Инна Бачинская
Небьющееся сердце
Машина, пробив брешь в ограде моста и накренившись, на долгий миг зависла над далекой поверхностью воды, потом, нерешительно качнувшись, словно раздумывая, стремительно понеслась вниз, оставляя позади себя со скрежетом вывороченную дверцу, перевернулась в воздухе и, тяжело рухнув в реку, стала погружаться…
Сила инерции рванула Олю прочь из падающего автомобиля, она почувствовала резкую боль в разбитом лице и закричала… потом еще раз, ударившись о холодную поверхность воды… Она хорошо плавала – детство ее прошло в городе на реке. Вынырнув, она попыталась удержаться на поверхности, но от резкой боли в правом плече стала снова погружаться… Вынырнула… глотнув воды… Плечо онемело, и рука не слушалась…
Течение здесь было сильным; ее несло вдоль темных, заросших кустарником берегов… Еще какое-то время она держалась на поверхности, потом волна накрыла ее, она захлебнулась и стала медленно погружаться, подумав: «Бедный Кирюша… теперь он пропадет… и Старая Юля…» Мысль о мальчике заставила ее сделать несколько слабых гребков по направлению к берегу… потом сознание ее стало туманиться… и последнее, что осталось в памяти, были два диска луны, как два больших бледных лица, одно безмятежно-равнодушное, смотрящее на нее сверху, другое – совсем рядом, дрожащее, размытое, словно плачущее или оплакивающее, – отражение первого. Последний всплеск, последний звук, и в сияющем, чистом, омытом весенней грозой мире, где радовались жизни всякая травка и всякий листок, наступила тишина…
* * *
…Человек неторопливо шел по лугу вдоль реки, завершая ежедневную прогулку, исполняемую с ритуальной неукоснительностью. Было раннее утро. Малиновый шар солнца еще только рождался на востоке, день был юн и безгрешен, а теплые испарения сонной земли, смешиваясь со свежим и холодным рассветным воздухом, превращались в длинные белесые полосы тумана. Туман густо заполнял всякие неровности приречного луга: ложбинки, овражки, бочажки, и, неверно колеблясь, как будто дышащее живое существо, где непрозрачный и толстый, а где уже истаявший, висел над рекой. Мир был полон запахами луговой мяты, реки и земли. Легчайший ветерок шелестел молодой осокой и поднимал рябь на поверхности реки. В цветущих кустах калины пробовали голоса проснувшиеся ранние пичужки.
С человеком были три собаки: громадный лохматый черный ньюфаундленд нечистых кровей, Цезарь, и две таксы – Тинка и Дэзи. Цезарь, опьяневший от запахов утра, с мокрой от росы шерстью на брюхе, в полнейшем восторге кругами носился по лугу, обнюхивая каждый кустик и каждую норку полевого зверька. Время от времени он возвращался к хозяину, тыкался носом ему в ладонь, получал добродушный тычок-заверение, что Цезарь – хороший, Цезарь – умный, славный пес, и убегал снова. Девочки Тинка и Дэзи чинно семенили рядом с хозяином. Мокрая от росы трава отпугивала их. Дэзи, как более молодая и легкомысленная, иногда собиралась пробежаться по лугу на пару с Цезарем, делала шаг-другой, тонко взлаивала: «Эй, Цезарь, подожди, и я с тобой!» да так и оставалась на месте. А Цезарь, вывалив язык, проносился мимо, коротко тявкнув: «Трусиха!», забегал в воду, распугивая рыбных мальков, и принимался жадно лакать.
Он в очередной раз забежал в осоку и вдруг застыл, всматриваясь. Потом, оглянувшись на хозяина, поднял морду и залаял, отчаянно виляя хвостом.
– Ну, чего ты, глупый, успокойся! – сказал человек, направляясь к собаке напрямик, через луг. Таксы, путаясь в траве, спешили следом. Цезарь продолжал лаять, призывая хозяина. Убедившись, что тот подходит, пес зашел в воду и поплыл. Человек, понимая, что необычное поведение собаки вызвано необычной причиной, секунду поколебавшись, тоже вошел в воду, как был, в одежде.
Утопленницу он увидел не сразу – река сверкала на солнце, ветер теребил густую осоку… И если бы не Цезарь, зубами вцепившийся в ее одежду, он бы прошел мимо. У нее было бледное, в голубизну, лицо с черными провалами глазниц, бескровные губы, глубокие, промытые водой, порезы на щеках, подбородке, шее. Слабые прибрежные волны слегка ударяли ее и подталкивали, шевеля волосы, а игра светотени создавала иллюзию жизни… если бы не мертвое лицо, закрытые глаза и безвольное, движущееся в пугающем механическом ритме, тело. Он увидел кисть ее руки, застывшую, словно сведенную судорогой… Уж такого в своей жизни он навидался достаточно. Трупных пятен не видно, но это ни о чем не говорит – холодная речная вода задержала разрушительные процессы.
Повинуясь скорее профессиональной привычке, чем действительно допуская возможность жизни в этом русалочьем теле, он дотронулся до шеи женщины, ощутив под пальцами холодную застывшую плоть. Сначала ему показалось, что он слышит свой собственный пульс, потом он понял, что это было биением ее жизненных токов, слабым, почти неуловимым, угасающим… Мелькнула мысль, что надо бы вызвать полицию и «Скорую»… Они примутся составлять протокол, или что там полагается, а тем временем женщина умрет. А может, она послана ему… как испытание…
Глупости! Старый идиот! Он посмотрел на Цезаря, который нетерпеливо заглядывал ему в лицо, ожидая команды.
– Молодец, мальчик! – похвалил, и пес в ответ вильнул хвостом.
Мужчина рывком поднял безвольное тело, с трудом вырвав его из вязкой субстанции воды и трав, – голова женщины запрокинулась назад, – и, преодолевая сопротивление ила, пошел к берегу. На берегу, стащив с себя и расстелив на траве свитер, он уложил женщину и приказал:
– Стеречь, Цезарь! Я скоро вернусь!
Тинка и Дэзи бросились было за ним, но луг оказался непроходимым из-за высокой травы, и они в нерешительности остановились. Дэзи залаяла ему вслед. Мужчина на ходу обернулся и повторил:
– Сидеть и ждать!
Глава 7
Старая дача и ее обитатели
Луч солнца, яркий и теплый, скользнул по бледному женскому лицу, синеватым сомкнутым векам, разметавшимся по подушке рыжеватым волосам, и разбудил спящую. Это была Оля. Она проспала больше суток и, если бы не животворящий луч, проснулась бы не скоро или вообще не проснулась. Никто этого не знает. Запасы прочности в человеческом организме просто удивительны, но иногда, в критические моменты, достаточно малейшего толчка, чтобы жизнь, как, извините за избитое сравнение, горящая на ветру свеча, вспыхнула и погасла от легкого дуновения смерти или, наоборот, вернулась от прикосновения трепещущего крыла бабочки.
Оля почувствовала теплые пальцы солнца на своем лице и открыла глаза. Она лежала в незнакомой комнате с белеными стенами. Слабый ветерок шевелил ситцевую, белую в голубой цветочек, занавеску на открытом окне. Было тихо, тепло, пахло пылью, как на старых дачах, и еще чем-то неуловимо знакомым, сладким с горчинкой… какие-то цветы… полевые, мелкая белая кашка… Оля повела взглядом – букет ранних луговых цветов в глиняном кувшине: бледно-сиреневые шары дикого лука, желтые ирисы, малиновая смолка, в центре – ветка цветущей бузины. Вот откуда запах!
Оля повернула голову и улыбнулась, рассматривая букет. В тот же миг что-то мокрое и холодное ткнулось ей в ладонь. Она инстинктивно отдернула руку и увидела громадного черного пса с длинной вьющейся шерстью и улыбающейся мордой, неистово виляющего хвостом. Она тихонько засмеялась и сжала пальцами пасть собаки. В ответ горячий шершавый язык лизнул ее ладонь.
– Ты кто? – спросила Оля.
Пес положил большую голову на постель около ее подушки, заглянул ей в глаза и шумно вздохнул.
– Ты, Глебушка, совсем одичал в своих весях, – донесся до нее откуда-то снизу мягкий неторопливый тенорок со снисходительными интонациями. Оля вздрогнула и посмотрела на окно. – Ты посмотри, на кого ты стал похож? Бородища, патлы, настоящий разбойник с большой дороги! – Мужчина рассмеялся. – Одичал, на русалок уже бросаешься. Как она, кстати? Жива еще?
– Жива, – ответил бас.
– Я думаю, ее не следует здесь оставлять. Ее избили и бросили в реку, та еще пташка. Неизвестно, сколько она пробыла в воде. И хоть не зима, но ведь и не лето. Пневмония ей обеспечена, самое малое. Почему она до сих пор без сознания? Черепно-мозговая тоже не исключена… Ты вообще представляешь себе, чем это все может кончиться?
– Представляю. Во-первых, она в сознании, спит. Дыхание хорошее, пульс в норме, температуры нет. Молодая, выкарабкается.
– Ага, придет в себя, глаза безумные, изо рта пузырь выдувает… как хоть ее зовут? И что ты будешь с ней дальше делать?
– Еще не решил. Нужно подумать.
– Все шутишь! Ты бы сходил в участок, там плакаты с уголовниками висят, проверил бы.
– Не болтай ерунды, Боб!
– Подумай сам, Глебушка, ее избили и бросили в реку. А ты подобрал и притащил домой.
– Возможно, была авария.
– Точно! Местный «Титаник» сел на мель и затонул. Сообщений по тэвэ еще не было? Ах, извини, у тебя же нет ящика. У тебя вообще ни хрена нет. Зачем она тебе?
– Пожалел, наверное. Тебе, в принципе, известно слово «сострадание»? Было когда-то такое в родном языке.
– Не помню. Кроме того, в больнице ей было бы гораздо лучше.
– Не уверен. Знаешь, то, что она выжила… чудо!
– А я знаю зачем. Грехи замаливаешь. Вот уже шесть лет простить себе не можешь… Хотя все знают, и ты сам знаешь, что твоей вины не было.
– Знаю. Не надоело?
– Извините, Глеб Юрич, затыкаюсь и молчу как рыба. Губите себя в лесах, живите анахоретом, питайтесь акридами и… чем еще? Желудями? Работайте костоправом, воспитывайте местное население, отучайте от алкоголизма, а жизнь тем временем проходит мимо.
– Меня моя жизнь устраивает.
– Кто бы сомневался. А что ты тут имеешь, позволь тебя спросить?
– Покой и волю.
– Покой и воля хороши, когда у тебя есть все остальное.
– Например?
– Деньги! Я понимаю, конечно, презренный металл… Но хотя бы горячую воду ты мог бы заиметь? Или, как все местное население, принимаешь ванну раз в год на Пасху? Я тебя не понимаю, ты же прекрасный хирург! – горячился тенор, которого назвали Бобом. – Я бы с радостью забрал тебя в свою клинику… ты же знаешь! Да мы бы вдвоем такого наворотили!
– Меня никогда не привлекала пластическая хирургия.
– А что тебя привлекает? Вскрывать нарывы, лечить «от живота и зубов», вправлять суставы, а заодно и мозги алкоголикам… прислуга за все. Хотя какие тут алкоголики… тут и мужиков-то нет. Одни бабушки-старушки остались. Любят тебя, поди?
– Да уж лучше они. Не понимаю и не люблю вашего нового мира, вашего дикого капитализма, где жизнь покупается за деньги, а нет денег, врач на тебя и не взглянет. Ты не в курсе, клятву Гиппократа в медвузах сейчас дают? Телевизора у меня нет, ты прав, но радио я иногда слушаю. Я не верю, что врач, которому платят, будет лечить хорошо, а тот, которому не платят или платят недостаточно, имеет право лечить плохо. Маразм. Хорошо, что отец не дожил. Я не хочу в этом участвовать.
– И не надо. Работай себе в государственном заведении, кто тебе мешает? Психов-бессребреников и сейчас хватает. Но работай, а не валяй дурака здесь, спиваясь и деградируя.
– Ты же прекрасно знаешь, что я не пью.
– Пока не пьешь. А что здесь еще делать? Запьешь в конце концов.
– Может, и запью, – согласился бас. – А давай прямо сейчас, а? Наливай!
Раздался звон рюмок.
– Эх, хорошо! – протянул тенор. – Это тебе не местного разлива… из сельпо. На такой коньячок в твоем травмпункте не заработаешь. А осетринка копченая, а балычок, а маслинка… Неужели не тянет к цивилизации? Скажи честно!
– Во-первых, я не считаю, что копченый балык – величайшее достижение цивилизации, а во-вторых… – Бас помолчал. – Знаешь, Борис, я ведь никогда не любил деревни, еще со студенческих времен, с картошки, за грязь, за бессмысленность, за дикость и пьянство. А сейчас думаю, что есть своя логика в деревенской жизни.
– Какая же?
– Чтобы понять, нужно пожить здесь. Это – особый менталитет, особое состояние души, прочнейшая связь с землей, ощущение ее как кормилицы, как чудесного дара… а себя – как ее части.
– Очень интересно, но непонятно. И во всяком случае, не для меня. И, думаю, не для тебя. Да и не для всех тех, кто сбежал отсюда в город. И ты тоже сбежишь, рано или поздно. Между прочим, мне ни с кем так не пьется, как с тобой. Ведь нас, Кучинских, только двое осталось на всем белом свете. Нет, Глебушка, уволь, не понимаю, как ты тут выдерживаешь. Тут же свихнуться можно!
– Работы много, Борис. Лечу народ, воспитываю собак, огород опять-таки… да и Старик Собакин тоже не подарок. За ним глаз да глаз нужен. Все время скандалит и обижает собак.
– Какой еще Старик Собакин? – фыркнул тенор.
– Гусь. Пациентка подарила. Тот еще тип.
– Гусь? Где он?
– В сарае. Отбывает наказание за драку с Дэзи.
– Бред какой-то!
– А еще собираю мхи. У меня составилась неплохая коллекция, около двухсот образцов. Хочешь, покажу?
– Упаси бог! Я помню, как отец всем показывал марки. Кто досматривал до конца, больше никогда в нашем доме не появлялся. Хоть ты мне и брат, но я тебя не понимаю. Уволь.
– Это я уже слышал. Кстати, ты напрасно отмахиваешься. Не помню, я тебе показывал дедову книжечку о мхах?
– Дедову книжечку? Первый раз слышу.
– Издана в 1939-м Смирновской типографией, тираж 250 экземпляров. Ты не знаешь, где это?
– Понятия не имею.
– И я не имею. Удивительное дело, я никогда не думал, что такая сухая материя, как мхи, может быть такой захватывающей. Мы же ничего о них не знаем. Вот, например…
– Чур меня, чур! – вскричал тенор. – Я еще в том возрасте, когда интересуются совсем другими вещами. Женщинами, деньгами, друзьями. Мхи!
– Ну и напрасно!
– Смотри, твое чудовище появилось! – вдруг сказал тенор удивленно. – Бросило доверенный ему пост? Может, твоя спящая красавица уже умерла?
– Что, Цезарь? – спросил бас. – Что случилось, мальчик? Ну, идем, идем, посмотрим!
Раздался звук отодвигаемых стульев, скрип ступеней под ногами поднимающихся мужчин. Оля, не зная, как себя вести, закрыла глаза. Звук шагов замер у двери ее комнаты. Потом дверь тихо приотворилась, и Оля услышала шепот: «Спит!»
Притворяться спящей было просто глупо; она открыла глаза и улыбнулась, увидев живописную группу: двух мужчин и собаку, стоящих у двери. Один из мужчин, видимо, Борис, обладатель тенора, был небольшим темноволосым и темноглазым человеком, красавчиком с несколько дробными чертами ироничного лица, в белой рубашке, с бабочкой. Другой, Глеб, длинный, бородатый, с неожиданно светлыми глазами на загорелом лице, выглядел настоящим отшельником. Был он наряжен в старый свитер и джинсы. Цезарь сидел у ног братьев, довершая живописную группу. Мужчины какое-то время молча рассматривали Олю. Прерывая затянувшееся молчание, Борис наконец сказал непринужденно:
– Доброе утро! Как вы себя чувствуете?
Оля молча кивнула, что хорошо.
– Имею честь представиться, – продолжал красавчик с бабочкой, – Борис Юрьевич, для дам – Борис. Можно Боб. А это – мой брат-анахорет!
Оба выжидательно смотрели на нее, и Оля, кашлянув, спросила голосом, который показался ей чужим:
– А как зовут брата-анахорета?
Оба рассмеялись.
– Меня зовут Глеб, – представился бородатый.
– А мы уже было забеспокоились, – снова вступил Борис, – вы все спите и спите. С тех пор как мальчики выловили вас из реки, прошло больше суток. Я имею в виду Глеба и Цезаря, – объяснил он, поймав ее вопросительный взгляд. Цезарь, услышав свое имя, привстал, вильнув хвостом, и коротко возбужденно вздохнул.
– Спасибо, – сказала Оля.
– Пожалуйста, – любезно ответил Борис, – мы всегда готовы помочь… хорошему человеку! – Последние слова прозвучали, как вопрос: «А что вы за человек? Хороший или?..» – Вы были скорее мертвы, чем живы, и если бы не Цезарь, который вас… унюхал? Или разнюхал? Настоящий водолаз, одним словом. А можно вас спросить, что с вами приключилось? На вас напали?
– Я не помню, – сказала Оля тихо. – Помню грозу, мост… потом удар о перила…
Она поднесла руку к лицу и тут же испуганно отдернула, наткнувшись на что-то колючее и острое, почувствовав боль.
– Осторожнее! – вскричал Борис. – Я наложил швы, там у вас глубокий порез… То есть, вы ничего не помните? Ни того, как попали в реку, ни аварии? С вами был еще кто-нибудь?
– Нет, я была одна. Было скользко… – Оля чувствовала себя гадко от своего вранья.
– Мы можем отвезти вас в больницу.
– Спасибо, не нужно, я чувствую себя хорошо. Большое спасибо.
Она по-прежнему не узнавала свой голос. В горле першило, болела правая скула, стянутая швами, шумело в голове.
– Да и заявить об аварии не помешает…
– Успеется! – перебил брата Глеб. – Как голова? Чувствуете головокружение, тошноту?
– Нет, кажется.
– Что-нибудь беспокоит? Вздохните глубоко. Как? Больно?
– Нормально.
– Встать можете?
Оля, опираясь руками о кровать, попыталась привстать, но, вскрикнув от резкой боли в правом плече, рухнула обратно. И в ту же минуту на нее обрушился потолок. Она схватилась за горло от приступа тошноты и закрыла глаза.
– Сейчас, сейчас, – пробормотала она, не открывая глаз, – я привыкну.
Братья переглянулись. Борис выразительно пожал плечами и приподнял левую бровь. Жест и выражение лица означали: «Только в больницу. Я тебе сразу сказал, неприятностей с ней не оберешься. Ей же совсем плохо! А вдруг…»
– Иди, Боб, – обратился бородач к брату, – иди вниз, достань еще один прибор, поставь чайник, что там еще… сыр, масло, завари чай.
– Йес, сэр! – Борис дурашливо вытянулся и щелкнул каблуками.
– Вам уже лучше? – спросил Глеб. – Я посмотрю вас. Не стесняйтесь, я врач. – Пальцы его осторожно ощупали Олино плечо. Она затаила дыхание, ожидая боли. – Больно? А так? Так больно? Отвечать честно! Поверните голову. Чувствуете головокружение?
– Немножко.
– А сейчас? – Глеб с отсутствующим видом, как человек, который прислушивается к чему-то, слышному лишь ему одному, нажимал пальцами на Олин живот. Оля чувствовала его руки на своем теле и не испытывала ни малейшей неловкости, к своему удивлению. Наоборот, ей было покойно, уютно и хотелось спать…
Снизу, с веранды, долетало звяканье чайных ложечек, шаги, сочное хлопанье дверцы холодильника. И вдруг в комнату ворвался густой запах кофе. Оля сглотнула и сказала:
– Можно мне кофе?
Глеб хлопнул себя ладонью по лбу:
– Оттого и головокружение! Сейчас я буду вас кормить.
– Послушайте, – сказала Оля нерешительно, – я хочу вас попросить…
– Да? – Он внимательно смотрел на нее.
– Пожалуйста, не надо никуда заявлять, ладно?
Глава 8
Коля Милосердов
Маргарита Павловна Милосердова работала инженером в КБ большого завода и одна воспитывала сына Колю, расставшись с мужем за три месяца до рождения ребенка по причине совершенного несходства характеров. Будущий папа пил и в пьяном виде из спокойного незаметного парня превращался в неприятного придирчивого типа, который скандалил из-за непришитой пуговицы, холодного супа, нестираных носков, то есть из-за всяких несущественных мелочей, случающихся повсеместно в молодых (и старых тоже) работающих семьях. Глаза его наливались кровью, артикуляция нарушалась, от чего речи молодого мужа становились бессвязными и маловразумительными. Чувство, что весь мир ему должен, подавляемое в трезвом виде, вырывалось на свободу после пары выпитых рюмок. Смысл его высказываний сводился к мысли: зачем он, Андрей Милосердов, женился, если носки грязные, обед не готов, любимой жареной картошки на завтрак не подают… Он решительно пресекал протесты молодой женщины, которая, защищаясь, в свою очередь, пыталась обвинить мужа в несостоятельности: уже две недели он не может прибить оторванный карниз, починить текущий кран или вкрутить лампочку на лестничной площадке…
Они развелись после того, как он ее ударил… благо, делить было нечего – квартиру они снимали. И вкусила Маргарита Павловна все прелести жизни матери-одиночки: больничные листки по уходу, детские садики, которые сын ненавидел всей душой, простуды, прививки… А теперь вот новая напасть – Коле шесть лет, и воспитательница сказала ей, что он растет единоличником, не находит общего языка с коллективом, не слушается, правда, и не шалит, как другие, но все время думает непонятно о чем. Правда, опять-таки, считает лучше других. Надо обратить внимание. И вообще, может, даже показать его «нервопатологу». Воспитательница была толстой молодой женщиной, необразованной, с неправильной речью. Как-то зимой на детском утреннике она сказала: «Дети, посмотрите, какая к нам Петрушка пришла!» А где взять лучших? Хороших специалистов, как и всяких других хороших вещей в нашем мире, никогда не бывает достаточно.
В силу занятости, Маргарита Павловна ничего подобного не замечала за сыном, вернее, не обращала внимания, вернее, обращала, но не придавала значения. Ну, застывает иногда с набитым ртом, перестав жевать и уставясь в пространство – она так тоже делала в детстве, особенно когда ела манную кашу. Задает вопросы. Все дети задают. Любит рассматривать животных, охотно ходит с ней на базар, в те ряды, где продают домашнюю живность. Оттащить его от щенков и котят невозможно. Как-то она предложила купить собачку, но Коля, к ее удивлению, отказался.
– Почему? – удивилась Маргарита Павловна.
– Отвлекает, – пояснил сын.
– От чего?
– От всего!
Она вспомнила этот случай после разговора с воспитательницей. Сходила в библиотеку и взяла книги по детской психологии. Наткнулась на статью об аутизме: у детей-аутистов расстроены связи с внешним миром, они асоциальны, живут в своем собственном мирке, и достучаться до них с возрастом все труднее и труднее…
Напуганная Маргарита Павловна стала присматриваться к сыну. Итогом наблюдений стал неутешительный вывод, что сыну никто не нужен, он самодостаточен; с удовольствием играет, бормоча себе под нос; внимательно рассматривает картинки и формулы из ее старых студенческих учебников; молча думает о чем-то; не боится темноты и рисует. Рисунки необычны для ребенка шести лет. Например, рисунок с аркой. Большая арка-выход со двора на улицу. Мимо арки по улице идут люди. Одного человека Коля изобразил целиком, от другого оставил только ногу.
– А где же весь человек? – спросила Маргарита Павловна.
– Он уже прошел и его не видно, – объяснил сын.
Раньше ее это забавляло, а теперь стало пугать…
…Врач, молодая, красивая женщина, встречает их деловито, без улыбки.
– Так, – говорит она, заглядывая в карточку, – Милосердов Коля, шесть лет, жалобы. Плохой сон? Недоразвитие речи, недержание мочи?
– Нет, нет, с этим все в порядке. – Маргарита Павловна с удивлением отмечает просительные интонации в своем голосе. Она вдруг вспоминает старушку, которую видела у нотариуса, все время повторявшую со слезами в голосе: «Будьте такие добренькие!»
– А в чем же дело? – Она смотрит на Колю. – У тебя что-нибудь болит? – Коля молча мотает головой: «Нет!» – А ты говорить умеешь? – Коля кивает, что умеет. – Ну так говори, а не мотай головой, – строго говорит докторша. Коля молчит. – На учете не состоите? Обращались раньше? Ну-ка, покажи зубы! – Коля молчит, стиснув зубы, которые забыл почистить. – В чем дело? Ты понимаешь, о чем я тебя спрашиваю? – Голос врача звучит резко.
Коля смотрит на мать. Маргарита Павловна растеряна, она не понимает, что происходит. Конец немой сцене положил зазвонивший мобильный телефон. Докторша взяла трубку, мигом преобразилась и радостно засмеялась.
– Ты здесь? Бегу! – закричала она возбужденно. – Подождите! – на ходу бросила она Маргарите Павловне, схватила сумку и выскочила из кабинета.
– Не повезло вам, теперь скоро не жди, – сказала пожилая медсестра. – А может, оно и к лучшему. До нее была Клара Семеновна, душа человек, и дети ее любили. Мы с ней начинали еще в старом здании, годов двадцать будет. Рак у нее нашли, поздно, уже не спасли. А эта… после курсов, молодая специалистка… новая жена нашего главного… третья! Господи, хоть бы до пенсии дотянуть. Я бы ей кошку не доверила, не то что ребенка. Она ж ничего не знает и не умеет, кроме как на учет ставить… Вам это надо?
– Но я хотела посоветоваться, – начала объяснять Маргарита Павловна.
– О чем? Тебя как звать? – обратилась медсестра к Коле.
– Коля!
– А сколько тебе лет?
– Мне шесть лет и четыре месяца! – отрапортовал Коля. – А как зовут вашу кошку?
– Какую кошку?
– Ну, которую вы не доверите этой молодой специалистке?
Медсестра выразительно посмотрела на Маргариту Павловну, положила руку на стриженую колючую голову мальчика и сказала:
– У меня кот, зовут Тимоша.
Коля почувствовал тепло ее тяжелой руки.
– Не о чем советоваться. Идите себе домой. Карточку заберите.
– А доктор? – нерешительно спросила Маргарита Павловна.
– Она и не вспомнит. А вспомнит, скажу, что вы утюг забыли выключить да ушли. Идите с Богом!
– А сколько вам работать до пенсии? – спросил Коля, уже от двери, не обращая внимания на мать, тянувшую его за руку.
– Два года, – вздохнула медсестра, не удивившись.
– Не бойтесь, – утешил ее Коля, – вы доживете до пенсии и проживете намного длиннее.
– Спасибо, родной! – умилилась сестра.
По дороге Коля рассказывал маме про соседку тетю Зину, которая позвала его, чтобы познакомить с одним дядей по имени Олег Иванович, а потом спросила про него.
– И что ты ей ответил? – удивилась Маргарита Павловна.
– Что он не понравился.
– Почему же?
– Врет он все!
– Разве можно так о взрослых? – машинально спросила Маргарита Павловна. Сын и раньше удивлял ее тем, что за считаные секунды собирает кубик Рубика, хорошо считает, знает четыре арифметических действия, много думает, уставясь в пространство, ночью иногда не спит, а молча сидит на кровати, не капризничает, не по-детски рассудителен, не просит есть, не дать – помрет с голоду и не вспомнит. Фантазирует. Однажды целый день был мальчиком-роботом Каа с планеты Карама и целый день разговаривал на их языке. Не боится собак. Любит общаться со стариками, задавая им вопросы вроде: «Почему у вас белые волосы?», «Почему старые люди болеют?», «А может водоворонка засости корабля?» Все задают. И с какого перепугу, спрашивается, она потащила его к врачу? Подумаешь, воспитательница сказала! Зато, явно выраженные математические способности. Пора покупать компьютер.
