Инга Александровна Могилевская
Петля. Тoм 1
Кое-как осмелилась приподнять веки.
Белый незнакомец стоял рядом на коленях, внимательно и чуть встревожено всматриваясь в мое лицо. Не знаю, что на меня нашло… Наверное, это был запоздалый приступ страха. В бессознательном порыве я вцепилась в плечо незнакомца, прижалась к нему… Нет, я не плакала, но чувствовала как мое тело сотрясается от беззвучных и бесслезных всхлипов. Он робко поглаживал меня по спине, нашептывал что-то ласковое, теплое, приятное… Когда я, наконец-то, приутихла, чуть отстранился:
– Все? Успокоилась? – осторожно дотронулся до моей щеки, – Ну-ка, посмотри на меня…
Я подняла голову и уставилась в его глубокие голубые глаза… Необычные… пугающие…и затягивающие…
– Ты в порядке?
– Да, – выдохнула я.
– Он, ведь, не успел…?
– Нет.
Незнакомец вздохнул, тонкие губы, проглядывавшие из-под его густой светлой бородки, чуть подернулись в улыбке.
– Это был смелый поступок, и невероятно безрассудный. Повезло, что все обошлось. Обещай, что ты больше не будешь так делать.
Я пожала плечами.
– Ладно, – поднялся на ноги, его взгляд скользнул по моему телу, отвернулся, – На, одень, – снял с себя жилетку, протянул мне, и я сконфуженно осознала, что все это время сидела перед ним полуголая. Поспешно накинула, запахнулась. Хотела найти остатки своей рубашки, и невольно вскрикнула, наткнувшись на распростертое в метре от меня тело здоровяка. Шляпы на нем уже не было, а на огромном гладком бритом черепе, в височной области, виднелась жуткая рана, похожая на лавоточащую расщелину в земной коре …
– Он мертв? – спросила я, а сама уже потянулась к жирной шее, пытаясь нащупать пульс.
– Не знаю. Я хорошенько врезал ему кирпичом.
– Еще жив.
– Да? А вон тот точно мертв, – незнакомец небрежно кивнул на привалившееся к стене тело второго громилы. Из его груди все еще торчала рукоятка ножа, отметая последние сомнения в его способности выжить.
– Господи Боже…
– Не переживай. Они все равно были редкостными подонками.
– Так ты их знал?
– Знал про них. Еще до революции они были десятниками у Грауза, ну а после, стали выполнять для него особые поручения… Делали все, чтобы сохранить тут прошлый беспредел… или старые порядки – это уж кто как считает. Запугивают или подкупают руководителей профсоюза, ликвидируют особо рьяных и деятельных, избавляются от людей, вроде меня…
– От людей, вроде тебя? А какого рода ты человек? Коммунист?
Он бросил на меня хитрый, сардонический взгляд. Усмехнулся. Поднял с пола шляпу, надел себе на голову, старательно спрятав под ней свои седые локоны, потом не спеша подошел к мертвому громиле с ножом в груди, забрал его темные очки.
– А ты, какого рода человек? Наверное, из тех, кто привык сразу вешать ярлыки? Вот ты сказала «коммунист», и у тебя уже, стало быть, заготовлен перечень шаблонов и стереотипов, в который ты готова меня вписать, – проговорил он, скрывая за темными стеклами свои невероятные глаза.
– Нет. Я не пытаюсь вписать тебя в какие бы то ни было шаблоны. Просто, предположила.
Сделал серьезное лицо:
– Разве ты не знаешь, коммунистическая партия все еще считается нелегальной? Будь осторожнее со словами.
– Хорошо, но все-таки…
– Давай пока отложим этот разговор. Времени на него нет.
– Да, ты прав, – согласилась я, – Сейчас нам нужно позвать полицию.
– Полицию? Это шутка?– он тихо усмехнулся, – Я же сказал, будь осторожней со словами.
Я посмотрела на него в полном недоумении:
– Не понимаю…
– Нам бы убраться отсюда, пока полиция не нагрянула.
– Почему мы должны убегать? – я все больше и больше чего-то не понимала, – Это они на нас напали. А мы лишь защищались. Самооборона.
– Самооборона, говоришь… Да кто же в это поверит? А если даже и поверят, если даже будут знать наверняка, что это изменит? Эти двое – люди Грауза. А кто мы? Или, может, ты решила, что раз я белый, то смогу выкрутиться? Жаль разочаровывать, но я такой же бесправный, как и ты.
Удивили ли меня его слова? Не знаю… Оскорбили. Конечно, во мне течет индейская кровь – кровь матери, но это не повод говорить, что я никто. И если он считает себя бесправным, то я свои права знаю, как знаю и то, что они не зависят от цвета кожи. А кроме того, полиция мне точно не страшна, учитывая то, кто я… Кто мой отец: испанец по национальности, аристократ по происхождению, и почетный член Национального Конгресса по… Не знаю, наверное по прихоти судьбы… Нет, меня они точно не посмеют тронуть. Только… Ох, как же покоробило от этой неприятной мысли, так жестоко вынесшей приговор моему самолюбию! – Без отца ты никто, и все права, которыми ты так кичишься, не больше чем блат. А стоит сделать шаг в сторону – выйти из тени своего знатного родителя, и все, ты станешь для страны таким же никтожеством как и тысячи других, пополнишь ряды бесправных… Этот человек смотрел на меня не как на никтожество, и пусть он посчитал меня простой индейской оборванкой, но он смотрел на меня – не на моего отца, ни на его титулы и посты, а только на меня. И этим стоило скорее гордиться, чем обижаться…
– Пошли отсюда поскорее. Поищем безопасное место, – прервал мои мысли незнакомец.
Я кивнула, и уже собиралась, забыв про все, последовать за ним… Но нет, кое о чем все же вспомнила.
– Подожди. Я сейчас, – подбежала к валявшемся на грязном полу лохмотьям того, что некогда было моей одеждой, отыскала карман, стала быстро доставать из него… Слишком быстро и небрежно: кошелек выскользнул из моих рук, упал, раскрылся, откровенно разоблачая свое содержимое, и бесцеремонно выплевывая наружу купюры. Одна из них пропархала на сквозняке точно раненная бабочка и скользнула прямо к ногам незнакомца, покосив на него укоризненный взгляд Александра Гамильтона… Он поднял купюру, задумчиво покрутил в руках, словно видел такое впервые, потом протянул мне.
– Значит, воришка, – сказал он мягко, даже с улыбкой, а я опять обиделась, просто вскипела, не осознавая, что лучше бы было согласиться с этой ложью, чем выдумывать новую. Впрочем, ложь все равно ложь – она не бывает лучше или хуже.
– Я их не крала! Это мое. Я заработала.
Он посмотрел на меня поверх очков пристально, оценивающе… О чем-то задумался.
– Нет, ты их не крала, – проговорил, наконец изменившимся до неузнаваемости тоном, настолько ледяным, что мне стало не по себе, – Интересно только, за какую же работу тебе заплатили такую сумму да еще и долларами?
– Какая тебе разница?!
– Есть разница…
Он присел на стоящий у выхода ящик, достал сигарету, неторопливо закурил, и я поняла, что, вопреки угрозе появления полиции, разговор намечается долгий и неприятный, поняла, что сейчас последует очередное обвинение, еще более нелепое и несправедливое, чем обвинение в краже… Может, даже посчитает меня проституткой, путающейся с гринго. Или еще что похуже. Хотя, что тут могло быть хуже? Но, оказывается, могло…
– Черт возьми…– вздохнул он с каким-то усталым разочарованием: на меня больше не смотрит, отвернулся, – Тебя-то кто подослал?
– Что?! – у меня перехватило дыхание.
– Кто нанял выследить меня, если не Грауз? Назови имя и можешь идти.
Могу идти?! Да я итак не собиралась выслушивать подобный бред! И это в благодарность за то, что я спасла ему жизнь! Хватит с меня! Не произнося больше ни слова, я решительным шагом направилась к выходу. Он тут же вскочил, заслонив мне дорогу.
– Я только прошу имя, – настойчиво потребовал он.
– Катись к черту! Никто меня не нанимал! Я вообще не знаю кто ты такой! Случайно услышала, что эти двое хотят тебя грохнуть. Решила помочь. Как оказалось – зря!
Кажется, мой резкий тон начал его понемногу отрезвлять, по крайней мере, он засомневался в обоснованности своего обвинения.
– Ладно… Объясни тогда, откуда у тебя доллары.
– Нашла.
Он уныло помотал головой:
– И этот американский акцент – тоже нашла? И одежда на тебе была американская – тоже нашла? И эти манеры, как у гринго. И судя по всему, ты образована, что для местных девушек редкостный случай. В тебе все как-то слишком… противоречиво.
– Хорошо, ты прав, – произнесла я, прижатая к стене его наблюдательностью, и на ходу придумывая натянутую полуправду, в которой моя порочная «американность» не была бы столь вопиющей, – Я много лет прожила в Америке. Бежала туда, когда мне было 15. Там я выросла, получила образование. Думала, там и остаться… Но не смогла. Вернулась. Позавчера.
– Вернулась сюда? Из Америки? – скептически переспросил он.
– Моя родина здесь, моя мать была из местных. Она похоронена здесь, а значит здесь моя земля, здесь мой дом.
– Так ты приехала одна? Где остановилась?
– Толком нигде. Сняла номер на ночь.
– Не дороговато ли?
– Ну… деньги у меня кое-какие есть.
– Это я заметил.
– Послушай… если не веришь… – я протянула ему кошелек, – Там внутри использованный билет с парома. Можешь убедиться.
Он не стал брать:
– Ладно, не надо. Я тебе верю.
А ведь все могло решиться и в тот момент. Я не сразу осознала это, но если бы он все-таки взглянул на билет… На билет, на котором было четко указано мое настоящее имя, моя фамилия – фамилия, полученная от того, кто в ответе за многое, происходящее в этой стране, фамилия того, кто является крупнейшим акционером компании Грауза, фамилия недавнего владельца обширных земельных участков и плантаций, фамилия собственника, буржуа, эксплуататора…Фамилия ныне почетного члена Конгресса, доверенного лица и прочее и прочее… Если бы он тогда, пока еще не было поздно, взглянул на билет, он бы все понял. Предпочел бы не связываться со мной. Послать, плюнуть мне в спину и забыть. И я поступила бы так же. И, наверное, так было бы лучше для всех. Только этого не случилось…
Можно сколь угодно метаться в роковой зацикленности этих «если бы, да кабы», в пресловутых причинно-следствиях, в немощных рефлексиях, и бесполезных мысленных переигрываниях уже давно и безвозвратно случившегося – все это пустое и ничтожное. Принимая какие бы то ни было решения, я мнила себя игроком – фигурой значимой и даже значительной, мнила себя той, чьи действия и поступки могли повлиять на исход этого состязания, в то время как я была всего лишь мячиком для пинг-понга в заведомо предрешенном матче.
Или же я просто пытаюсь оправдать себя? Снять с себя ответственность? Как всегда.
– Я тебе верю, – повторил он, и я убрала кошелек обратно.
Позже я сожгла и этот билет со своим настоящим именем, и свой настоящий паспорт, и свою былую, быть может, тоже настоящую жизнь, наивно полагая, что прошлое – это что-то вроде никчемного хлама, от которого можно легко избавиться.
– Мы так и не познакомились. Меня зовут Алессандро Кхонте. Можно просто Сани.
– «Солнечный»?
– На одном из местных диалектов это значит «древний дух», – усмехнулся он.
– А… Тогда тебе подходит.
– Ну а ты?
– Иден… Иден Санчес Вольнэо,– назвала я на ходу придуманное имя, не задумываясь, сколь долго мне придется его носить…
– Рад нашей встрече, – искренне произнес Алессандро.
В дверном проеме амбара показалась чья-то фигурка. За пару секунд я разглядела смуглое сморщенное личико, выражение удивления, быстро сменившееся испугом, когда его взор метнулся с нас двоих на окровавленные тела.
– Постой! – крикнул ему Алессандро, и бросился было вслед, но поздно – незваный гость уже скрылся.
– Все. Нельзя больше тут оставаться. Сейчас он приведет полицию или охрану, – он потянул меня за руку, – Пошли.
Мы оказались в ловушке. Пробежав ряд складов и ангаров, еще издали заметили патрульную машину, перекрывшую выход к перекрестку. Несколько людей, одетых в серую форму, уже выдвинулись к нам навстречу, держа наготове револьверы, но к счастью, нас они не увидели – Алессандро быстро затащил меня в узкий проем между стенами почти вплотную прижатых друг к другу строений. Я, было, подумала, что он сможет вывести нас на соседнюю улицу, но появившаяся на миг надежда тут же разбилась о глухую непреодолимую стену в конце этого «тоннеля».
– Тут металлический забор, огораживающий склады по всему периметру, – прошептал Сани, проследив за моим взглядом, – выхода всего два, и, наверняка уже оба перекрыты. Быстро сработали, гады, – добавил он, проскрипев зубами, осторожно выглянул из укрытия и снова прижался к стене.
– Они пока проверяют все открытые ангары, но скоро дойдут и досюда, – сообщил он. Я нервно сглотнула, услышав свой учащенный пульс. Неужели я боялась? Нет. Чего мне было бояться. Даже, если бы они меня поймали, я знала, чем, а вернее, кем козырнуть, чтобы выкрутиться. Или я боялась не за себя?
– Что же делать? – спросила я, а он уже лихорадочно обшаривал взглядом округу, ища путь к спасению… Открытый ангар напротив, или соседний, или может… Зачем-то посмотрел наверх – зачем? Надеялся увидеть лестницу? Потом снова быстро выглянул в переулок…
– Так… Попробуем рискнуть? – проговорил он заговорщическим тоном, попытался успокоить меня своей натянутой улыбкой, – Но ты должна кое-что сделать.
– Я слушаю.
– Там на перекрестке за патрульной машиной стоит запряженная пустая телега… видимо ее владельца вспугнул этот переполох. Я отвлеку типов в форме, уведу их подальше, а ты беги до телеги, запрыгивай, бери вожжи и быстро езжай в сторону рынка. Проедешь два перекрестка, осмотрись, если сможешь, подожди несколько минут. Я постараюсь к тому времени избавиться от хвоста и успеть добраться до туда. Если нет… – он развел руками, – уезжай. Хорошо?
Я замотала головой.
– Не хорошо… Как ты собираешься их отвлечь? Это слишком рискованно, и ты…
– Все получится, поверь, – поспешно перебил он, – Оставайся здесь, и жди, пока все не уйдут.
Еще не успев договорить это, он слегка подпрыгнул, упершись ногами в одну стену, и прижав спину к другой, быстро полез наверх. Наверняка он уже проделывал подобный трюк ни раз в своей жизни – слишком уж проворно и легко он добрался до крыши ангара, пробежал, перепрыгнул на соседний. Я не видела этого, но слышала, как его ноги оглушительно барабанят по металлическим крышам, Лязг на всю улицу – будто обезумевший музыкант изо всех сил колошматит в литавры.
А потом раздались крики «Эй! Вон он! Смотри, он там, наверху!» – « Не убежит, гаденыш!» – «Лезь наверх!» – «Стой! Подожди!» – «Куда он делся?!» – «Спрыгнул через забор». – «Скорее, в машину! Он на соседней улице»…
Я выждала полминуты и побежала… Три ангара до перекрестка, телега, запрыгнула, схватила вожжи…
– Но! Пошла! – старая лошаденка уныло повела ухом и неохотно зацокала по асфальтированной дороге… – Быстрее, быстрее! – умоляла я, но она лишь строптиво встряхивала гривой, презрительно фыркала и продолжала тащиться. Видно, она была слишком стара для беготни и приключений. Не под стать мне.
«Зачем я во все это ввязалась?» – мысленно спрашивала я саму себя. Но на самом деле, была рада. Я не могла поступить иначе. Молодость? Максимализм? Одолевавшая скука и безнадежность? Обреченность на подготовленное мне отцом будущее? Или же просто жажда встряски, погонь, каких-то радикальных перемен в жизни? Жгучая тяга к иным убеждениям, иным стремлениям и целям? Хотя, уверена, тогда об этом еще было рано говорить. Рано было даже признавать, что все дело было в этом человеке – в Алессандро. Рано было называть его «мой Сани», но именно это сочетание назойливо крутилось в голове, пока я поджидала его в обусловленном месте. Четыре, пять, семь минут… « Где же ты, Сани? Где?» Нервно поглядываю на часы, и озираюсь вокруг. «Где, черт возьми, мой Сани!»…Его нет. Нет и людей в форме. Десять минут. Он сказал: «Подожди несколько минут и уезжай». Снова оглядываюсь. «Что же случилось? Поймали? Арестовали? Может, убили?». И впервые это внезапно возникшее в сознании слово пронзило меня словно раскаленная игла. «Нет, его не могли убить! Он жив! Жив!»… Сжимавшие вожжи ладони сдавились в кулаки, напряглись так, что лошадь, почувствовав мое отчаяние, стала нервно переминаться с ноги на ногу, недоумевая, что же хочет от нее этот «новый хозяин». Пятнадцать минут. Если его арестовали, я пойду к отцу, и буду требовать его освобождения. Я все объясню. Объясню что? Что я влипла в историю в первый же день своего пребывания? Что я умудрилась связаться с мятежником и бунтовщиком, устроившим стачку на фабрике мистера Грауза и расправившимся с его подопечными? Что я помогала этому человеку, и теперь он должен выпустить преступника на свободу, поскольку мы уже успели спеться? Да уж, папе это понравится…
Мимо прошмыгнула фигура, облаченная в серую форму полицейского. Кажется, он очень спешил и даже не обратил на меня внимания. Но я все равно заволновалась. «Надо бы замаскироваться», – подумала, – «Меня видели там, на месте преступления, меня видели с Сани. И хотя, мне полиция ничего не сможет сделать, лучше не попадаться». Поискала вокруг себя что-нибудь… что-нибудь, вроде этого тряпья наваленного поверх мешков и коробок в телеге. Отыскала даже старую, чумазую, проеденную крысами шляпу. Быстро нацепила на себя эту ветошь, набросила на плечи лохмотья, съежилась, опустила голову, опять взглянула на часы…
– Тебя уже не должно быть здесь, – раздался сбоку от меня голос Алессандро, – Я же просил ждать меня не больше пяти минут. А ты тут торчишь.
Я повернула голову, с глупой улыбкой уставившись на него, запыхавшегося, взмыленного, но, слава богу, живого.
– Не понимаю, ты что, не рад меня видеть?
– Очень рад! – он запрыгнул, усевшись рядом со мной, и на секунду его влажная ладонь скользнула по моей щеке, а пышущие жаром губы коснулись моих. Потом так же легко и непринужденно он снял с меня подранную шляпу и надел на себя вместо отброшенной в сторону шляпы головореза, небрежно кивнул назад: – Полезай в телегу. Спрячься там. Теперь я повезу.
– Ну, вот еще! – с капризным упрямством я крепче вцепилась в вожжи, – Сам и полезай!
– Иден, не спорь. Я не уверен, что сумел запутать этих типов. Они вот-вот будут здесь. Город я знаю получше тебя, и знаю, где мы можем укрыться на время, – он говорил мягко, но настойчиво, и мне пришлось уступить. Покорно полезла за ящики, зарылась в тряпье…
Пока я пряталась, лошадь легкой рысцой уже затрусила вдоль улицы. Кажется, мы двигались к площади, но так и не доехав до нее, повернули… Осторожно выглянула… Да, повернули. Теперь мы ехали вдоль парка. Перевела взгляд на своего «извозчика» и опять почувствовала странную щемящую боль. Рубашка на его худой спине была вспорота, трепыхался на ветру лоскут пропитанной кровью материи, словно крылышко раненной птицы, периодически обнажая часть пореза вдоль выпирающих позвонков.
– Сани, ты сильно ранен? – тихо спросила я.
– Что?
– Твоя спина…
Он перехватил вожжи в одну руку, провел другой вдоль лопатки, на секунду замер, когда пальцы нащупали липкую влагу.
– Ерунда. Наверное, поцарапался, пока лез на крышу…Черт, тут на каждом углу полиция. Ты лучше не высовывайся, пока не приедем. И если нас остановят, тоже не высовывайся. Пусть думают, что я один.
Спорить я не стала. Укрылась с головой, плотнее прижалась к набитым чем-то рассыпчатым и мягким мешкам, закрыла глаза, пытаясь хоть на несколько минут отстраниться от всех событий и просто попытаться понять, что я делаю, зачем, ради чего, и, самое главное, к чему это может привести…Конечно, ни одна даже самая дерзновенная моя мысль не осмелилась пойти так далеко, как впоследствии пошла я сама…
Впрочем, и эти вопросы сразу же потеряли свою актуальность, как только перед моим мысленным взором всплыло его лицо: мягкое струение белесых или, скорее, седых волос, почти такая же светлая небольшая бородка, обрамляющая впалые щеки – из-под нее чуть выступают тонкие бескровные губы… Прямой немного заостренный нос и глубокие, будто вдавленные в череп глаза под контрастно темными бровями: глаза цвета скорбящего неба… Глаза цвета утопающих в сеноте лучей… Кого же он мне напоминал? Нет, раньше я его точно не встречала, но… Может, все-таки похож на какого-то актера… или знаменитость? Не то. Совсем не то… Глаза цвета сине-туманного топаза…цвета гипнотического индиголита…
Цок-цок-цок – стучали копыта лошади по дороге, а мое сердце стучало громче и чаще.
Глаза цвета непостижимой силы и непреодолимой печали… Глаза цвета таявшего ледника… Глаза цвета сгущающейся сумеречной синевы… Тук-тук… Тук-тук – билось мое сердце, будто барабаня в ушные перепонки… Телега остановилась.
– Эй, ты тут не уснула? Пошли. Мы на месте, – перед моими собственными глазами вновь предстало это самое лицо, уже не скрывающееся за очками и шляпой. Он откинул укрывавший меня брезент, и теперь смотрел на меня с теплой улыбкой.
– И что же это за место? – я огляделась, и не смогла скрыть свое удивление, обнаружив, что мы находимся прямо перед входом в небольшую церквушку, – Почему здесь?
– Спрячемся пока в церкви. Падре Фелино – мой давний хороший знакомый. Идем.
И безропотно я взяла его за протянутую холодную и влажную руку, выбираясь из телеги, добровольно… или безвольно? – последовала за ним к входу.
Священник встретил нас удивленным радостным окликом, едва мы успели войти внутрь.
– Сани, сынок! Давненько ты не навещал меня, – и заключил его в теплые объятия, не отрываясь, скосил на меня хитрые улыбающиеся в сети морщинок глаза, – Уж, не венчаться ли ты пришел?
Алессандро похлопал его по спине, тихо посмеялся:
– Нет, падре, боюсь, эта милая девушка еще не готова связаться со мной узами брака.
– Разве? – подмигнул мне старик, а я потупила глаза, не находя себе места от смущения, – Ладно, не буду вас торопить, – он наконец-то выпустил Сани из своих объятий и испуганно вздрогнул, заметив на своих пальцах прилипший кровавый сгусток, – Погоди, ты что, ранен?!
– Просто поцарапался, – небрежно отмахнулся мой знакомый, но священник уже обошел его кругом, обеспокоенно уставился на спину.
– Да уж, вижу… Скажи честно, ты опять попал в передрягу? Пришел, чтобы спрятаться?
– Честно? Да. Нам нужно где-то укрыться на время, пока полиция не угомонится. Максимум – до завтра. Потом мы уйдем. Можно?
– Зачем ты спрашиваешь? Знаешь ведь, что это и твой дом… Хотя, конечно, мне и на порог не стоит пускать такого еретика, как ты..
– То есть Вы отказываете мне в убежище, падре? – спокойно и немного иронично спросил Алессандро.
– Я не отказываю нуждающимся. А тебе, сынок, и подавно не могу отказать. Хотя, следовало бы заходить в церковь не только для того, чтобы спрятаться от полиции.
– В следующий раз обязательно зайду, чтобы отблагодарить вас.
– Не меня ты должен благодарить, а его. Он тебе помогает, а я лишь его длань, – и, удрученно покачав головой, падре указал на висевший над алтарем крест, – Хотя, кому я это говорю… Ладно, проходите, присаживайтесь. Я сейчас вернусь, – пробормотал он и поспешно куда-то ушел. Я не увидела, куда, потому что мой взгляд стал теперь обреченно метаться от распятия над алтарем, на которое так многозначительно указал священник, к моему новому знакомому и обратно, не в силах выбраться из пугающей зеркальной ловушки. Заметив это, Алессандро грустно ухмыльнулся:
– Что, похож?
– Удивительно…
– Поверь мне, я – не он.
– А я уже хотела перед тобой на колени падать, – немного сконфуженно отшутилась я.
– Не нужно. У меня с ним существенные разногласия.
– Вот как? И какие же?
– Их много. Например, он считал, что все люди рабы божьи… ну или его рабы… не важно. А я считаю, что люди должны быть свободны от рабства – в любом его проявлении.
Эта наивность меня позабавила, но я постаралась сдержать улыбку.
– А как же то, что он пожертвовал собой ради своих рабов – ради человечества? Обычно, ведь случается наоборот.
– Если разобраться в той легенде, то как раз все и было наоборот…Во-первых, не вижу я, чтобы это хоть что-то дало. А, во-вторых, я не вижу самой жертвы: чем он пожертвовал? Своей жизнью? Он же знал, что воскреснет – беспроигрышный вариант. Поверь мне, будь он реальным живым и смертным человеком, я первым бы поклонился ему. Если бы он жил, как живут бедняки, страдал, мучился, боролся против оккупантов и умер, как умираю простые люди – раз и навсегда. Но заявив о себе, как о Боге, или как о его сыне, что одно и тоже, воскреснув, он просто всех предал – свел на нет, все то доброе, что делал или говорил. И в итоге стал новым могущественным тираном. А разве не так приходит к власти любой нынешний тиран? Ложь, притворство, игра, корысть и, в конечном счете – власть. Я склонен воспринимать библию, как метафору – басню с фальшивой моралью. Ведь получается, что это человечество жертвовало собой во имя него веками…
– Да, теперь я понимаю, почему священник назвал тебя еретиком.
Он отмахнулся.
– Падре Фелино замечательный человек. Но, как и многие просто не хочет слышать правду.
– А зачем ты навязываешь ему свою правду? Каждый волен верить в то, во что хочет. Разве не в этом свобода? Есть же, в конце концов, и свобода вероисповедания?
– Эта религия, если на то пошло, была также навязана индейцам с приходом испанских конкистадоров. Даже не навязана, а насильно и жестоко внедрена…А знаешь, в чем наша проблема? В том, что нас так долго угнетали, так долго ломали наш независимый нрав, нашу гордость – и церковь, и конкистадоры, а потом американские компании, и диктаторы, и хунта – все, кому не лень, что теперь мы сами покорно выбираем рабство, лишь бы только ничего не менять. Понимаешь? Для нашего народа бедность и обездоленность стала привычкой! И даже прошлая революция, которая-то и состоялась по большей части из-за внешних сил, ничего толком не изменила. Да, сменилась власть, теперь у руля не военный, а лицо гражданское, теперь правительство твердит о намерении действовать в интересах народа. Даже, вроде, проводят какие-то реформы для повышения уровня жизни… А что из этого? Нищие так и остаются нищими. И проблема тут не в тех, кто нынче у власти – я уверен от них можно добиться реальных преобразований. Вся проблема в сломленном духе народа, в сознании наших людей. Людей, которые так и продолжают работать за гроши по 14 часов в сутки на фабриках и плантациях, а придя домой, либо просто отключаются, либо спускают все заработанные деньги на выпивку в грязном кабаке. И вот там, с глазами залитыми кровью и алкоголем, они еще хнычут о своем тяжком бремени и несправедливой судьбе! Вот это я и хочу изменить в первую очередь – рабское сознание.
Он замолчал, видно почувствовав, что сказал лишнее, натянул на лицо смущенную улыбку.
– Я тебе еще не сильно надоел своими выступлениями?
– Отнюдь, – уверила я, – Значит, этим ты занимаешься?
Он подернул плечом.
– Чем я занимаюсь? Открываю глаза людям. Пытаюсь не дать им деградировать в рабов, чтобы они могли создать для себя новое – лучшее будущее – вот чем я занимаюсь.
– Благородно. Но почему? Зачем тебе это?
– А разве всегда нужен повод? Разве врожденное чувство справедливости не достаточное основание? Разве желанию помочь всегда нужен корыстный мотив?
– Нет… Конечно, не нужен. Просто, я немного удивлена…
– И что же тебя удивляет?
– Ну, ты иностранец. И для них ты всего лишь гринго. Кстати, кто ты по национальности?
– Киче.
– Я серьезно.
– А я серьезен как никогда. Я индеец – такой же, как они. Один из них. Мои настоящие родители умерли, когда мне было лет 7 -задолго до того, как я стал задумываться о национальной принадлежности. Не знаю, что тогда случилось – я не помню те времена. Знаю только, что после их смерти меня взял на так называемое «попечительство» один тип… тоже гринго… Вроде как «усыновил». Вот только ему не сын был нужен, а раб. Маленький белый безропотный раб – животное, с которым он мог вытворять, что вздумается… Я прожил у него около года. А потом что-то произошло…, – он замялся, выдавил сконфуженную вымученную ухмылку, – в общем, чтобы там ни произошло, один человек, коренной индеец, спас меня, когда я уже был на волосок от смерти, помог начать новую жизнь. Долгое время я жил на севере в горах вместе с ним, а он, кстати, был одним из опальных лидеров тогдашнего революционного движения. Вот он, действительно, воспитывал меня как родного сына. Именно благодаря ему я понял, что цвет кожи не имеет значения. И национальность тоже. Важно то, на чьей ты стороне – за кого готов будешь пожертвовать жизнью.
– Сегодня ты чуть не пожертвовал своей жизнью, – заметила я.
– Да, но я еще жив, и не собираюсь останавливаться, пока наш народ не скинет с себя эти унизительные оковы… – он замолчал на секунду, задумался и, устремив на меня свой проникновенный взгляд, тихо проговорил, – Иден, я так и не сказал… спасибо, что спасла меня, и прости, что подверг тебя опасности.
– За что извиняешься? Ты тут не причем, я же сама вмешалась. И ни о чем не жалею, – я засмеялась, – Не каждый день удается спасти героя.
– Никакой я не герой, – отмахнулся он, – А тебе, значит, и раньше доводилось спасать людей?
– Не таким образом… Там в Америке я выучилась на врача и немного работала на этом поприще.
– Надо же! Ты не перестаешь меня удивлять!
– Ну, раз ты врач, – прозвучал робкий голос священника, – Посмотри, что там у него со спиной.
Я вздрогнула, обернулась, только сейчас заметив, что он сидел на скамье, прямо позади нас… Что-то благоговейное было в его взгляде, отблеск восхищения, трепета и любви…а вместе с тем, сомнение – словно он не верил в того, на кого смотрел, и видел совершенно не того, кто сидел перед ним. Наверное, он уже давно вернулся, просто не решался вмешаться в нашу беседу. Слушал все это время, внимал, словно каждое слово этого белого человека было откровением… И только, когда заговорила я, а не Сани, он очнулся, вспомнил, что перед ним живой человек. Живой и раненный.
– Я вот принес… – падре протянул мне упаковку ваты и флакон спирта, – надо обработать его порез.
– Да, конечно, – кивнула я, переводя взгляд на Алессандро, – Присядь здесь и сними рубашку.
– Ничего не надо! – как-то испуганно встрепенулся Сани, – Там просто царапина. Я даже не чувствую.
– Тем обиднее, если из-за простой царапины начнется гангрена.
А он чуть ли не умоляюще посмотрел на меня:
– Иден, пожалуйста, не надо. Не трогай. Со мной все в порядке.
– Да что с тобой? Боишься докторов? Или мне не доверяешь? – ласково взяла его за руку, заглянула прямо в эти глубокие наполненные непонятной тревогой глаза.
– Доверяю… просто, дело не в этом…
– Тогда, не упрямься. Позволь мне исполнить свой врачебный долг.
Издав обреченный вздох, словно его вели на казнь, он все-таки послушался, присел на скамью и, пока я пропитывала вату спиртом, стянул с себя рубашку.
– Обещаю, больно не будет, – я присела рядом, подняла глаза на его бледную обнаженную спину, да так и вскрикнула, едва не выронив из рук флакон…
Нет, сам порез действительно был неглубокий и нестрашный, но помимо него…Вся его спина была иссечена бороздами жутких, хотя и давным-давно затянувшихся белесых шрамов. Следы от порезов или ожогов, полученных, возможно, еще в детстве: глубокие рытвины тянулись от боков к выступающим позвоночным буграм и вдоль лопаток, вгрызаясь в его худое тело, беспорядочно натыкаясь, сливаясь, пересекаясь друг с другом, точно развилки магистралей…
