Илья Штемлер
Война детей
– Очень, очень я рад гостям, – произнес Сюити Канда по-русски, что было приятной неожиданностью. – Наша семья все немного говорят по-русски. Я был в плену во Владивостоке, – и добавил, улыбаясь: – Такие пироги, елки-палки!
Они прошли в другое помещение. Вдоль стены рядом с газовой плитой на веревках висела кухонная утварь. Низкий столик был заставлен всевозможными яствами.
Глеб и Олсуфьев смущенно улыбались. Улыбался и Сюити-сан, улыбалась и его жена – женщина, которой одновременно можно было дать и шестьдесят лет, и двадцать. Она повела руками, приглашая гостей сесть на жесткие продавленные подушки.
За несколько дней пребывания в Японии Глеб еще не успел разобраться в назначении многочисленных тарелочек, которые подавались к столу. Поэтому старался обходиться одной – так было надежнее. Да и на палочки он поглядывал без особого воодушевления…
– Митико сказала, что вам хочется попробовать настоящей японской пищи. Кушайте, пожалуйста, – ободрял хозяин, извлекая из шкафа трехлитровую бутыль.
Глеб уже знал, что в такой посудине японцы держат рисовую водку, терпкую и невкусную.
Хозяин сдвинул металлическую прищепку, вытащил пробку и принялся разливать саке по стаканам.
– О, русскую водку я первый раз попробовал в плену. А еще мы пили… э… чифир. Пачка чая на стакан воды.
– Вы неплохо жили в плену, – Олсуфьев дружески кивнул хозяину. – В те годы не каждый мог себе позволить пачку чая на стакан воды.
– Да. Запутанное было время, – согласился хозяин и что-то быстро проговорил по-японски.
Женщины принялись наполнять тарелки гостей едой. Поначалу они обложили края тарелки сушеными темно-зелеными водорослями. Кусочки белой рыбы чередовались с золотисторозовой.
Митико придвинула блюдце со светлым соусом, палочкой поддела рыбу, обмакнула в соус. Глеб смело последовал ее примеру. Язык брезгливо спрятался от сырого болотного духа. «Как они могут есть подобную дрянь?!» Он искоса взглянул на Олсуфьева.
Тот, хитрец, прикрыл глаза, словно наслаждался едой.
– Европейцы не сразу привыкают к нашей кухне. Но когда привыкнут… – и хозяин громко рассмеялся. – Японцы едят рыбу полусырой. Не успевают ее как следует прожарить: то наводнения, то землетрясения.
– Наоборот. Известно, что именно японцы склонны к неторопливому размышлению, – подхватил Олсуфьев. – Я даже видел книгу, в которой среди текста встречаются чистые страницы.
Специально для размышлений.
– Это уловка. Писатели делают вид, что доверяют читателям, что не хотят навязывать до конца свои мысли. Читателям приятно. Люди истосковались по доверию, – хозяин лукаво прищурился. – Делать приятное выгоднее, чем делать зло…
Глеб не вникал в беседу. В его сознании все перемешалось пестрым клубком. Фразы, запахи, уличная толпа в Гинзе, деревенская тишина Сугинамику. Временами эти картинки куда-то проваливались, и память упрямо возвращалась к Менделеевской улице… Если бы он тогда не удрал, если бы остановил мотоцикл! Что же ему помешало? Страх? Нет, он точно знал, что страха не было. Стыд! Стыд парализовал его волю. А что такое стыд?
Признание собственного бессилия?
Глеб уловил смысл разговора, который вели между собой Олсуфьев и хозяин дома. Как возник этот разговор, Глеб не понял. Видимо, все началось с американской сигареты, которую хозяин предложил гостю. Длинная, с золотистым ободком, она приятно курилась ароматным и легким дымком, наращивая стойкий столбик пепла.
– Я потерял в Хиросиме двух братьев, – мягко улыбался Сюити-сан.
Японцы самую большую беду вспоминают с улыбкой, дабы не огорчить своим настроением собеседника. Олсуфьев улыбнулся, точно перенимая эстафету:
– Да. Это большое горе для многих японцев.
– Для многих японцев, – подхватил хозяин и добавил: – Но не для Японии… Для Японии Хиросима обернулась неожиданной стороной. Взрыв подхлестнул Японию. Зло Хиросимы обернулось техническим прогрессом. Бомба – серьезный стимул, – Сюити-сан развел руками и улыбнулся. – Без жертв не бывает войн, если человечество настолько безрассудно, что допускает войны. Исправить человечество, видимо, нельзя. А если так, то разумнее извлечь урок из опыта Хиросимы. Прочистить мозги, возбудить здоровые инстинкты…
– При условии, что в этот котел не попадете вы сами, лично, – сухо перебил Олсуфьев.
Митико, смущенная оборотом, который приняла вдруг беседа, пригласила гостей осмотреть дом. Раздвинув двери, она предложила взглянуть на сад. Правда, выходить в сад было рискованно:
слишком тесно, точно декорация кукольного спектакля…
Чувство нереальности происходящего овладело Глебом. Почему Япония? Значит, на самом деле в мире существует Япония, и он, Глеб Казарцев, сейчас находится в этой самой Японии, за тысячи километров от дома.
За спиной тоненько прозвенел колокольчик. Глеб обернулся. Сюити Канда стоял в углу комнаты, смиренно прижав к подбородку сложенные ладони. Немигающий взгляд его был устремлен в глубину ниши, где тускнел патиной бронзовый Будда.
– Отец просит прощения у духов своих братьев, погибших в Хиросиме, – пояснила шепотом Митико.
Олсуфьев лишь пожал плечами…
С площадки последнего вагона сквозь распахнутые двери тамбуров было видно, как изгибается на поворотах ярко освещенное тело поезда метро.
Глеб считал остановки. Им надо выходить на девятой. Следующая как раз и будет девятая – Гинза, центральный район Токио.
Глеб отпустил свисающую с потолка ручку, и та мгновенно отпружинила в сторону, чтобы не мешать проходящим.
Следом за Глебом вышел Олсуфьев.
Спать не хотелось, несмотря на поздний час.
Фейерверк реклам был уже усмирен, и каркасы стендов казались обгорелыми. Лишь на куполе многоэтажного универмага «Мицукоси» продолжал вращаться оранжево-голубой шар. Да еще аспидно-красный трилистник венчал стеклянный параллелепипед банка «Мицубиси»…
Глеб и Олсуфьев свернули на какую-то боковую улочку. В нос ударил горьковатый запах жареного сала. Вереницы дремлющих автомобилей прижимались к стенам невысоких домов. Из распахнутых дверей игорных заведений слышались возбужденные голоса. Все эти боковые улочки были похожи друг на друга, словно елочные бусы.
– Черт возьми, – проговорил Олсуфьев. – Просит прощения у погибших братьев, а сам… Поразительно! – Олсуфьев все больше распалялся. – Он думал сразить меня логикой… Жаль, я ему не ответил. Постеснялся.
– И что бы вы ему ответили?
– Как что, как что?! – Олсуфьев взглянул на Глеба. – Найти рацио в Хиросиме, это ж надо!
Он махнул рукой и направился к отелю. Глеб видел, как его крепкая фигура растворилась в сиреневой манящей глубине.
Мягкое кресло уютно обхватывало тело. В раздвинутые створки окна дышал ночной город. Изредка тишину вспарывали пулеметные очереди перфораторов – где-то велись ремонтные работы.
Глеб включил телевизор. Шла прямая трансляция матча на звание чемпиона мира по боксу среди тяжеловесов. Один из них, высокий, со скошенной челюстью, напоминал гуся. Второй – блондин в голубой майке, с темным шрамом над бровью.
В углу экрана бесновались цифры – до конца раунда оставалась минута.
Глеб загадал: если этот раунд выиграет высокий боксер, то все будет в порядке. Все-все-все! Если выиграет высокий, похожий на гуся, все обернется для Глеба благополучно. Ведь прошло уже три месяца. Три месяца и три дня. И все тихо, спокойно, словно ничего и не случилось…
До конца раунда оставалось полминуты.
Высокий боксер нырком ушел от сокрушительного удара.
До конца раунда оставалось пятнадцать секунд. Глеб уже не смотрел на боксеров. Он не мигая следил за световым табло. Конечно, он напрасно поставил на этого гуся. И вообще глупо! После происшествия на Менделеевской улице прошло три месяца и три дня – срок немалый…
Световое табло остановило свой бег. Гонг!
Глеб резко увеличил звук, и гостиничная комната наполнилась ревом зрителей далекого нью-йоркского зала «Медисон-сквер гарден». Боксеры сидели в противоположных углах ринга, жадно заглатывая воздух и свирепо грозя друг другу кулаками.
Этот раунд по очкам выиграл блондин. Бой продолжался.
Глеб огорченно выключил телевизор.
– Глупость, – бормотал он вслух. – Сплошная ерунда. Сплошная ерунда… Спать, спать…
Он лежал на кровати в номере отеля «Гинза Токю». Рядом на тумбочке мерцал фосфором циферблат будильника. Чуть слышно шелестел кондиционер. Над изголовьем кровати висел фонарик, который включался, едва его брали в руки. Фонарик для использования в экстренных случаях: при землетрясениях, пожаре. А возможно, и бомбовой атаке. Или ракетной! Японцы все предусматривают. Уроки Хиросимы не прошли бесследно. Глеб не знал имен летчиков, сбросивших бомбу тогда, в августе 1945 года. А вот некоторые имена он знал отлично… Ферми, Оппенгеймер! Кто еще? Артур Комтон, Эрнест Лоуренс… Интересно, они тоже загадывали бы, кто выиграет раунд – гусь или блондин? Тогда, после августа 1945-го? Утром, как обычно, шведский стол. Девушка-официантка мило выговаривала по-русски слово «спасибо» и вежливо кланялась, принимая талоны на завтрак.
Глаза пощипывало от недосыпания. Глеб хмуро осматривал стол, выбирая, чем наполнить поднос. Соки, жареный бекон, рыба, салаты. Что-то наподобие сосисок. Масло, сыр, фрукты, фрукты, фрукты…
– Как спалось? – послышался голос Олсуфьева.
– Неважно, – Глеб обернулся, поздоровался.
– И мне что-то неважно. Домой пора.
Глеб не ответил и отошел к столикам. Конечно, сказывалась напряженная программа командировки. Ежедневное посещение крупных предприятий и институтов, разбросанных по стране. Позавчера пришлось лететь в Осаку, вернуться в Токио и тут же отправиться автобусом в Иокогаму. Любезные организаторы пытались втиснуть программу двух недель в десять дней, чтобы за оставшиеся четыре дня показать другую Японию: храмы, музеи. Обещали повезти в Хиросиму…
Глеб торопливо жевал завтрак. Но так и не доел. Встал из-за стола, сунув в сумку грушу и банан. Мощно урча, автобус отчалил от тротуара, сделал поворот и, плавно набирая скорость, помчался утренней Гинзой.
Путь предстоял долгий, почти через весь город.
Автобус то несся по бетонным эстакадам, то едва не касался стен противоположных домов, то пыхтел, одолевая подъем среди зарослей аралий, точно вдруг оказался в лесу, то надолго нырял в тоннель, включая полный набор ночного освещения, то шел берегом, где на радужной от нефтяных пятен воде залива дремали корабли.
Все это был Токио.
И где-то среди скопища домов затерялся всемирно известный радиотехнический концерн «Сони».
Глеб сидел в кабинете Ситао Хасигавы, ведущего специалиста в области магнитострикционного эффекта. На черном пластике стола лежал набор карандашей с надписью «Сони», рядом – блокнот, и тоже «Сони». Казалось, и лимонные лучи солнца составляли на полу четыре латинские буквы.
Господин Ситао Хасигава с подчеркнутым интересом смотрел на гостя, словно Глеб был именно тем человеком, которого он ждал долгие годы и наконец дождался.
– Что угодно Глебу-сан? Кофе, зеленый чай? – перевела Митико.
– Зеленый чай, пожалуй, – ответил Глеб.
Ему не нравился этот напиток, напоминающий плохо растворенный порошок из водорослей. Но это был национальный напиток, и Глебу хотелось потрафить хозяину… Тотчас дверь бесшумно раздвинулась, и в кабинет проникла девушка в кимоно. Она с поклоном поставила перед Глебом чашку с зеленым чаем, а перед хозяином – кофе.
Несколько минут они вежливо молчали. Глебу пришелся по душе господин Хасигава: среднего роста, с крепкими плечами, обтянутыми синей спецовкой. Черные волосы гладко зачесаны назад. Квадратные роговые очки.
– Мне двадцать девять лет, – произнес Ситао Хасигава. – Я знаю, что иностранцы теряются в догадках, когда хотят определить возраст японца. Я окончил Токийский университет. Стажировался в Массачусетском технологическом институте в Штатах. И два года руковожу лабораторией блоков памяти.
Необычное для японцев вступление к беседе Глебу понравилось.
– А мне двадцать шесть лет. Я заканчиваю университет. Но шесть лет работаю в конструкторском бюро. Из них три года занимаюсь магнитострикционным эффектом.
– О’кей! – воскликнул Ситао-сан. – Сигареты?
Они с удовольствием закурили.
– Могу вам рассказать немного о том, над чем мы работаем. Точнее, о том, что мы готовим к открытой печати.
– Естественно, – рассмеялся Глеб.
– Всему миру известно, что японцы не раскрывают своих научных секретов. И в то же время весь мир считает, что японцы ничего своего не придумывают, а пользуются уже придуманным в других странах, – иронически проговорил Ситао-сан и умолк, дожидаясь окончания перевода. – Не находите, что в этом нет логики? Скрываем то, что занимаем у других! Да? Смешно? – и его глаза улыбнулись. – Я вам подарю несколько статей с моими работами.
Ситао-сан достал несколько книг.
– Очень хорошие и нужные работы. Вообще я считаюсь одним из ведущих специалистов в своей области, – нисколько не смущаясь, говорил о себе господин Хасигава. И это звучало не назойливо, а, наоборот, с достоинством и уверенностью в себе. – В этих статьях решается ряд коренных вопросов, связанных с… Митико запнулась, подбирая нужное слово. Но термин был узкотехнический. Митико виновато смотрела на хозяина кабинета. Глеб попросил найти страницы, где печаталась статья. Ситаосан с достоинством перелистал журнал. Глеб просмотрел схему, достал русско-японский технический словарь, нашел нужное определение и показал переводчице.
– О’кей! – воскликнул довольный Ситао-сан. – Вы хороший специалист, Глеб-сан.
– Я люблю свою работу, – Глеб был доволен этим эпизодом.
– Нет-нет. Вы хороший специалист, – настаивал Ситао-сан. – Скромность не всегда полезна для дела. Вы должны твердо знать, какой вы специалист, и трезво рассчитывать свои возможности. Это важно для дела. Надо ценить себя. И беречь. Вы должны себя беречь, Глеб-сан. От этого польза не только вам, но и обществу… Глеб сдержанно кивнул. Он поднял чашку и отхлебнул глоток. Затем задал несколько специальных вопросов. Ситао-сан ответил и сам задал вопрос. Глеб ответил. Ситао-сан достал ручку и начертал в книге несколько иероглифов. Придвинул Глебу подарок.
– Спасибо! – Глеб был очень доволен подарком. Наметанный его глаз успел уловить в книге несколько любопытных схем. Он опустил книгу в сумку и нащупал прихваченные с завтрака фрукты.
– Хотите?! – Глеб достал грушу и протянул господину Хасигаве. Тот какое-то мгновение с удивлением взирал на великолепную желтую грушу. И даже растерялся. Его глаза за толстыми роговыми очками куда-то уплыли, растворились.
– Берите-берите! У меня еще есть.
Глеб достал и банан. Протянул его Митико. Та с благодарностью взяла банан и положила на стол. «Чего это они вдруг сгруппировались? – подумал Глеб. – Может, что-то не так, не по этикету?» Но в следующую секунду Ситао-сан громко рассмеялся:
– Груша?! Спасибо! Вы знаете, это мой самый любимый фрукт. С детства. И особенно этот сорт.
И он свирепо впился зубами в грушу.
– А вы почему не едите грушу? О, это была ваша последняя груша? – Ситао-сан взял тонкий костяной нож и точным движением разрезал свою грушу пополам.
Они ели молча, подставляя ладони под стекающий сок. Митико напомнила, что их, вероятно, уже ждут в заводском музее, где назначен общий сбор делегации. Глеб поднялся. Следом поднялся и Ситао Хасигава.
Автоматические двери плавно распахнулись и выпустили их из кабинета. Два молодых японца разом покинули свои кресла и поклонились. В руках они держали стандартные папки с грифом «Сони».
– Извините. Я вас задержал? – Глеб обернулся к господину Хасигаве. – У вас совещание?
– Совещание назначено на час, – ответил Ситао-сан.
Электронное табло над дверью кабинета показывало ровно час.
Заводской музей размещался в двух смежных залах, соединенных узким коридором. По замыслу это символизировало единение двух эпох радиоэлектроники – ламповой и полупроводниковой. Первый зал – небольшой. На стендах под прозрачными колпаками покоились «мастодонты» – детекторные и ламповые аппараты. Макет сарая, в котором зарождался ныне всемирно известный концерн. Развалины того же сарая после налета американской авиации. В углу – искусно подсвеченная фотография летчика в лихо сдвинутой пилотке с двумя буквами – US. Под фотографией фамилия летчика – Клод Изерли. Он принимал участие в бомбардировке Хиросимы. Кто-то из делегации спросил, за что же ему такая честь – отдельная рамка и специальное освещение!
– Он единственный, кто покаялся в том, что совершил! – ответил гид. – О’кей? Пройдем в следующий зал!
На темной бархатной подставке – первый в мире карманный транзисторный приемник. Портативный транзисторный телевизор – экран с коробку из-под сигарет. Рядом – домашний видеотайп. Магнитофоны всех размеров и на любой вкус. Видеотелефон. Диктофоны. Стимуляторы сердца. Лазерная техника. Компьютеры.
Глеб медленно шел мимо экспонатов, тускнеющих холодным хромом и никелем. Он ничему не удивлялся. Он работал. Он досконально знал, что лежит в основе чуда, какие законы электроники и механики приводят в движение, вливают жизнь во все эти аппараты. И в то же время им владело чувство причастности ко всему, что он тут видит. Многое изведано, испробовано. Даже при беглом знакомстве с характеристиками всех этих макетов. Вот исполнение, ничего не скажешь, превосходное. Высший класс! Он отмечал, что в музее пока нет аппаратов, основанных на том, чем Глеб занимался в своем бюро… Любезный господин Хасигава, настоятельно советовавший беречь себя во имя прогресса, и не предполагал, как далеко зашла лаборатория КБ в своих экспериментах. И значительную роль в этом играл его, Глеба Казарцева, труд.
Да, надо возвращаться домой. И работать. Иногда до физической боли ощущается это желание работы. Точно жажда, точно голод.
Глеб покидал музей одним из последних.
Он шел к выходу. Высокий, в темном спортивном костюме, с небрежно перекинутой через плечо сумкой. Решительный, уверенный.
В малом зале уже выключили освещение. И где-то в неясном ряду тихих экспонатов размылись печальные черты летчика стратегической авиации.
– Тебе хочется попасть в Хиросиму?
– Если будет продолжаться в том же духе, я предпочел бы Нару или Киото, – Глеб размешивал соломинкой коктейль в высоком бокале. – В общем-то мы пока почти и не видели Японии.
– Не туристами же мы приехали. И на том спасибо: сколько нам показали! – Олсуфьев в который раз с надеждой оборачивался к экрану информатора службы движения аэропорта. – Видимо, на Хиросиме опять что-то произошло.
Они сидели в баре второго этажа токийского аэропорта в ожидании рейса на Хиросиму. А рейс все откладывался по метеоусловиям. Сейчас они допьют свой коктейль в спустятся вниз. Досадно.
Шесть часов проторчать в аэропорту, да еще днем.
За соседним столиком расположилась компания, очевидно молодожены: девушки в белых длинных платьях, молодые люди в черных костюмах. Глеб давно обратил на них внимание. Тогда они вели оживленный разговор, хохотали. А теперь приуныли – видно, их рейс тоже задерживался. Глеб вспомнил, что уговаривался с Мариной съездить после свадьбы в Прибалтику – они никогда не были в Таллине. Только вот свадьбы-то и не было. Так, какая-то торопливая, испуганная процедура записи в районном ЗАГСе…
Вдруг за соседним столиком дружно закричали: «Банзай!» Потом один из японцев, пожилой мужчина, что-то громко проговорил. Все вновь закричали: «Банзай!» Молодые люди вышли из-за стола, низко-низко поклонились и побежали, ловко лавируя между столами.
– Послушай, может, это и наш рейс, а? – спохватился Олсуфьев и обернулся к экрану информатора. – Нет, – вздохнул он разочарованно. – На Саппоро… Видно, и впрямь накроется Хиросима.
– Далась вам Хиросима! – воскликнул Глеб.
– Позволь, – растерялся Олсуфьев. – Но… память.
– А те молодожены отправились в Саппоро! На лыжах кататься, а не в Хиросиму.
Они расплатились, вышли из кафе и спустились по эскалатору вниз, на первый этаж.
Несмотря на дневное время, весь аэровокзал был залит электрическим светом. Многочисленные магазинчики торговали сувенирами, фруктами, сладостями, журналами, одеждой. Глеб остановился у киоска и купил яркую игрушку. Он давно собирался ее купить. Удивительная игрушка. Обычный красочный мешочек. Но стоило его помять, как в мешочке что-то начинало дико хохотать. Громко и долго. И ничем не остановить..
– Вот и вся память, – усмехнулся Глеб, глядя на Олсуфьева. – Послушайте, Петр Петрович… Допустим, та бомба убила бы всего лишь одного человека, какого-нибудь древнего старца. Ну не разорвалась бомба, бывает такое… И в то же время она послужила началом невиданного прогресса человечества…
Олсуфьев вплотную приблизился к Глебу:
– Не вижу принципиальной разницы между гибелью вашего старца и сотни тысяч жертв Хиросимы.
– Вздор! – Глеб заложил ладонь за ремень своей сумки и стал похож на солдата. – А если бы тот старик, допустим… утонул, замерз в снегу?
Тон Глеба был снисходительно-иронический. Как у человека, который все решил для себя. И твердо.
– У природы нет нравственных критериев. Да! Природа бывает несправедлива. Но не аморальна! – ответил Олсуфьев. – И то древние наказывали море палками, когда гибли люди.
– И в то же время разбивали друг другу черепа. Теми же палками… Лучше взгляните, какой пожар показывают по телевизору. Глеб сел в глубокое кресло и вытянул ноги. На экране телевизора горело какое-то здание. Шел репортаж прямо с места пожара. Здание горело скучно, вяло. Скорее оно тлело ленивыми редкими жгутами дыма, словно шевелило усами. Люди проходили мимо телевизора равнодушно.
– Вы случайно вчера не смотрели матч по боксу? Мухаммед Али против Джо Фрезера? – спросил Олсуфьев.
– Не до конца. И кто же победил?
– Мухаммед Али.
Глеб сжал подлокотники кресла и обернулся:
– Вы в этом уверены, Петр Петрович?
– Здрасьте. Победил Мухаммед Али. Правда, с небольшим преимуществом… А что вы так? Он ваш родственник?
Глеб засмеялся. Сухим неестественным смехом. Достал пачку сигарет, выбил одну и щелкнул зажигалкой. Красивое газовое пламя обхватило кончик сигареты.
– Значит, я выиграл пари! – он выбросил сильную струю дыма. – Я заключил пари сам с собой и выиграл.
В Хиросиму они так и не вылетели. Все аэропорты юга Японии были закрыты по метеоусловиям.
А купленный сувенир «Мешок смеха» Глеб потерял. Вероятно, забыл в электричке…
***
Из допроса Г. Казарцева, обвиняемого по статье 211, часть 2, УК РСФСР и статье 127, часть 2, УК РСФСР:
«…После возвращения из Японии меня назначили руководителем группы. Выделили помещение, оборудование. По утрам, перед работой, я бегал вокруг дома в тренировочном костюме. Принимал душ, ел и отправлялся в институт как на праздник. Все шло так успешно и гладко, что казалось неправдоподобным. В довершение этой серии удач я получил оттиск статьи известного специалиста в области магнитометрии, где он упомянул эффект Казарцева. Директор института теперь здоровался со мной за руку и называл по имени-отчеству. А в институте около двух тысяч сотрудников…»
Стены уплывали вверх зыбкими волнами. Глеб понимал, что проснулся, но ночные стены казались ему продолжением сна.
Отчего он проснулся?
Глеб повернул голову и увидел устремленный на него взгляд Марины.
– Ты чего? – со сна голос его звучал хрипло.
– Слышишь? Она ходит. И так каждую ночь.
Глеб прислушался.
За стеной раздавалось едва различимое поскрипывание паркета.
– Когда она спит? А ведь весь день на работе. В ее-то годы…
Глеб сомкнул глаза, но сон не приходил – наоборот, мысли становились все яснее, конкретнее. С утра надо будет наклеивать кристаллы, у Гоши Ведерникова не получается – он кладет слишком много компаунда. Работа нудная: пинцетом, пинцетом. Надо перетащить шкаф из старой лаборатории: некуда складывать образцы.
– Как ты можешь спать, когда она так ходит? – прошептала Марина.
– Я не сплю.
Глеб полежал еще несколько минут, затем приподнялся и сел, подтянув колени к груди.
Казалось, скрип паркета пунктиром прошивал тишину комнаты, то усиливаясь, то затихая.
Глеб опустил ноги на холодный пол. Попытался нащупать тапки, но, видно, слишком загнал их под кровать. Ноги все тыкались в старые босоножки – их Марина носила вместо домашних туфель. Ладно, пойду в них, подумал Глеб. Зоя Алексеевна стояла у буфета, привалившись плечом к толстой резной балясине. Из-под халата виднелась ночная рубашка. Притихшая маленькая фигура матери выражала такую тоску, что у Глеба перехватило дыхание. Зоя Алексеевна обернулась. Казалось, она не поняла, кто это появился в гостиной. Даже прищурила глаза.
– Ты чего это? – с неестественной веселостью в голосе произнесла она. – И в босоножках. Комик.
– Чего ты не спишь?
– Сердце что-то ноет. А хожу – перестает, – Зоя Алексеевна не сводила с сына сухих глаз.
– Показалась бы врачу. Кардиограмму снять, – Глеб отвел взгляд в сторону окна. – Или на работе что не так? Как там Панкратов, все бушует?
Зоя Алексеевна сделала несколько шагов по комнате. Паркет заскрипел, точно живой.
– На пенсию ушел Панкратов. Пойду прилягу.
Почему-то ей не понравилось, как стоит пепельница. Передвинула к самому краю стола.
– Все мне завидуют. Говорят, ну и сын у тебя, Алексеевна. Далеко пойдет. Такое большое дело, когда дети удачные, такое большое. Ни с чем в жизни сравнивать нельзя. Это можно понять, когда свои дети появляются…
Мать еще что-то говорила, торопливо, горячо, точно защищалась. Глеб подошел вплотную к окну. Ночь прилипла к стеклам густой темной пленкой. И было непонятно, где кончается крыша противоположного дома и начинается небо. Черный глянец стекол отражал лишь его фигуру. В углу этого зеркала виднелось лицо матери. Точно они впрессованы в это темное стекло – он и мать…
«О чем же она говорит?» – думал Глеб.
Казалось, что слова матери пчелиным роем разлетаются по комнате, садясь то на подоконник, то на диван, то на буфет, то на люстру, сталкиваясь в воздухе и рассыпаясь вновь.
При чем здесь все это? Привычки Глеба. Его школьные отметки.
Его характер. Удачливость на работе.
– Послушай, мама…
В глазах Зои Алексеевны застыла мольба: только не об этом!
Что она может посоветовать, что?
– Что же мне делать, мама?
Зоя Алексеевна погладила тугую крахмальную дорожку на спинке дивана. Растопыренные пальцы ее руки, казалось, схвачены перепонками – темные, морщинистые, точно утиные лапки.
