Илья Горячев
Тьма кромешная (сборник)
Мясоед усердно кивнул.
– Пойдем в трапезную, там еще про одно дело малое послушаем и приговорим, как управить.
На улице почти рассвело. Монастырский двор оживился ранней суетой иноков: кто по воду, кто по дрова, кого книги да рукописи ждут. Много дел у братии. Широкими шагами игумен Афанасий идет через двор, походя давая указания и раздавая затрещины нерадивым:
– Холопий сын, непослушка, почему ворота конюшни не поправил? – Отеческий упрек и легкий шлепок богатырской рукой по челу, и молодой инок уже сидит в сугробе, удивленно потирая ушибленную голову.
– Виноватый, отец настоятель, сей же час исправлю. – По его окающему говору видно – с севера Руси необъятной пришел он в обитель, во владимирских дремучих лесах надежно укрытую.
Успевает игумен поучать и идущего рядом Мясоеда:
– Спесь в себе смиряй. Очами не блести. Шапку перед всеми ломай. Опричник государев ты только в этой обители. А для всех ты теперь подьячий приказной, каких тысячи. И я лишь тут воевода кромешников, а за вратами монастыря этого – чернец простой.
Калья, ржаной хлеб да квас: трапеза монастырская скудна, но обильна. Насытившись, игумен погладил окладистую бороду:
– Уж знатно зоб насытили. Теперь внимай усердно, брат Мясоед.
Игумен махнул рукой, и до времени хоронившийся в углу инок, по всему видно писчий дьячок – подслеповато щурящийся, согнутый, с перстами с намертво въевшимися чернильными пятнами, – шустро подскочил, припал к деснице игумена, которую тот досадливо отдернул, и затараторил:
– Доушники наши среди скоморохов сказывают, что боярин Матвей Умной-Колычев во хмелю медовом на Масленицу в палатах у Мстиславских баил сказ один, из былых времен всем на потеху, а государю нашему в ущерб: будто б князь Дмитрий Овчинин на пиру царском не смог чашу крепкого меду выпить за царское здоровье, за что был удавлен в погребе.
Игумен нахмурился:
– Серьезный поклеп. Умной-Колычев, говоришь? Может, и не просто поклеп, но и ков злодейский. Дьяк, перепиши сказ скомороший должным образом, и пусть перст свой приложит непременно. Награду ему царскую выдай да накажи язык за зубами держать. А после проследи, чтобы чуть опосля балагуру сему язык вырвали. За богохульство. Дело сие государево важности особой. – Махнув рукой, игумен отпустил дьячка писчего. – Иди, Мясоед, отдохни с дороги, мне поразмыслить надо. Дело малое большим обернуться грозит. После вечерней литургии жду тебя в келье, будет тебе еще задание одно. Все, иди, иди. Отвлекаешь меня только. – Игумен ласково подтолкнул Мясоеда в спину, выпроваживая его из кельи на ходник.
Плеснув в лицо студеной колодезной водицы, Мясоед, наскоро сотворив молитву, поцеловал крест нательный, застегнул ворот и вышел из горницы, скорым шагом поспешив в келью настоятеля.
– Входи, брат Мясоед, садись. – Игумен Афанасий встал из-за стола, заложил руки за спину и принялся мерить келью шагами. – Боярин Умной-Колычев давно у меня в нотицах примечаем. Думал я, сказ скомороший, один из многих, в грамотку соответствующую допишем да в туесок с его именем уберем. – Он достал из сундука берестяной туесок размера преизрядного и ловко перекинул его Мясоеду: – На вот, после познакомишься, тут все сказы да поклепы на боярина сего.
Тот поймал туесок и сокрыл его в обширном кармане кафтана.
– Так вот, – продолжил настоятель, расхаживая по келье. – На пиру том я был. И в подвале том тоже. Князь Овчинин крамольник был редкий, и дело не в чарке меду, конечно, было. Да только было это все скоро пятнадцать лет назад. Был на том пиру и фряз один прозванием Гваньини. И вот в прошлое лето в Спире книга его вышла про Московское царство имени Sarmatia. Хулит он там нас и чернит преизрядно. Книгу саму я еще по осени прочел – лазутчики наши доставили. А недавно вторая Sarmatia появилась у нас – гонец из Варшавы доставил присовокупленной к эпистолии короля Стефана Батория, неприятеля нашего, к государю Иоанну Васильевичу. И глумится он в этой записке гнусливой: «Читай, что о тебе пишут в Европе!» Знает, что государь наш мнителен и впечатлителен, и уязвить его хочет. Так вот. Про пир тот достопамятный, но для истории и государства ничтожный, уже и не помнит никто, но фряз Гваньини, злоумышляя против нас, все байки, нас чернящие, в книге собрал и эту присовокупить не забыл. Но книг его на Москве лишь две – одна у меня, другая у государя. А выходит, уже и третья есть, раз Умной-Колычев про то баит, сам он на том пиру не был, а рассказать про то и некому, упокоились уже почти все, кто мед за столом вкушал. Лишь я, государь да фряз тот и остались. И невелика б беда, ежели только это. У боярина Умного-Колычева благословение есть патриарха на возобновление печатного двора в Москве.
Идея эта сомнительна, но государь одобрил. Машину печатную боярин из Европы выписал еще по весне, еще до Рождества с Двины ее привезли. Сейчас мастеров ждет из Англии. Да только ежели один человек и печатный двор возобновляет, и книги крамольные латинские, врагами государя к тому же для смущения его употребляемые, из Европы возит, да измышления там печатаемые ширит, то это уже серьезно и есть дело государственное. Поэтому по размышлении скорому решил я, надо сыск в отношении боярина произвести срочный. Теперь слушай наказ, что тебе делать следует. Возьми иноков четверых и двое саней. На заставе московской скажетесь чернецами монастыря Соловецкого, в его подворье следующими, житницы пополнить. Вот бумага, рукою их игумена писанная, речи эти удостоверяющая. Оденьтесь соответствующе, как путники-богомольцы, странствие дальнее претерпевшие. Одного инока-помора возьми, который говор их ведает, – он пусть и говорит, чтобы сомнений ни у кого не возникало. Двор боярина за Яузскими воротами. Рассчитай так, чтобы за два часа до заутрени там быть. Боярина брать тихо. Дворню не трогать. Двор боярина вам отворят. Там сподвижник наш из его дворни, гонца я к нему отправил, он предупрежден. Он вам клеть с машиной печатной укажет и путь к опочивальне боярина. И машину, и боярина доставишь в монастырь и меня дождешься там. Туесок с грамотами о боярине изучи дорогой и, пока меня нет, сыск проводи легкий, без усердия излишнего, как в прошлый раз, но спать ему не давай. На третий день я приеду и испытаем его мягкого уже как следует. Да, на воротах скажете: «Чернецы бедные переночевать просятся. Тьма кромешная», сподвижник ответит: «Всем рады, опричь злодеев державы». Все уяснил и затвердил? Сегодня собирайся в путь и отдыхай. Завтра поутру выезжайте. Все. Иди.
Мясоед коротко кивнул, развернулся на каблуках и вышел.
Глава 4
Мимо тебя люди владеют… мужики торговые о государских головах не смотрят… ищут своих торговых прибытков.
Из письма Иоанна IV Васильевича английской королеве Елизавете
Град Москов. 4 марта лета 7091 от сотворения мира (1582 год от Р. Х.)
Пара саней лихо въехали в ворота и встали на дворе. Дюжие чернецы тут же затворили ворота на мощный дубовый засов. Мясоед встал из розвальней и, пнув шевелящийся мешок, развязал его. Показалась всклокоченная голова и мятое лицо человека, недавно вытащенного из постели, лишь властный взгляд серых очей выдавал в нем московита звания высокого, привыкшего повелевать.
– Что за разбой? Ты чьих будешь, холоп? – Голос его дрожал, но не от страха, а от гнева.
Мясоед размахнулся и отпечатал свою десницу на образе боярина, тот упал на одно колено, но взгляд дерзкий не опустил и страха в очах не явил.
Медленно, с расстановкой Мясоед произнес:
– Велением государя ты наш узник.
Тут впервые испуг тенью промелькнул на лице боярина.
– Государь разогнал вас, отродье воровское холопское! Вас уж десять лет как нет.
Двумя пальцами взяв боярина за подбородок, Мясоед наклонился к нему и, глядя прямо в очи, прошептал:
– Это для сволочи земской нас нет. А видишь ведь теперь, никуда мы не делись. Ты выступил на позорище свое в злодейском кове, и государь велел доправить ков сей и его участников. – Тут ужас проявился на лице боярина столь явно, что Мясоед громко засмеялся, так же двумя пальцами оттолкнул вмиг потерявшего уверенность и ставшего жалким боярина. Тот упал на спину. – В подклеть его!
Двое иноков тут же подхватили боярина под руки и поволокли через двор.
В подклети было жарко натоплено, на жаровне разложены разные инструменты, а у стены зловеще высилась дыба. Увидев ее, боярин жалобно заскулил. Два инока умело закрепили сыромятные ремни на руках и ногах пленника и, пару раз крутанув большое деревянное колесо, растянули его в полный рост и, не говоря ни слова, удалились. До ночи никто не появлялся. Ближе к полуночи дверь в подклеть распахнулась, и вошел Мясоед в сопровождении троих коренастых, наголо обритых узкоглазых кочевников и одного дьячка с книгой, напоминающей разрядную, под мышкой. Из кармана у него виднелись гусиные перья и наглухо закупоренная чернильница. Задремавший на дыбе боярин окинул вошедших взором и невольно сглотнул, во рту пересохло. Мясоед был одет в черный, шитый золотом кафтан с волчьим воротником, на груди на массивной серебряной цепи матово блестела искусно сделанная волчья голова. Вот уже десять лет ни боярин, да и никто другой на Москве не видел этого наряда.
– Все о винах твоих ведаем, боярин. Пришел срок ответ держать. – Голос Мясоеда был тих и вкрадчив.
– Это оговор татей уличенных! По Судебнику Иоаннову требую свидетельство дюжины свидетелей честных! – Голос боярина дрожал и срывался.
Мясоед усмехнулся, обнажив белоснежные зубы:
– Ты еще судных целовальников потребуй. На Судебник сей не ссылайся, боярин, он для земщины писан, а не для опричнины. Когда земская власть тебя испытывать будет, тогда им и прикрывайся, а у нас жалованная грамота от государя есть, по которой правим и вершим, от земщины и прочей сволочи потаенная. И о судьбе своей поразмысли, вспоминая, что я тебе тайну эту, ото всех сокрытую, поведал. – Мясоед, не оборачиваясь, махнул назад на своих коренастых спутников, которые тем временем скинули рубахи, оставшись в одних холщовых портах, и помогали друг другу облачиться в тяжелые кожаные фартуки, маслянисто блестевшие в неверном свете. – Это ногаи и татарин касимовский. Сули им что угодно, языку нашему они не обучены и ни слова не разумеют. – Опричник повернулся к дьячку: – Толмач, скажи им, пусть пару заволок ему на боках сделают, и пойдем до времени, не будем смущать их усердия.
Толмач, размахивая руками и пуча глаза, что-то пророкотал на диковинном гортанном наречии. Ногаи, внимательно выслушав, кивнули и принялись за работу. Повисла тишина, нарушаемая лишь поскрипыванием сыромятных ремней и треском углей в жаровне. Еще раз окинув взором подклеть и испытав поникшего боярина очами, Мясоед вышел вон, за ним семенил толмач.
Скуластый ногай достал из ножен узкий дамасский клинок и принялся править его на ремне. Подклеть огласил густой свист стали. По телу боярина пробежала судорога, а очи его закатились, оголив белки.
Через пару часов Мясоед вернулся и знаком велел троице идти прочь. Те вышли из подклети, отирая пот со лба, на фартуках виднелись свежие бурые пятна. Боярин тихо стонал и выглядел жалко. Ночная рубаха во многих местах была порвана и прожжена, подол ее насквозь пропитался кровью, сочащейся из неопасных ран на теле, смрадный запах в подклети говорил, что боярин еще и осрамился. Мясоед брезгливо приложил к носу меховую рукавицу:
– Боярин Умной-Колычев, криводушие твое нам хорошо известно. Ты не боярин московский, усердный слуга государев, коим хочешь казаться, а крамольник и наушник литовский, холоп римского папы.
Боярин поднял затуманенный взор, волоса его слиплись от пота. Мясоед сменил вкрадчивый тон на грозный окрик и принялся будто хлыстом лупцевать пленника вопросами:
– Когда латинство принял? Сколько иезуиты тебе посулили сребреников иудиных за предательство веры православной? Кто с вором Курбским свел? Как грамотками с ним обмениваешься? Как московитов склонял мракобесию римскому предаться?
Дверь тихо скрипнула, в подклеть вошел игумен Афанасий, окинул взором каждый кут, положил руку на плечо Мясоеду и сурово проговорил:
– Довольно, сын мой. Вижу, и так уже старание преизрядное проявил. – И, повернувшись к боярину на дыбе, добавив чуть участия и ласки в голос, изрек: – Видишь, боярин, сподвижники какие – молодые, ретивые, чуть недоглядишь, уже и задавят человека, а я лишь поговорить с тобою желал в приватности, душу открыв и ничего не тая. Не держи на нас зла, но в палатах твоих мы розыск тайный учинили. За боярыню не бойся, ей сказано, что ты на богомолье уехал, если не дура – поверит и никому ничего иного не скажет. – В голосе прозвучали металлические нотки.
Боярин усердно кивал, пытаясь хоть что-то выдавить из пересохшего горла. Мясоед зачерпнул ковш теплой стоялой воды из кадушки в углу и поднес к устам пленника, тот жадно принялся пить. Через пару мгновений Мясоед чуть грубовато отдернул руку:
– Хватит уже. – Остаток воды он вылил боярину на голову.
– Переведи дух, боярин, а я тебе пока почитаю книгу одну занятную. В твоей опочивальне нашли. – Игумен достал из-под полы большой том.
Мясоед окинул обложку взором и заприметил пятна восковые, ранее уже виденные. Старец раскрыл в заранее заложенном месте и нараспев, будто Псалтырь, принялся читать звучным голосом:
– «Вскоре по смерти Алексея Адашева и по изгнании Сильвестра потянуло дымом великого гонения и разгорелся в земле Русской пожар жестокости. И, действительно, такого неслыханного гонения не бывало прежде не только в Русской земле, но и у древних языческих царей: ведь и при этих нечестивых мучителях хватали христиан и мучили тех, кто исповедовал веру во Христа и нападал на языческих богов, но тех, кто не исповедовал и скрывал свою веру в себе, не хватали и не мучили, хоть и стояли они тут же, хоть и было о них известно, хоть и были схвачены их братья и родственники. Но наш новоявленный зверь тут же начал составлять списки имен родственников Алексея и Сильвестра, и не только родственников, но всех, о ком слышал от тех же своих клеветников, – и друзей, и знакомых соседей или даже и мало знакомых, а многих и вовсе незнакомых, оклеветанных теми ради богатств их и имущества… За что же он мучил этих невинных? За то, что земля возопила об этих праведниках в их беспричинном изгнании, обличая и кляня названных этих льстецов, соблазнивших царя. А он вместе с ними, то ли оправдываясь перед всеми, то ли оберегаясь от чар, неизвестно каких, велел их мучить – не одного, не двух, но весь народ, и имена этих невинных, что умерли в муках, и перечесть невозможно по множеству их». – Игумен громко захлопнул книгу. – Вот что дружок твой Курбский пишет в «Истории» своей, на государя нашего клевещет, в тиранстве обвиняя. – Игумен глубоко вздохнул и, переведя дух, продолжил: – Печатный двор возобновить решил. Благословение митрополита под предлогом благостным выхлопотал. Вроде бы дело богоугодное книгопечатание на Москве поставить, дело печатника Федорова продолжить. Но Иван-то Федоров да Петр Тимофеев Мстиславец в Литву ушли. К князю Константину Константиновичу Острожскому. Вроде бы единоверец наш. Литвин, а закона православного твердо держится, латинян в Варшаве и Вильно обличает. Напечатал Иван Федоров у него в Остроге Библию, Острожской названную. Богоугодно? Вроде бы да. А если в тонкости войти? Полный список Ветхого и Нового завета, с которого сию Библию отпечатали, князь Острожский в Москве достал тайно через шпиона своего – государственного секретаря литовского Гарабурду. А сверяли они Писание с Библией греческой, которую в Острог прислал патриарх Константинопольский Иеремия прошлого лета. Можно ли доверять литвину, хоть и нашей веры, чьи шпионы у нас орудуют? А греку, живущему в Константинополе лишь из милости султана и постоянно с Римом сносящемуся, верить можно ли? Сколько раз византийские патриархи Риму предавались, напомнить? «Апостол», Федоровым на Москве еще напечатанный, наши иноки с древними книгами позже сверяли и искажения нашли. Книги древние, рукописные вернее будут. Предки заветам старины верны были. Иезуиты за всем этим стоят, они за ниточки дергают, а цель у них одна: через постепенное искажение древних книг наших к унии с Римом нас толкнуть, чего и многие крамольники бояре московские желают. – Игумен замолк и пристально взглянул на съежившегося под его взглядом боярина. – Запомни, боярин. Многомудрие излишнее ко многим скорбям ведет, а тебя уже привело. Все это от лукавого. Русским людям все эти измышления латинские и аугсбургские, законы все эти и прочие мудрования людские не нужны. Главное для них ревность о чистоте веры нашей, а закон у нас один – закон Божий, и мы его здесь блюдем. Машина эта печатная, иноземная на Москве впервые с Федоровым появилась, а он после литвинам предался. Прост ты. Думаешь, наши они, единоверцы. А это лишь с виду. Аспиды латинские. И машина эта, вроде бы для добрых дел пригодная, на самом деле нужна закон наш священный искажать да грамотки лживые печатать, народ простой баламутить. Писца-то не обманешь, да и по скорописи всегда сознать можно, чьей это рукой писано, а с машиной этой как узнаешь? Ее на дыбе не растянешь, не испытаешь с пристрастием. – Вздохнул и с нотками исповедника продолжил: – Все про тебя ведаем боярин. – Игумен достал из-за пазухи грамоту и далее говорил, сверяясь с ней: – Как доходы свои от потаенной доли в делах купцов Строгановых от казны укрываешь. Как за грамоту, государем восемь годов назад сим купцам жалованную, вперед с них взыскал, челобитчиком их облыжно назвавшись. Как на Двине англичанам товары продаешь, мимо мыта державного, писцы из холопов твоих под личиной благостной в Лондоне в «Московской компании» втемную делают преференции в торговле российской купцам аглицким и свою цифирь в их цены закладывают, чем тебе прибыток делают, а России убыль знатную. – Игумен замолчал и кивком дал слово Мясоеду.
– Видишь теперь. Дела все твои тайные ведаем. Правую руку твою намеренно не трогали. Напишешь все сам своей скорописью, без утайки. Сам теперь разумеешь – нам все ведомо, тебе только не все изъяснили. Вот и исповедуйся полностью, а мы проверим, открыл ты нам душу или упорствовать продолжаешь. Ежели продолжаешь – обвиним в чародействе, сам знаешь, что тебя ждет тогда. Кельей в пустынном монастыре не отделаешься. А ежели чист совестью будешь перед нами – отпустим грехи твои тяжкие и в тайне сохраним. Да, половину из доходов твоих серых, от казны утаиваемых, будешь на монастырь сей жертвовать, ревность о державе – забота недешевая. На левой руке пока рукавицу носи. Кто спросит, скажешь, на лов ходил неудачно, рогатина соскользнула, и медведь руку порвал. На исповедь отныне раз в месяц в это подворье являйся, духовника доброго мы тебе приищем. И еще… – Мясоед на мгновение замолк, уперев тяжелый взгляд в очи боярина и понизив голос, добавил со значением: – Про ков ваш государю уже доложено. Тебя сокроем через грамоту целовальную потаенную. Но пару писцов твоих, из тех, что с англичанами сносятся и язык их ведают, нам отдашь. Их испытывать особо не будут, за секреты свои не бойся, сразу повесят черни на потеху, а царю челобитную представят в верном свете. – Круто развернувшись, опричник и игумен вышли вон.
За дверью стоял дьячок, ожидая решения судьбы боярина Умного-Колычева.
– Позови ему лекаря, приведите его в божеский вид, обмойте, дайте квасу или меду хмельного, и пусть спит. А ночью вернете его в палаты. – Не дожидаясь ответа дьячка, Мясоед двинулся скорым шагом за игуменом.
Вместе они поднялись на каменную стену, надежно ограждавшую подворье. Уже занимался рассвет. С холма, на котором стояло подворье, открывался вид на всю Москву. Слева Яуза, впадавшая в Москву, обе затянуты толстым льдом, множество переправ-зимников через реку в Замоскворечье, справа величественный белокаменный Кремль. Насколько хватало глаз, до горизонта были видны крытые дранкой избы, каменные палаты, купола сорока сороков церквей. Постояли пару минут в молчании, жадно ловя первые солнечные лучи. Первым заговорил Афанасий:
– Еще одному крамольнику жало ядовитое вырвали. Будет сподвижником нашим тайным на целовальной записи. Государю верные нужны. А его верность железом каленым проверена и огнем запечатана. Враги государевы везде есть, кругом сокрыты. Вспомни митрополита Филиппа Колычева. Против воли нашей выступил, паписты его как слепое орудие использовали против опричнины. «Излишне щадил я вас, мятежников» – так государь ему тогда сказал. Пришлось его в судной палате уличить в тяжких винах и воложбе. Ну а после уж твой батюшка его в келье навестил. Отец твой, Мясоед, визию будущего для всей Руси имел на многие лета и даже века вперед. И не только для Московии, но и для Руси Западной – Литвы, под игом латинян стонущей. Государь наш богомолец, ему не до мирской суеты, потому я, отец твой, Алексей Басманов и прочие мужи верные на себя эти заботы взвалили, бремя тяжкое взяли, лишь бы государю нашему, человеку Божьему, ношу эту облегчить – он день и ночь за нас многогрешных Господа молит, приход антихриста оттягивает, ему не до мира низменного. – Игумен на минуту замолк, прошлое как явь встало у него пред очами. – Хороши были времена…
Грызи лиходеев, мети Россию! Открыто скакали мы по городам и весям с головами песьими и метлами крамолу выметать из Московии. По воскресеньям, не кроясь, обедню стояли с государем в соборной церкви Успения в кафтанах наших черных, на врагов страх наводящих. Были времена… С того же времени переменили мы кафтаны свои, метлы и головы песьи сокрыли. В книгах разрядных воеводы опричные просто дворовыми именоваться стали. Растворились мы для всех среди сволочи земской, сокрылись, как Атлантида древняя в пучине океанской.
Теперь же мы под покровом тайным, дела благие, государственные в тишине вершить нужно. Ни к чему людишкам нашим да иноземцам знать, кто кромешником государевым зовется. Потому и сокрылась опричнина в тень до времени, государь тогда избрал триста лучших – лихих и злейших. Мы стали его братией, а он нашим игуменом. Все это в уставе нашем сокровенном многомудром тогда же Алексей Басманов прописал.
Много орденов разных у папистов. Одни готовы огнем и мечом под римский престол нас подводить, другие, как иезуиты, через умствования да мудрования, людям звания непростого всегда любые, навязывают волю свою. Эти лукавые, с речами сладкими да книгами премудрыми, – самые опасные. А в Риме их поглавники сидят, донесения собирают.
Сидят там писцы, толмачи да подьячие, света белого не видевшие, зато книжной мудрости обученные изрядно, и ордена эти направляют, готовя приход Антихриста. И только наше царство истинное с верой чистой на их пути стоит. Потому и появилась опричнина. Наш орден, который будет биться со слугами сатанинскими – папистами до прихода архангела Михаила с воинством небесным. Покуда есть опричнина, Мясоед, будет стоять и Московия. Падет опричнина – падет и Московия.
Думаешь, везением случайным Московия и Тверь лукавую, и Рязань двуличную одолела? Нет. Дружина тайная суть опричнина у нас мощнее оказалась, потому и не устояли они супротив нас. Новгородцы своими ушкуйниками потаенными сильны были, а псковичи – сторонщиками, но и им мы хребет сломали. Иосиф Волоцкий окончательно довершил орден наш, смысл и цель труду нашему тайному придав вселенский, так что я с родителем твоим да Алексеем Басмановым нового ничего не зачинали, а лишь старое, наше исконное продолжили. А ведемся мы от кэшика – отборного тумена самого Чингисхана, ясу его многомудрую во всем мире утверждавшего. Вместе с ярлыком на великое княжение получили московские князья и этих ханских опричников во вспоможение. Учились у них. Были в кэшике и лучшие люди московские, потом искусство, там добытое, на пользу земли нашей обернувшие. Ветхий Рим пал от ереси Аполлинариевой, новый Рим – Константинополь, обладаем безбожными племенами агарянскими, а Третий Рим есть Москов! – Афанасий обвел взмахом десницы город, лежащий под ними.
Солнце уже взошло над Москвою, пронизывая морозный воздух яркими лучами. Внимая речам наставника, Мясоед и не приметил, что озяб изрядно, а борода его инеем покрылась. Отряхнув бороду от кристалликов льда, он размял руки, потянулся и потопал ногами, стремясь согреться. На плечо легла длань игумена, все еще тяжелая, несмотря на его лета преизрядные.
– Не нарушай благолепия, – пробасил Афанасий. – Смотри, утро какое. Ужимки свои медвежьи оставь. Внимай лучше да на ум крепко затверди, что толкую тебе.
Мясоед вновь принял вид внимательный, чуть склонив голову набок, и в почтительном ожидании замер.
– В землях латинских опасайся доминиканцев, – начал игумен, для убедительности поучения грозя указующим перстом. – Есть их соглядатаи и в аугсбургских землях. Если иезуиты – это суть наша опричнина внешняя, частью под личиной Польского приказа и купцов сокрытая, а частью под чужими личинами, на свой страх, в иностранствах всеразличных обретаются, то «Псы Господни» – это орден навроде наших кромешников внутренних, их служба тебе хорошо знакома, столько годов ее несешь. Берегись их, чего опасаться, знаешь. Но смотри, без робости лишней. И помни имена тех наших братьев, что от их рук пали. Кто тайно, а кто и явно через суд инквизиции и костер, проведенные по оглашению их еретиками публичному. Зелье подкинут, колдуном назовут – и готово. Сам знаешь. А тебе и подкидывать ничего не надо. – Старик выразительно похлопал по кафтану Мясоеда, куда тот сокрыл пузырек. Мясоед вдумчиво внимал, временами коротко кивая в знак разумения.
– Все затвердил, отче. – Голос его был глух и решителен, выдавая человека немногословного и сосредоточенного, которому чаще доводилось слушать и выполнять, нежели повелевать самому.
– Славно, сын мой. – Афанасий стал заметно веселее, высказав заранее задуманное и радуясь смышлености своего кромешника. – А теперь пойдем вниз, утро и вправду зябкое, согреемся утренней трапезой да в путь к государю загодя тронемся, опаздывать нельзя. Это государь только себе позволяет, да и то с целью благой – смирять нас, холопов его недостойных, ожиданием тягостным… Ну давай скорее, Мясоедушка, пока совсем тут с тобой не околели. – Игумен заторопился вниз, в сторону жарко натопленных монастырских келий.
