрешено читать Библию народу, несмотря на противодействие большей части клира, а также в общих чертах обсуждалась английская помолвка королевы. Кардинал Битон в заточении, на католические службы наложен интердикт… и Ральфа Садлера Босуэлл опередил разве что на пару дней. И прибыл вовремя – в тот самый момент, чтоб начинать драку из нижней позиции, подгрызая брюхо любому верхнему, и выжирать их, верхних, и побеждать. По правде говоря, он и сам – отличный приз в этом соревновании, ибо – последний, кто официально покамест никем не куплен.
Смерть Джеймса Стюарта дала лордам Шотландии уникальную возможность для самовыражения. У покойного короля были свои слабости и недостатки, однако глупцом его не назвал бы никто. Граница и горы – все имели основания возрадоваться с известием о его смерти… проживи Джеймс дольше, кто знает, не удалось ли бы ему и вовсе искоренить самовольство строптивых подданных? Он знал, как управляться с этой сворой молодых щенят и зрелых волков, он держал их на коротком поводке – кого в тюрьме, кого в изгнании, кого под своей временами очень тяжкой рукой, в зависимости от гонора, от личной опасности, от уровня власти. Но теперь… теперь они были сами себе господа – и господином был каждый, каждый хотел урвать свой кусок, каждый продавался тому, кто дороже купит, каждый норовил предать вчерашнего союзника и нанести свежий удар в спину. Каждый был против всех – и за себя, только за себя.
То были годы величайшего искушения душ человеческих.
Еще один Джеймс, еще один немножечко Стюарт. Если быть точным, уменьшенная копия Стюарта – то же длинное лицо, рыжина волос, та же слабая линия рта. Босуэлл рассматривал милорда регента так, как если бы видел его впервые. Каково это – всю жизнь быть наследником престола с тем, чтобы и теперь остаться в стороне благодаря новорожденной девчонке? Ничего похожего на покойного Финнарта, и кровь Битонов в нем выступает сильней, чем Гамильтонов, и эти большие влажные глаза напоминают так ненавидимого им – на словах? – кардинала. От Гамильтонов в нем разве ухватистость, свойственная всей фамилии: Финнарт был расчетлив, Клидсдейл прижимист, Арран просто чертовски жаден. Кого еще он не учел? Третий полубрат регента, Джон, приор Пейсли, на днях спешно возвращается из Франции – ну, с тем можно навести мосты через зятя. Более того, так навести, чтобы предаться Гамильтонам всей душою, искренне и страстно…
– Прошу прощения, милорд правитель, – произнес Босуэлл вслед этому быстрому размышлению. – Прошу прощения, что затеял свару в вашем присутствии, не дав возможности ответить на мой вопрос.
Невысокого роста, совсем не героического сложения, что отчасти приукрашалось покроем верхнего платья, набивными плечами дублета, регент Джеймс Гамильтон с высоты своего резного кресла – с высоты, которой по уровню власти всего полшага не хватало до короны Шотландии – также рассматривал стоящего перед ним человека. Босуэлл не вызывал в нем ни малейшей симпатии, Босуэлл был просто одним из тех, кто презирал Джеймса Гамильтона в эпоху живого короля: не такого мужественного, красивого, удачливого, смелого, везучего, как они все – Сомервилл, Хантли, Кассилис, Питкерн…
Однако время счастливчиков вышло, пришло время умевших терпеть и ждать, и вот теперь все они у него в кулаке, в сжатой пясти – и только в его воле: удушить, отпустить? Да и кроме личного нерасположения, ведь, верни он графу сейчас земли и власть – это как же взовьется кровник Босуэлла Ангус! Ангус регенту сейчас куда дороже амбиций Босуэлла… Он должен подумать. Как бы ни повернулась вся история, а этому, последнему прибывшему, возврат состояния обойдется не дешево.
– Я жду решения по своему делу, ваша светлость.
– Граф, вы ведь по прошлым своим должностям не понаслышке знакомы с производством дел, – хладнокровно отвечал ему регент. – Такие вопросы мгновением не решаются. И ваши обстоятельства также станет рассматривать мой совет… время покажет, граф, на чьей стороне Бог.
Говорили за верное, что Арран писал к Генриху Тюдору с вопросом – как ему лучше реформировать шотландскую церковь, погрязшую в скверне идолопоклонства. Призывом к высшим силам Патрика было не смутить, а вот упоминание Совета не понравилось вовсе. Совет Аррана – читай, Гамильтоны и Дугласы.
– Бог, – отвечал регенту белокурый человек в черном, – на стороне истинной веры, милорд правитель.
И взглянул прямо в лицо Аррану – так, словно сообщал одному тому известный знак. Цепочка быстрых, беглых нервных тиков прошлась в левой стороне по лицу регента от нижнего века глаза и угасла уже в уголке губ – так же внезапно, как появилась. Эта неприятная особенность производила на его собеседников впечатление, близкое к отталкивающему, а значила она, что регент сдерживает гнев, обнаружить на публике который не хочет или не имеет возможности. Так было и сейчас, когда Арран молвил:
– Даю слово, я рассмотрю вашу жалобу, граф…
Жалобу? Белокурый с трудом удерживался от ухмылки. Никогда еще ему не приходилось жаловаться, имея под рукой две сотни ребят с аркебузами и пистолями.
– Рассматривайте… но не слишком долго, милорд правитель, – и с этими словами покинул зал.
Хвост черного плаща, забрызганного грязью долгого прогона в седле, проволокся по каменным ступеням лестницы Парламента, а следом за Босуэллом исчезли и его бойцы – темные призраки болот Приграничья.
Шотландия, Ист-Лотиан, март 1543
Но повернул не обратно на Стерлинг, а туда, где всегда ждала прогретая постель и добрый ужин. Гнедая несла, словно чутьем, к родным яслям. Свинцовое холодное море волновалось в чаянии шторма и выплескивало на гальку черные ветви мертвых деревьев, куски обшивки сожранных кораблей. Вдоль берега залива, увязая в прошлогоднем, вышедшем из-под снега камыше, в проталинах и оврагах, промчалась его дикая ватага, благоразумно оставив далеко по правую руку Далкит и земли Дугласов, а от Хаддингтона всадники свернули на Самуэльстон… странное было место – обитель Джона Клидсдейла и его жены, он порой удивлялся, как Дженет вросла в роль сельской леди, нимало этим не тяготясь. Во внутреннем дворе спешился, конечно, с должным достоинством, однако все тело ныло от холодного ветра и сырости, набранной в пути. Дорожное платье, вычищенное руками служанок, развешено в спальне перед огнем, и до чего же приятно переодеться в чистое белье, в сухой дублет… За верхним столом, отламывая кусок за куском от пирога с зайчатиной, он больше ел, чем говорил, особенно ценя умение Клидсдейла не задавать лишних вопросов – ел, как мчался, быстро, не в силах остановить свой внутренний бег. Дженет слушала беседу, положив локти на стол, и смеющееся лицо поместила подбородком в гнездышко сплетенных пальцев – эта поза у нее всегда говорила о жгучем любопытстве, темные глаза сестры грели Патрика вконец забытым теплом – близости по крови… а после, пожелав доброй ночи, ушла наверх, к детям. Белокурый, дважды попытавшись уронить голову в стол, зевнул, потянулся до хруста в плечах, узнал, который час… попросил Клидсдейла:
– Только девок не присылай, Джон. Можно, я хотя бы у тебя просто высплюсь?
Зять хохотнул:
– Как пожелаешь! Устал поддерживать добрую славу?
– Просто устал.
– Куда теперь?
– В Хейлс, куда же еще… Двор замка рассыпается на глазах – все службы, все начинания прахом.
– Само собой, два года простоял без хозяина. Дому пригляд нужен.
– Что-то оно все не рассыпалось, пока я жил на севере, входя в возраст, – хмыкнул Патрик. – А тогда я куда дольше отсутствовал…
– Сравнил тоже. И время не то, и тогда графиня Маргарет была жива, а дядья были моложе – по ним и шапка. А после того, как ты сам побыл хозяином, люди и глядят на тебя.
– Все так, конечно… Виделся я сегодня с твоим меньшим братом…
– С регентом, что ли, дай Бог ему…? – понимающе переспросил Джон, усмешка его успешно пряталась в бороде, голос гудел приглушенно, словно церковный колокол, обернутый в суконное покрывало.
– С ним.
– И как оно?
– По-моему, никак. Стану искать других Гамильтонов в подмогу. Приор Пейсли, говорят, прибывает на днях с той стороны Канала?
– Я слыхал. Но ты учти, что Джон Гамильтон Пейсли мне не в единоутробных, это у них с Финнартом общая мать была.
– Мне, Джон, ваши матери без интереса, общие они или нет. Ты разбейся, а узнай мне у Пейсли, за кого он впряжется в нашей войне.
– Что ж, война будет все-таки?
– Джон, всё, как я люблю – без ее объявления…
До Болтона от Клидсдейла было рукой подать, но именно потому Босуэлл и не поехал, смутно подозревая, что строптивый дядя того и ждет – явки с повинной головой. Ну, это не про Белокурого, когда-нибудь старика отпустит от боли, тогда и поговорим… Дважды он вызывал Болтона к себе в Крайтон – дважды шериф Хаддингтона не покорился своему графу. В Хейлсе, в комнатенке под самой крышей башни Горлэя, в смраде и шорохе голубятни, при скудном свете свечи шуршал пером верный брауни, хобгоблин Синяя Шапка, неизменный счетовод графа по Долине, а нынче – и по всем прочим угодьям, Джибберт Ноблс – шуршал, писал, подводил итоговую черту, обтирал перо мягкой тряпочкой, торопясь, затачивал его вновь и макал в чернильницу. Губы его беззвучно повторяли цифры и названия мест, искалеченные пальцы любовно выводили острые, четкие буквы… И брауни вскочил на свои скрюченные приступами подагры ноги, когда дверь отворилась, впуская хозяина. С минуту Босуэлл молча, мрачнея, пролистывал расходные книги замка. По первому приезду, по осени, до того, как на зиму осел в Хермитейдже, ему показалось, что хозяйство не столь обнищало… Что ж, Агнесс имела право на упреки в его сторону: в Крайтоне дела шли Божьей милостью и ее личными деньгами от Морэма, а здесь два года клерки короля выжимали все, что можно, из его земель, обескровливая людей, и теперь, по правде, с вилланов брать было нечего. Человек не отдаст куска хлеба, отложенного для больного ребенка, своему лэрду, а если будет обобран силой, возьмется за вилы и топор. Босуэлл ранее не доводил своих до крайности, не станет и теперь, когда верные люди дороже золота. В любом случае, следовало дотянуть до Дня середины лета – до первой арендной платы в этом году, но на что он посадит в седло новую сотню рейдеров, необходимую ему в этой войне, как воздух? Кладовые Хейлса выдержат еще один разорительный год, но потом…
– Что мне людям сказать, ваша милость?
Босуэлл в раздражении пожал плечами:
– Ничего! Пусть пасутся, как галлоуэи – роют снег, достают коренья… – потом поразмыслил и уточнил. – Раздач зерна не будет, пока не начнется голод. Бэлфуру скажешь – пусть потаж варят дополнительно дважды в неделю, по средам и воскресеньям, и все, кто придут сюда, получат свою порцию. Мужчинам рабочего возраста – по одной с собой, немощным, старикам, женщинам, детям давать, сколько съедят здесь.
– Наших запасов так не хватит – до урожая…
– Если он еще будет достаточным в новом году. Все мужчины, кто может содержать коня и сидеть в седле, должны явиться в Долину, поживимся у сассенахов, чем Бог пошлет. Что еще?
– Если съедим зерно, чем сеять? – подсказал Ноблс. – И скотину минувшей осенью слуги короля кололи нещадно…
Мгновение граф размышлял, затем огонек догадки мелькнул в сощуренных глазах:
– Десятина. Церковную десятину придержи, Джиб – и мы доживем до урожая…
– Как можно? – ужаснулся счетовод.
Босуэлл ухмыльнулся:
– Мне можно, мне лично Лютер разрешил.
В конец концов, думал Джибберт Ноблс, лэрду и предстоять перед Господом за всех – по своим грехам, и если он еще и этот берет на себя, так отчего бы нет, ведь можно уберечь детей и женщин от голодной смерти.
– Со всех земель, ваша милость?
– Ясное дело.
Счетовод помялся, но все же высказал:
– Отлучением закончится, не дай Бог.
– Не закончится, сейчас кардиналу Битону не до того, можешь быть уверен. В Долину и так никто не сунется, мы там и до сей поры под отлучением. А здесь я сам с церковниками поговорю.
Торопливо раздал распоряжения, последние прокричав уже с седла, отбыл, и с грохотом потянулось вниз бесстрастное железное забрало замка Хейлс – могучая кованая решетка, поставленная дедом сразу, как только был получен графский титул в роду. Галлоуэи вновь месили грязь мартовской оттепели, упорно, как умеют только приграничные пони, рожденные от камня и северного ветра. В деревушке милях в пяти от Хейлса, у часовни, где остановился поить гнедую, несколько женщин и ватага вопящих детей кинулись к лошади Босуэлла – Том Тетива занес было руку, чтоб сплеча оттянуть нищих плетью куда прилетит, но был остановлен коротким жестом графа.
– Ах, дорогой господин, Бог милостив, вы вернулись, теперь-то все пойдет по-другому! – старуха держалась за упряжь, потребовалось бы кинуть ее под копыта кобылы, чтобы оторвать, и выла, выла, но при прямом взгляде становилось понятно, что – не старуха вовсе, приканчивает разве четвертый десяток, однако исхудала и больна от недоедания.
– По-другому, Мардж, слово Босуэлла. Приводи своих в Хейлс в воскресенье после полуденной мессы, с собой мастер Бэлфур не даст, но накормит вдоволь… Кренделей небесных не имею – сам королем обобран до нитки, но голода у меня не будет, вот те крест. А соберешь ребят ко мне в Долину – еще и с добычей придем к середине лета…
