bannerbannerbanner
полная версияВойна детей

Илья Штемлер
Война детей

Полная версия

ЛИЗА

– Луна больше не луна. Теперь луна будет называться Сталин, – объявил дворник Захар и посмотрел на луну, словно прощаясь. Правда, казалось, Захар смотрит совсем на другую планету, но он смотрел на луну. Захар был очень косой от рождения – когда он смотрел прямо, он видел все, что сбоку. Поэтому его не взяли на войну с Гитлером: он мог стрелять по своим и был бы не виноват, потому что косой. Это его обижало, и он старался держать все свои дворы на военном положении. Едва стемнеет, как он ходил по домам и орал: «Свет, свет!» Чтобы соседи соблюдали светомаскировку от фашистских самолетов. Пацанам это нравилось, и они с удовольствием присоединялись к Захару, выискивая нарушителей. Хотя за всю войну ни один немецкий самолет не появлялся в небе над моим родным городом. Гитлер рассчитывал взять Баку целым, вместе с нефтяными промыслами. Но Захар знал коварство фашистов и требовал бдительности от жильцов.

– Почему луна больше не луна? – поинтересовалась моя бабушка.

И все соседи, которые собрались на скамейке подышать свежим воздухом после дневного зноя, посмотрели на Захара, ожидая разъяснения.

– Так предложил товарищ Алекперов в связи с победой в Сталинграде, – Захар махнул рукой в знак неоспоримости предложения.

– Какой Алекперов? – забеспокоились соседи. – Мы знаем двух Алекперовых. Один работает в суде, другой – в ЖАКТе.

– Такой, который в ЖАКТе, – ответил Захар и еще раз махнул рукой.

Вообще-то предложение переименовать небесное светило в имя вождя всех народов было несколько запоздалым, потому как разгром фашистов под Сталинградом завершился зимой 1943 года, а сейчас уже на улице заканчивалось лето.

– Не наше дело! – отрезал Захар. – Алекперов передал вам о том, что в конторе решило начальство. Прошу голосовать, поднять руки.

Все, кто сидел во дворе: моя бабушка, тетка Марьям, горбатая Зейнаб, еще две женщины из соседнего переулка, три пацана, я, Борис и девчонка Томка – подняли руки. А Тофик поднял сразу обе руки, оттого что ему, как двоечнику, редко выпадала возможность поднимать руку на уроке.

– Хорошо, – сказала моя бабушка. – А если луна закатится, как это бывает, что люди скажут? Кто закатился?

И все сидящие на совещании во дворе испуганно посмотрели друг на друга. А Захар еще сильнее окосел и сказал, что он передаст о таком сомнении в контору, а там – будь что будет.

Соседи стали торопливо расходиться, тем более что во двор заглянул участковый, лысый Ровшан. Три дня участковый не появлялся на улице, после того как его на базаре избили инвалиды войны и раненые из госпиталя, который теперь в моей бывшей школе. Ровшан порыскал черными, на выкате глазами, увидел мою бабушку, погрозил пальцем, но ничего не сказал. Бабушка тоже промолчала, лишь повела с презрением рукой: мол, иди гуляй! Ровшан покачал башкой и убрался, захлопнув дворовые ворота. Соседи с любопытством посмотрели на мою бабушку. Интересно, почему участковый обратил внимание только на бабушку, не появлявшись три дня во дворе? Даже его жена не приходила за горячим хаши, что каждый день привозила в бидоне Марьям.

Но бабушка никакого внимания не обратила на соседей. Она поднялась с табуретки и приказала мне идти за ней, что я и выполнил без лишних слов. Обычно я оспаривал любое приказание взрослых, но на этот раз понимал, что бабушке может грозить опасность. Я-то знал, в чем дело, – сам был свидетелем всего, что случилось в тот день на базаре. Вообще моя бабушка, Мария Абрамовна Заславская, была довольно известная персона, знакомство с которой считалось большой удачей для многих в нашем районе. И я, признаться, этим гордился…

Бабушка приехала в Баку из города Херсона с четырьмя детьми: старшая дочь, моя мама, и три брата-погодка, мои будущие дядья – Миша, Женя и Леня. Во время голода на Украине, в конце 1920-х годов, овдовев, она собрала детей и переехала в Баку, в тот же «город хлебный». Нашла заброшенный мусорный подвал и получила разрешение жить в этом подвале, если семейство очистит подвал от хлама. Все лето, ночуя во дворе, бабушка и ее дети, даже младший, восьмилетний Ленечка, таскали мусор, готовя к зиме крышу над головой. Не имея никакого образования, бабушка бралась за любую работу: уборщицей, почтальоном, продавцом в керосиновой лавке, кассиром – тянула детей в люди. Отвергая горячих южных женихов, зарившихся на красавицу-дывчину, несмотря на ее детский сад. Но, как это нередко встречается в больших семьях, дети росли «в разные стороны». Мама, закончив финансовый техникум, работала в Институте физкультуры, вышла замуж за моего папу и выбралась из подвала – на второй этаж того же дома. Старший сын, Миша, вымахав в красавца-парня, светловолосого и сероглазого, связался с компанией контрабандистов, имевших дела с иранскими партнерами. Роль была у него небольшая – вспомогательная, внутригородская. Тем не менее он по-дурацки вляпался. Почему по-дурацки? Сидел в комнате, выложив на стол зажигалку, похожую на пистолет. Окно подвала, понятное дело, доступно любому прохожему – загляни не хочу. Кто-то заглянул и донес куда надо. Допросы и следствие привели в городской суд по куда более важному поводу, чем игрушечный пистолет. Потрясенная бабушка на суд и приговор не пришла. Дядя Миша загремел в Магадан. Отсидел, женился, нарожал от двух жен трех мальчиков, моих двоюродных братьев, и, проработав парикмахером, умер своей смертью. Средний сын бабушки, Женя, выучился на шофера, работал, помогая учиться младшему, Лене, а тут – война. И 14 января 1944 года его убило под Керчью, у деревни Осовино. Младший сын бабушки, тот самый, мой любимый дядя Леня, закончил в Курске медицинский институт и ушел на фронт военным врачом. Пройдя всю войну полевым и госпитальным хирургом, вернулся в Баку с ценнейшим опытом. Попасть в руки хирурга-уролога Заславского считалось в Баку большой удачей для больного. Уже в преклонном возрасте дядя с семьей переехал в Израиль, где и умер…Так вот! К чему я рассказал о семье своей бабушки? Часть ее жизни была связана с войной. И когда во дворе зимой 1943 года появился однорукий солдат с тощим вещевым мешком за спиной и в пилотке, соседи заволновались: почему он спрашивает, где проживает Мария Заславская? Не принес ли дурную весть о воюющих сыновьях? Оказалось, что солдат – бывший херсонский сосед бабушки, Арон Гуткин. После госпиталя в Баладжарах, пригороде Баку, где он оставил руку, Арону некуда было деться. Всех его близких немцы расстреляли в том Херсоне, и Арон надеялся немного пожить здесь, если возможно. Когда окончательно заживет культя его бывшей руки, он куда-нибудь пристроится. А что бабушка?! Без лишних слов она впустила этого солдата. Поначалу – к себе, перед углом, который занимали две девушки-молдаванки, ожидавшие пароход на Красноводск. Но вскоре солдата взяла к себе толстая Роза – в галерею перед комнатой. После истории с «героем Испании» Роза жила одна и работала в своей библиотеке имени писателя Короленко. Потом соседи заметили, что Арон уже не ночует в галерее, где холодно, а перебрался в комнату Розы… Арон оказался очень рукастым мужчиной, несмотря на одну руку. Он наловчился делать зажигалки из гильз и еще что-то. Продавал это на базаре. Вообще он пользовался на базаре, среди инвалидов, большим авторитетом. И научился разговаривать по-азербайджански, молодец. Хотя всевсе в Баку говорили на русском языке, даже старьевщики, которые по утрам кричали на улице: «Вещь покупаем! Ста-а-арый вещь покупаем!» Такой был наш замечательный город!

Надо сказать, что и сама бабушка приторговывала на базаре. А что делать? Мама в своем институте, бухгалтером, получала мало, а тут – я и младшая сестра. Надо было крутиться – почти все крутились и выкручивались. Так и бабушка. На базаре она держала свой «магазин» с одним прилавком – старой табуреткой с широким сиденьем и маленькой скамеечкой для продавца. Товар бабушка оптом скупала у спекулянтов-барыг, расфасовывала и выносила на базар. Разделенный на кусочки круглый американский шоколад «второй фронт», кубики маргарина, кучки из пяти иранских фиников, петушки на палочке, черные, точно из мазута, пряники «К чаю» и другая вкуснятина. Дети любили бегать в «магазин бабы Мани», да и взрослые останавливались у табуретки посмотреть, как выглядит «второй фронт», который обещали американцы. Словом, бабушка вела дело успешно, пока на «магазин» не положил глаз лысый участковый Ровшан. Начал придираться, грозил всякими карами. Поначалу бабушка откупалась – то деньгами, то товаром. Ровшан наглел. Работать на лысого участкового не входило в планы моей бабушки, и она рассердилась, перестала платить оброк. Однажды, когда я навестил «магазин» в надежде на халяву с бабушкиной табуретки, на базаре нарисовался Ровшан. Раздувая черные усы, он подошел и без лишних слов опрокинул табуретку, вместе со всем добром. Бабушка взяла скамеечку и жахнула Ровшана по спине. Все произошло так быстро, что я даже не успел найти булыжник, чтобы запустить в участкового. А когда нашел, то увидел, как два инвалида и дядя Абрам колотят Ровшана, да так, что бабушка стала заступаться за него.

– Хватит! – кричала она и оттаскивала взрослых. – Он больше не будет, хватит!..

Ровшан вырвался и побежал, освещая дорогу здоровенным фингалом под глазом…

– Не отставай, – сказала бабушка через плечо, зная мою привычку задерживаться возле каждой собаки или кошки.

Я догонял бабушку, хотя и сам знал дорогу в крепость. Там жила бабушкина знакомая, которую бабушка обещала выручить. У знакомой жила семья каких-то беженцев. И неожиданно вернулся сын той знакомой, с женой и маленьким ребенком. Поэтому бабушка обещала поселить у себя тех беженцев на несколько дней, пока не подойдет их пароходная очередь на Красноводск.

Крепость, эту упоительную, романтичную часть города, я знал неплохо: в крепости жили многие пацаны нашей школы. Их так и звали: крепостные. Старые разноэтажные дома под плоскими крышами, нередко с тесными двориками и общей уборной, лепились по обе стороны таких узеньких улочек и переулков, что я мог их соединить, если бы лег поперек между ними. И весь этот муравейник, с его запахом, шумом, людской суетой, собаками и кошками, бельем, что сушилось на веревках, отделяла от остального города стена из толстенных каменных плит, сложенная у самого моря больше тысячи лет назад для защиты от врагов. И крепостные пацаны очень этим вытыкались перед городскими. Особой гордостью крепостных было то, что в крепости жил Эт-ага, мужчина без костей. То есть скелет у него был, но кости – до того размягченные, что вроде и не было скелета. Таким он родился, этот «мясной господин» (в переводе на русский язык). Эт-ага весь день сидел в кресле среди подушек и слыл всевидящим прорицателем. Даже моя бабушка после смерти дяди Жени ходила «на прием» к Эт-аге – узнать, не ошибка ли произошла: может, жив мой дядя, пусть ранен, но жив? Эт-ага взял деньги и обнадежил. И бабушка до конца своей жизни верила, что дядя Женя жив.

 

Так что крепостным пацанам было чем вытыкаться. Споры доходили до драк, особенно между большими мальчишками, с их атаманами. Черт знает, как, но крепостные безошибочно определяли городских. Зная это, я невольно озирался, пересекая крепостные ворота. Но с бабушкой чувствовал себя в безопасности. Дом, в котором жила бабушкина знакомая, находился недалеко от знаменитой Девичьей башни – в той части крепости, что выходила к морю. Мрачная и высокая башня была знаменита тем, что с нее когда-то бросилась в море дочь падишаха из-за несчастной любви. А мой одноклассник Ариф Меликов написал музыку к своему балету «Легенда о любви», который шел во многих театрах страны. И все бывшие ученики моей шестой школы очень гордились этим Арифом.

– А…Зачем я туда иду?! – вслух размышляла бабушка. – Такая у меня теснотища – куда я их положу, трех человек?

Но не идти она не могла, раз обещала.

Обратно мы возвращались впятером. Я, бабушка и три ее новые коечницы: девочка Лиза и две тетки – Лизина мама и Лизина тетя, хромающая на правую ногу. Потом мне Лиза рассказала: когда немцы начали бомбить поезд под Лисичанском, пассажиры побежали в лес, тетя сильно вывихнула ногу и с тех пор хромает…

У каждого из нас руки были заняты поклажей. А бабушка и тетки несли еще по рюкзаку за плечами. Я и Лиза тащили по плетеному зембилю с напиханным в них каким-то тряпьем.

– Давай я понесу и твой зембиль, – предложил я.

– Спасибо, сама справлюсь, – ответила Лиза. – И не такое таскала. Смешное название: зембиль-мембиль. Просто корзина.

– Так прозвали, да, – ответил я. – Плетеные корзинки по-нашему.

– Вы вообще какие-то смешные здесь, – ответила Лиза.

– Почему смешные? – удивился я.

– Женщины прячут лица в черные платки, – засмеялась Лиза, – выглядывают, как через забор. Баранжа, что ли?

– Паранджа, – уточнил я. – Такой обычай.

– Ишаки гуляют. Даже верблюд вчера зашел в крепость – я испугалась, – продолжала радоваться Лиза. – А хозяин сидит на корточках, курит из какого-то кувшина с закрытыми глазами, как будто спит.

– Почему спит? Наслаждается! – обиделся я. – Этот кувшин называется кальян. Дворник Захар тоже тянет такой кальян, втихаря. Говорят, милиция кальянщиков забирает. Хочешь, я расскажу, как верблюд плюнул в моего товарища?

– Рассказывай, – Лиза перехватила второй рукой ушки зембиля. – Какой он плакучий, этот ваш зембиль.

Действительно, плетеная корзина скрипит, если ее перегибают, особенно новая. Когда бабушка утром уходит на базар, я определяю по этому скрипу. А что касается моего товарища Сеньки Паллера, так над ним вся школа смеялась. Он встал перед верблюдом, взял в рот кусок жмыха и принялся дразнить, перетирая челюстью, как верблюд. Тот смотрел на Сеньку, смотрел, да как плюнет в него, окатив с ног до головы желто-зеленым потоком слюны, липкой, как замазка. Сенька заплакал, а мы чуть не уписались от смеха.

Лиза поставила зембиль на землю и принялась хохотать вместе со мной. Казалось, ее смуглые щеки втягиваются в две глубокие ямочки, точно воронки. А черные, точно арбузные семечки, глаза под круто изогнутыми дугой бровями искрились весельем. Пока мы хохотали, взрослые скрылись из виду, но я хорошо знал дорогу. И был доволен, что мы с Лизой остались вдвоем: можно было просто посидеть на скамеечке парапета.

– Почему этот садик назвали парапет? – спросила Лиза.

– Не знаю. Парапет и парапет, – ответил я и умолк, неожиданно охваченный странным смущением.

Я смотрел прямо перед собой, но боковым зрением видел ее круглые, в царапинках коленки. Боком ощущал тепло ее рук, упершихся в скамейку, отчего Лиза приподняла плечи, опустив между ними голову. Черный скрученный локон волос падал на ее лоб и касался переносицы.

– Тебе сколько лет? – спросила Лиза.

– Двенадцать, – помедлив, ответил я, сам не понимая, почему накинул чуть ли не целый год. Мне ведь недавно стукнуло одиннадцать.

– И мне скоро двенадцать, – проговорила Лиза. – Если бы не война, я пошла бы в шестой класс. А так даже и не знаю, что будет. Хоть бы папу не убили – мой папа на фронте.

– И мой на фронте, – обрадовался я. – Я и сам хотел бежать на фронт, но сорвалось.

– Да сиди ты! – одернула Лиза. – И без тебя обойдутся… Знал бы ты, как бомбы падают, как люди прячутся, боятся и плачут!

Сколько крови я перевидала во время эвакуации!..

Я сконфуженно помалкивал – понимал, как наивна сейчас моя бравада. Несколько минут мы молчали, разглядывая прохожих. Ничего особенного в них не было, а ведь попадаются иногда очень смешные, но сейчас не везло. Все были озабоченны и молчаливы, даже дети хмуро спешили по своим делам.

– Тебя ведь зовут Илья? – вдруг вспомнила Лиза и в ответ на мой кивок спросила: – Ты ходишь с какой-нибудь девочкой?

Я растерянно молчал. Что ответить? Сказать о Рите, которая еще зимой уплыла на пароходе в Красноводск, почему-то не хотелось. Да и не так чтобы ходил… У меня была ангина, я пролежал дома неделю, а когда выздоровел и зашел к тете, то узнал, что у Риты подошла очередь на пароход и она уехала, с мамой и братом Зориком. «Они так торопились, – сказала тетя, – что ни с кем не попрощались». Я не обиделся, немного погрустил и забыл.

– Нет, не хожу, – тихо ответил я Лизе.

– Тогда ходи со мной, – предложила Лиза. – Или не хочешь?

– Почему? – ответил я. – Давай.

– А ты с кем-нибудь целовался? – спросила Лиза. – Я имею в виду с девочкой?

– Вот еще, – огорошенно пробормотал я. – Ты уже совсем… как-то.

– Когда мы тогда разбежались от поезда в лес, одна большая девчонка сказала: «Вот убьют нас сейчас, а я ни разу с парнем не целовалась».

– Подумаешь, – я пожал плечами. – Нашла о чем жалеть в такую минуту.

– Тогда я тоже так подумала, а потом… – Лиза не успела договорить.

Раздался жуткий сверлящий вой. Звук то набирал высоту, то падал, стихая до человеческого голоса, чтобы вновь взметнуться и перейти в оглушающий сознание звук. «Тревога! Тревога!!! – кричали какие-то мужчины и женщины, волоча за собой брезентовые носилки. – Воздушная тревога! Все в бомбоубежище, быстро!» Прохожие убегали от них, прячась за густыми кустами олеандров и мохнатыми стволами пальм, растущих на парапете. Они кричали: «Идиоты, бездельники! Уберите руки, кретины, не надо меня спасать!» Но те не обращали внимания. Хватали людей, укладывали на носилки, подкидывали к ним сумки с противогазами и, хохоча, куда-то волокли. При этом смеялись и одни и другие. Тут носильщики увидели и меня с Лизой.

– Детей неси вместе! – скомандовал парень с повязкой на рукаве зеленого балахона. – Противогаз не давай – взрослым не хватит.

– Что делать с зембилем?! – проорал ему другой парень.

– И зембили укладывай! – приказал командир. – Быстрей! Контрольное время… Сирена все выла и выла. Два здоровых парня схватили меня с Лизой, положили, как дрова, на брезентовые носилки, какая-то тетка схватила наши зембили и приказала: «Пошел!» Я выкрикнул что-то про бабушку, которая наверняка спохватится и будет нас искать.

– Меньше говори! – посоветовала тетка. – Хочешь, чтобы бабушка тебя похоронила? Кончим ученья – живой пойдешь к бабушке.

Конечно, тревога была ненастоящая. За всю войну ни одна бомба не упала на мой прекрасный город: Гитлер рассчитывал на бакинскую нефть. Но все равно было неприятно.

Наконец сирена перестала выть и всех задержанных выпустили из «эвакопункта» – чистенького подвала с бесплатной газированной водой. После этого случая мне показалось, что я знаю Лизу давным-давно, с первого класса, хотя мальчики учились отдельно от девчонок.

– Ох нам сейчас и попадет, – сказала Лиза, когда мы подошли к дому.

– Плевать! – храбро ответил я и увидел своего лучшего друга. Борис шел нам навстречу с нотной папкой, которая болталась на веревочных ушках. Три раза в неделю он ходил к училке по музыке, которая жила поблизости.

– А это кто? – Борис оглядел Лизу серыми глазами.

– Новая бабушкина жиличка, – ответил я без особой охоты.

– Ты беженка? – процедил Борис.

– А ты дурак? – в тон вопросила Лиза.

– Почему дурак? – растерялся Борис.

– Видно, – ответила Лиза.

– Он как раз отличник, – растерялся я. – И по музыке учится.

– Куда идти дальше, Илюша? – она с презрением обошла Бориса и посмотрела на меня.

Мне стало неловко перед Борисом. Да и тот стоял какой-то потерянный. Надо сказать, что Борис считался самым красивым мальчиком в школе. Высокий, широкоплечий, с накачанными руками гимнаста. Мягкие золотистые волосы небрежно и как-то живописно падали с маленькой аккуратной головы. Серые, с лукавым прищуром большие глаза и чуть вздернутый короткий нос над большим узкогубым мужским ртом, над подбородком с ложбинкой делали моего друга похожим на какого-то знаменитого киноартиста. Он казался гораздо старше своих лет и слыл атаманом среди наших пацанов. К тому же у него был велик – настоящий взрослый велосипед, на котором он выделывал умопомрачительные фокусы на грани опасности. Словом, супермальчик, и тут – такое пренебрежение. И от кого?!

Лиза, не дождавшись моего ответа, пошла вперед, волоча опостылевший зембиль. Острые лопатки выпирали под сиреневой блузкой из штапельной, ромбиком материи, очень тогда модной. Поток черных волос падал на ее спину, тяжестью оттягивая назад голову, тоненькая талия подчеркивала плавный и недетский изгиб бедер.

Борис сунул мне веревки нотной папки, которую я невольно подхватил. Сам же Борис подбежал к Лизе и ухватил сильной рукой гимнаста ушки зембиля. Лиза без единого звука отпустила противно скрипящие ушки и продолжала идти, словно они так шли вдвоем уж давно. И оба молчали, словно шли давно. А я смотрел им вслед, стоя с зембилем в одной руке и папкой в другой. Вскоре Борис и Лиза исчезли под аркой ворот. Через мгновение Борис выскочил на улицу, перенял у меня нотную папку, окинул меня плывущим взглядом серых глаз, улыбнулся и заспешил к своей училке.

Не знаю, может быть, поэтому у меня в тот вечер поднялась температура. Ее обнаружила мама. Прервавшись меня ругать за долгое отсутствие, мама приложила руку к моему лбу и тут же уложила меня в постель. Я лежал и думал, с чего это у меня поднялась температура. Говорят, что она иногда поднимается от большого волнения. Я хотел встать с постели, спуститься в бабушкин подвал, посмотреть, как там устроились Лиза и ее мама с тетей. Но надо знать мою маму! А назавтра я вообще почувствовал себя неважнецки, да так, что мама не пошла на работу и сидела дома, ухаживая за мной, как за раненым. Так я провалялся неделю. Заглядывала и бабушка. Сказала маме, что ее новые жильцы, вероятно, скоро съедут, так как подкинули еще один пароход – «Туркестан», чтобы разгрузить приморский бульвар от беженцев. А главное, девчонка-то у новых жильцов из Лисичанска оказалась такая шустрая – подружилась с какими-то ребятами, целыми днями гуляют по городу. Она и принесла весть о пароходе «Туркестан»…

За время болезни ко мне наведывались почти все пацаны: и Тофик, и вытыкала Самедов, и Шурик, и Ленька Козаков, и другие – все-все, кроме Бориса. Паллер проговорился: сказал, что Борис куда-то свалил, он ходит с какой-то не нашей девчонкой. Я сделал вид, что это меня мало касается…

Прошло много лет. Война кончилась. Ребята моего детства зажили другой жизнью и о тех уже далеких днях войны рассказывают своим детям. И я стал взрослым, принялся писать книги, постарел, поседел. Однажды случайно узнал, что лучший друг моего детства Борис умер в Воркуте – судьба его занесла так далеко. Умер пятидесяти лет от роду. Оставил двух ребят и жену Елизавету. Наверно, ту самую Лизу… Я так думаю.

Рейтинг@Mail.ru