Инна Бачинская
Среди восковых фигур
– Даже не знаю, Савелий, я бы не стал настаивать на твоей версии, иногда пусть бросают и… – капитан махнул рукой, – скатертью дорога!
Савелий и Федор переглянулись, и Федор снова позволил себе улыбнуться. Оба прекрасно поняли, что Коля имеет в виду свою гражданскую жену Ирочку, легкомысленную почти модельку известного кутюрье Рощенко, Рощика для своих. Вся команда Рощика, включая его самого и, разумеется, Ирочку, была незрелой, славилась дурацким поведением, крикливостью, раздражающей капитана манерой лобызаться по три раза при встрече, пачкая щеки помадой и слюнями… И главное, кидаются так, что хрен увернешься! Особый счет к «этой банде» у консервативного капитана был за нелепые пацанские одежки самого, который, например, любил эпатировать публику солдатской шинелью, широченными белыми слаксами и красными борцовскими ботинками. Еще всякими мелочами вроде здоровенных круглых очков в красной оправе, красной же бейсбольной шапочкой козырьком назад и длинными нечесаными патлами при лысой макушке. А Рощик, наоборот, питал к капитану слабость и всякий раз норовил облобызать… И главное, хрен увернешься!
Читатель, возможно, спросит, почему Ирочка была почти моделью, а не полностью. Очень просто! Она была крохотная, как дюймовочка, и выпускали ее на подиум только в случае внезапной болезни или похмелья какой-то из двухметровых моделек. Эх, мать, тебе бы росточка добавить с метр, любил повторять Рощик, цены б тебе не было! А пока Ирочка отвечала за: сварить кофе, пришить-отрезать, подогнать, сгонять в магазин за бухлом и сложить отработанные модели. Об Ирочке можно написать книгу. Безалаберная, рассеянная, добродушная, не интеллектуальный гений, отвратительная кухарка, соня, дрыхнущая до полудня, потому что накануне завалилась домой за полночь, причем навеселе. Коля отрывался на подруге от души, назидал, воспитывал, учил жить, а Ирочке как с гуся вода. Прекрасный характер! И вот поди ж ты! Уже несколько лет держатся вместе, не разбежались. Правда, был момент… Когда Ирочка разбила машину капитана, новенькую «Хонду», братов подарок – потащила кататься после корпоратива весь модельный цех. Ночью! Все восемь рыл! К счастью, никто не пострадал. Кроме бедной «Хонды». «Убью! Все, хана! К черту!» – ревел капитан, потрясая кулаками. Но потом как-то улеглось…
Они подняли бокалы и выпили.
Глава 3
Мастерская творца
Никем не превзойденный мастер…
…Душа рассудок научила
Любить, сама же пала в прах.
Игорь Северянин. Брюсов
Представьте себе громадный подвал, залитый светом софитов, на столах вдоль стен кипы рисунков и фотографий, мужские и женские пластилиновые и гипсовые головы с белыми слепыми невыразительными лицами; отдельно на столах кисти рук – больших, маленьких, сцепленных в кулаки, с растопыренными пальцами; тут же коробки со стеклянными глазными протезами разных цветов: голубых, карих, черных; отдельно пара массивных, тяжелых форм-ванн, в которых гипсовые головы заливают горячим воском. Резкий запах технических жидкостей и лаков. На круглом столе в центре помещения стоит женская восковая голова, покрытая специальным лаком, с голым черепом, но с широко расставленными глазами, карими, отчего кажется, что женщина живая и смотрит на зрителя. У нее нежная полупрозрачная кожа, подкрашенные румянами щеки и губы, растянутые в легкой улыбке, а также ямочки на щеках и подбородке. Сочетание голого черепа и «живого» лица производит жутковатое впечатление.
По стенам висят большие цветные фотографии восковых фигур Богоматери из европейских церквей. Воск, как известно, издавна считается священным материалом, а пчелы – символом непорочной Девы Марии. Печальные нежные склоненные личики с легким румянцем, в зубчатых коронах, украшенных жемчугами и разноцветными драгоценными камнями, в бесценной золотой парче. Воск – благодарный материал, прекрасно передающий особенности человеческой кожи, к тому же он легко раскрашивается.
Таково вкратце описание мастерской скульптора, работающего «по воску». Мастер, Ростислав Мирона, – крупный мрачноватый мужчина в рваных джинсах и бесформенной рубахе до колен; длинные черно-седые нечесаные кудри падают на плечи, блестит цыганская серьга в левом ухе, а в вырезе рубахи видны ладанка на черном шнурке и серебряный крестик; в крупных руках, испачканных красками и лаками, мастер держит кусок картона с наброском женской модели, оригинал для лепки. По-бычьи нагнув голову, он сосредоточенно рассматривает восковую голову, сравнивая с эскизом.
Часы на площади отбивают четыре удара, потом еще три. Три ночи, или три утра, как вам будет угодно. Мастер отшвыривает картон, заносит кулак над восковой головой, замирает. Он недоволен результатом. Он редко бывает доволен результатом…
Он уходит из мастерской. Гаснет свет. В подвале воцаряются кромешная тьма и глубокая тягучая тишина. Ни звука, ни луча света… Мертвый, безжизненный мир гипса и воска…
Шаркая ногами, Мирона идет через большой выставочный зал в свой закуток, где втиснуты топчан, тумбочка с посудой и газовая плитка с чайником и кастрюлей. Здесь же умывальник и кран.
Выставочный зал – холл бывшего молодежного театра, а до этого – Дворянского собрания. Двенадцать фигур в зале, тринадцатая в мастерской – итог трех лет работы. Мастер недоволен тринадцатой моделью, женой местного воротилы, глупенькой невзрачной дамочкой с претензиями, которая хочет быть столбовой дворянкой, а данных с гулькин нос, даже меньше. Жалеет, что согласился, но уж очень просили. Да и деньги не лишние. Не цепляет. Мирона смотрит волком и сжимает кулаки: эта дурочка думает, если есть деньги, то можно купить мастера и потребовать. Ладно, хрен с ней! Хочет китч, получит китч. Тринадцатая! Ну и черт с тобой. Двенадцать есть в наличии. Двенадцать – конец цикла. Сложилось магическое число. Двенадцать апостолов – творческий путь мастера, итог денных и нощных усилий. Каждый год добавляется шедевр, совершенство, остальные – проходные пешки. Дилетант не усмотрит разницы. Мастер знает. Сцепив зубы, избегает смотреть в сторону тех, зато подолгу стоит перед совершенными, рассматривает всякий раз, словно видит впервые. Каждая морщинка, каждая ресничка, каждая ямочка, полуулыбка, сведенные брови, даже бородавка… все совершенно! Живые, с характером, даже с норовом, с мыслями в восковых головах. С блестящими глазами, ухмылками и усмешками, колючим или коварным взглядом. Живые! С ними можно разговаривать. Они отвечают. Смеются. Вздыхают. Лукавят. Грустят. Добрые. Злые. Подлые. Лживые.
Не забыть сказать про одежду! Цвет, драпировки, украшения… Это тоже искусство – подобрать аксессуары, чтобы раскрыть истинное лицо. Выбрать фигуру, историческую личность и проявить суть – тоже искусство. Но это уже потом, это десерт, а главное – восковый человек! Лицо! Десятки эскизов, часы работы с живым оригиналом, попытки схватить и вытащить сущность – то, что прячется внутри, за словами, гримасами, масками. Вытащить, прибить гвоздями и прокричать: вот оно! Кто-то из великих сказал, что маски защищают от мира и зла, сорви их – и человек беззащитен. Беззащитен, слаб, наг… червь под ногами Мастера!
Везде в природе и мироздании двенадцать – гармония, совершенство и равновесие. Двенадцать апостолов, двенадцать титанов, двенадцать месяцев, двенадцать знаков зодиака, число-символ Солнца и Луны, символ «философского камня» и божественного круга, вращающего вселенную, двенадцать часов дня и ночи, космический порядок, пространство, время, колесо возрождения.
Двенадцать. Конец цикла. Время трогаться в путь и зачинать новый.
Он останавливается около любимой модели. В жизни ее зовут Саломея. Древнее языческое имя, полное мрачной энергии и тьмы. Когда он увидел ее в первый раз, совершенно случайно, то был потрясен. У него даже пальцы сжались, он представил, что сжимает карандаш. Саломея Филипповна, личность в городе известная, знахарка и ведьма. И внешность у нее соответствующая. Исполинского роста, с жесткой черно-седой гривой, сильным мрачным лицом… Официально – ветеринар. И черная собака ходит следом. Зовут Альма. Она сидела на скамейке в парке, ела что-то, бросая куски собаке. В длинной черной юбке, в длинной блузе, синей, в мелкий белый цветочек, с дикими распущенными полуседыми патлами. Юродивая? Он подошел ближе, уставился, перебегая взглядом с ее смуглого лица с крупными, замечательной лепки чертами на большие руки. Его трясло. Это была его женщина. В ней было совершенство, не испоганенное краской и бутафорией, без малейшей попытки украсить себя, так редко встречаемое теперь в людях.
Почувствовав его взгляд, она глянула на него. Он невольно выпрямился и сглотнул.
– Садись, – сказала она сипловатым голосом, кивая на скамейку. – В ногах правды нет.
Он почти упал рядом с ней. Молча. Собака вздыбила загривок и зарычала.
– Альма, фу! – сказала женщина. – Свой. Хочешь? – Она протянула ему кусок хлеба. – Ломай! Люблю съесть хлебец на воздухе. Задержалась в городе, оголодала.
Мирона, покосившись на собаку, протянул руку, осторожно отломил кусочек.
– Ты кто?
– Ростислав Мирона.
– А по батюшке?
– Иванович. Можно Ростислав.
– Не спеши, Ростислав Иванович. Без отчества человек вроде голый, беззащитный, надо с отчеством.
Он вздрогнул: маска! Отчество – та же маска! Она говорила его словами.
– А делаешь что?
– Я скульптор. Художник.
– Скульптор? Людей лепишь? А я Саломея Филипповна, ветеринар. Людей тоже могу, все божья тварь. Будем знакомы.
Они ели хлеб. Она доела, встала:
– До свидания, Ростислав Иванович, будь здоров.
– Подождите! – вырвалось у него. – Где я вас найду?
– Зачем? – она уставилась на него черными бездонными глазищами.
– У меня мастерская, я хочу вас лепить… Пожалуйста! Для музея.
– Для музея? Зачем?
– Музей восковых фигур, мэр дал денег и дом, где молодежный театр.
– Как в Лондоне? Мадам Тюссо? Внук был, рассказывал. Не знала. У нас в городе много народу, я тебе без надобности. Да и времени у меня нет.
– Мне нужны вы! – выкрикнул Мирона, хватая ее за руку. Альма зарычала. – Пожалуйста! – Он чуть не плакал. – Вы не понимаете! Вы… вы… Пожалуйста!
– Успокойся, Ростислав Иванович. Прямо как дитя малое из-за игрушки. Пару часов тебе хватит?
– Да! Да! – заторопился Мирона. – Несколько часов, потом… еще. Я постараюсь побыстрее. Спасибо!
…Женщина во весь рост, в черном балахоне смертника и капюшоне, с длинной спутанной черно-седой гривой, с пронзительными черными глазами и страшной улыбкой. К ее ногам жмется белый волк с оскаленной пастью, тут же пара вязанок хвороста. Мирона наклоняется, нажимает на кнопку, запускающую крошечный вентилятор, спрятанный в прутиках. Легкий шум воздушной струи, и кверху взвиваются полоски красного шелка – имитация языков пламени. Он отступает, чтобы охватить взглядом ее всю. Ведьма вытянула руку, грозит и проклинает, яростно тыча в толпу скрюченными костлявыми пальцами, взгляд неистовых черных глаз прожигает насквозь.
– Я вернусь! – вопит ведьма. – А вы все подохнете в мучениях! Проклинаю! – В уголке ее рта застыл белый комочек слюны.
Мурашки по коже…
Мирона невольно оглядывается и замирает – ему чудится некий звук, шорох шагов, скрип отворяемой двери. Показалось! Все тихо в старом доме. Тихо и пусто. Восковые куклы неподвижны.
Тяжело ступая, он идет к себе, наливает в чайник воды, ставит на огонь. Тяжело садится на топчан, ждет, пока закипит. Не вставая, достает из тумбочки пачку чая, вытряхивает в чашку. Потом сует руку под топчан и вытаскивает бутылку водки…
Глава 4
Столкновение
Только раз бывает в жизни встреча,
Только раз судьбою рвется нить…
Павел Герман. Романс «Только раз…»
Философ Федор Алексеев сидел под зеленым зонтиком уличного кафе «Паста-баста», пил кофе и черкал ручкой в блокноте. Утром народу было немного, он наслаждался покоем и относительной тишиной, в которую органично вплетались голоса, шаги и далекие шумы улицы. Столики здесь отделены один от другого куртинами вьющегося плюща и горшками с деревьями, что создает атмосферу уединения – никто не заглядывает в тарелки. Правда, голоса слышны, и если кто-то хочет подслушать, то милости просим. Хотя, кому оно надо? Через столик от Федора кто-то невидимый пил кофе, остальные были свободны. Невидимому позвонили, его мобильный телефон взорвался пронзительными аккордами «Голубой рапсодии», и знакомый голос заорал:
– Ты, пьявка! Ах ты!.. Ни хрена не получишь! Выкуси! Я труп?! Давай, с флагом! Это я тебя в гробу видал! Ага, напугал ежа голой жопой! Да пошел ты!
Невидимый заворачивал те еще словеса, но приводить здесь их полностью автор не считает возможным.
Федор узнал голос. Это был его добрый знакомый, дипломированный фотограф Иван Денисенко, человек талантливый, безудержный и, разумеется, пьющий, как полагается всякому таланту, на которого давит несовершенство мира. В данный момент он тоже был, похоже, на рауше, несмотря на ранний час, – уж очень кричал! Растроганный Федор прислушивался к ненормативному реву Ивана, восхищаясь смачной лексикой и образностью сравнений.
Тот, между тем закончив разговор, чертыхнулся, швырнул телефон и завопил: «Девушка!» Федор видел, как стоявшая у двери в кафе официантка, тоненькая девчушка в джинсах и длинном черном переднике, порхнула к гостю. «Стеллу»! – скомандовал Иван. – Два полста!»
Федор, недолго думая, подхватил чашку с кофе и подошел к столику Ивана.
– Философ! Федя! – обрадовался Иван, вскакивая ему навстречу.
Федор поставил чашку на стол, и они обнялись. Иван, будучи человеком эмоциональным, даже прослезился. Надолго приник к Федору, хлопал по спине и растроганно бубнил:
– Федя, дружбан! Сколько лет, сколько зим! Старик! Глазам не верю! Вот свезло так свезло! Не поверишь, часто думаю о тебе, вспоминаю старого Рубана и ту дикую историю… Если бы не мы, там всех бы замочили! Эх, было время!
«Мы», конечно, громко сказано! Не «мы», а Федор Алексеев! Спишем неточность на эмоции художника. Как бы там ни было, Иван оказывал посильную помощь в истории раскрытия ряда убийств под Новый год в доме известного скульптора и его молодой супруги[5].
– Девушка! – закричал Иван. – Еще полста!
– Не нужно пива, – запоздало сказал Федор.
– Так у них больше ничего нету! Мы по чуть-чуть, за встречу!
Девчушка принесла поднос с бокалами.
– Вот она, жизнь, Федя, годы идут, мы стареем… – ностальгически заметил Иван, допив пиво. – Вот ты философ, Федя, умные книжки читаешь, вот и скажи, в чем смысл? Не поверишь, иногда повеситься хочется! Так бы взял и повесился, ей-богу. Народ вокруг примитивный, выпить да пожрать, на искусство плевать с высокой колокольни… Как жить дальше? А? Скажи!
– Что-нибудь случилось?
– Случилось… – горько произнес Иван. – Вот загребут меня лет на десять… Будешь передачи носить?
– Загребут? За что?
– За лишение жизни. Требуют долг, а у меня по нулям. Придется дезавуировать, а как иначе? Или он меня, или я его. Терциум нон датур, как говорится. Третьего не дано. Двоим нам под солнцем тесно.
– Карты?
– Они, проклятые. Друг обещал подкинуть, меценат, отличный мужик, выпито вместе море разливанное. В прошлом году помог с выставкой в галерее, не жмот. Девушка! Еще пива! Я тут альбом для Регины снимаю, тоже набежит копейка, хотя она девка скандальная. И то ей не так, и это, кто бы понимал!
– Как там Регина? Они еще не поубивали друг дружку? Ты все еще с ними?
– Работа на публику, Федя! Регина простая баба, ей лишь бы поорать, особенно под этим самым делом. – Иван щелкнул себя пальцами по горлу. – А Игорек иезуит и характер как у кобры – она не догоняет половины его словес, причем каждый думает, что вставил другому фитиля. С ними, куда же я денусь, хоть какое-то творчество, а то свадьбы уже задолбали. Поверишь, всю дорогу одно и то же! Он ее на руках едва держит, того и гляди, пупок надорвет, у пушек, у парапета с видом на реку, на фоне стола с майонезами, первый танец, пятый поцелуй, рыдающая мамаша, папаша глаза в кучу не сведет… и всякая фигня в том же духе. Идиотизм! А морды гостей, а драка! Бывает, предложу креатив, память же на века, так нет! Нам чтобы у пушек и на руках! А то еще на ладони. В смысле он протянул руку, а она стоит подальше и вроде как у него на ладони. Классика. Ладно… – оборвал себя Иван и махнул рукой. – А Регина и Игорек ребята хорошие, платят неплохо, не жлобятся, да и девочки приятные. Бывает, пригласишь поужинать, а потом закатишься на дачку…
Регина Чумарова и Игорек Нгелу-Икеара были деловыми партнерами, совладельцами дома моделей «Икеара-Регия» и заклятыми врагами[6]. Регина руководила финансами, Игорек творческим процессом – оба ревниво пресекали попытки друг дружки вмешаться в «чужую» сферу. Иногда доходило до драки, причем в самом прямом смысле. И Регина и Игорек трепетно относились к Федору – им довелось пересечься еще в бытность того оперативником по делу о самоубийстве мужа Регины. Регина любила повторять, что, эх, была бы она помоложе! Игорек закатывал глаза и иронически хмыкал. Иван Денисенко готовил для их дома моделей сезонные буклеты.
– Между прочим, одна такая сейчас на подходе, – самодовольно сообщил Иван. – Опаздывает. Почему они считают, что должны опаздывать? Вот объясни мне, Федя, как философ. Думают, больше ценить будут? Разогревают? Снисходят? Набивают цену? Почему, Федя? Лично у меня была только одна женщина, которая приходила вовремя, я позвал замуж, а она отказала… – Иван вздохнул. – Настоящая. Трое детей, между прочим. Или даже четверо. Великий человек велик во всем. Как она радовалась, когда я дарил ей цветы! Никаких понтов, все как на духу. Моя выставка ее потрясла, она даже заплакала… Такие женщины штучная работа, одна на миллион.
– Почему же она отказала? – спросил Федор.
Иван пожал плечами:
– Наверное, не любила. Или… – Он задумался. – Или побоялась начинать с нуля, четверо детей все-таки и какой-никакой муж в наличии. Так почему они опаздывают, а?
– Ты же сам ответил…
– А сколько ты обычно ждешь? Час? Два?
– Когда-то долго, сейчас, наверное, нет…
– Почему?
– Старый стал, – усмехнулся Федор. – Да и некого. А если есть, то отношения спокойные, деловые, как у семейной пары со стажем. Метания, ревность, дежурство в кустах под домом… Все это атрибуты сладкоголосой птицы, все в прошлом.
– Какой еще птицы?
– Сладкоголосая птица юности… Есть такая пьеса.
– Не слыхал. Посмотрю в Вики. Ты очень умный, Федя, потому и нет никого. Страсть и разум вещи несовместные, поверь моему опыту. – Иван горько покачал головой. – Женщины любят веселых, а не умных. Пусть даже алкаш, лишь бы не яйцеголовый.
Федор улыбнулся и кивнул.
– Вот вы где! – воскликнул высокий женский голос у них над головой, и оба вздрогнули. – Заждались?
Около их столика стояли две девушки.
– Владочка! Деточка! – Обрадованный Иван вскочил. – Я уже думал, что-то случилось! Это мой друг Федор Алексеев, профессор философии, между прочим.
Федор поднялся.
– Это Лидия, моя подруга. Добрый день, Федор. Разве сейчас есть философия? Ну, в смысле, это же когда-то в древности?
– Для продвинутых есть, – сказал Иван, подмигивая Федору. – Садитесь, девочки! Федя, усаживай Лидочку!
– Нам капучино! – потребовала Влада.
Лидия промолчала. Иван громогласно звал официантку, Федор украдкой рассматривал девушек. Влада была яркой пышной блондинкой под метр восемьдесят, что подчеркивалось высокими каблуками. Все в ней было слишком, все гротеск – и леопардовая шкура, едва прикрывающая ягодицы, и длинные до пояса белые волосы, и сверкающая бижутерия на шее, руках и в ушах, и обилие краски на лице. Голос – высокий, резкий, кукольный – входил в диссонанс с внешностью, ей бы говорить басом и печатать слова, а она пищала. Иван пожирал Владу глазами и держал за ручку; Лидия неопределенно улыбалась, не поднимая глаз, рассеянно помешивала ложечкой в чашке. Была это изящная девушка с приятными чертами, ненакрашенная, в белом коротком платье-тунике с открытыми руками, ее светло-русые волосы были скручены в узел на затылке, что по понятиям Федора выглядело старомодно, но мило. В ней чувствовались основательность и серьезность не по возрасту – как он прикинул, ей могло быть около двадцати двух, двадцати трех. Если с Владой Федору было все ясно, то Лидия вызывала любопытство нестандартностью и непохожестью на подругу – непонятно, что их связывает. Он так увлекся, рисуя мысленно портрет девушки в белом, что вздрогнул, когда Иван тронул его локоть и прокричал:
– Федя, Влада спрашивает, как поступить к тебе на философию?
– Поступить? – не сообразил Федор.
– В смысле желающих мало, берете всех! А с дипломом потом можно устроиться куда угодно.
Федор взглянул на Лидию, она улыбалась, по-прежнему помешивая ложечкой в чашке.
– Как обычно, сначала вступительные экзамены, – сказал он. – Желающих немного, да.
– У вас там одна болтология, а я кого хочешь заговорю! – расхохоталась Влада. – А что, буду писать в резюме, что учусь на философа! Капец! – Она достала из леопардовой торбы айфон: – Диктуй номер! Жди, позвоню!
Обалдевший Федор продиктовал. Иван ухмылялся, Лидия по-прежнему неопределенно улыбалась. Федор чувствовал себя дурак дураком, не представляя, как прекратить нелепую сцену. Ему пришло в голову, что глупый и напористый человек зачастую становится хозяином положения. Да что там зачастую – всегда!
– Уже двенадцать! – спохватилась Влада. – Иван, у меня полтора часа! Нам пора, а то не успеем.
Иван поспешно вскочил, выгреб из кармана несколько смятых купюр, бросил на стол.
– Чао всем! – пропела кукольным голоском Влада и, покачивая бедрами, пошла к выходу. Иван снова подмигнул Федору и побежал следом.
Видимо, на лице Федора отразилась оторопь, потому что Лидия, впервые подняв на него взгляд, сказала, рассмеявшись:
– Иван обещал устроить ее в дом моделей, у них фотосессия…
– «…а не то, что ты подумал», – мысленно закончил ее фразу Федор и тоже рассмеялся.
У нее были очень светлые голубые глаза.
– Вы кто? – спросил Федор. – Тоже модель?
– Ну что вы! Учусь на инязе, третий курс. Часто вижу вас в институте, много о вас слышала. Ваш студент Леня Лаптев в вас влюблен… Они все!
– Да уж… – Федор сделал вид, что смутился. – А Влада… – Он хотел спросить, что их связывает, но осекся, решив, что это не его дело.
– Влада моя соседка, выросли в одном дворе. Столкнулись утром, и она потащила посмотреть на знаменитого фотографа. А тут вы! Иван ваш друг?
– Да. Мы знакомы целую вечность.
– Он вас тоже фотографирует?
– Нет, – Федор снова рассмеялся. С ней было легко, и улыбка у нее была приятная. – Мы с ним говорим о смысле жизни.
– Ну да, вы же философ! И в чем смысл?
– У всех разный. Вот у вас, например, в чем?
Она пожала плечами:
– Окончить институт, найти хорошую работу, быть независимой. Самое главное – быть независимой.
– Девушки обычно хотят выйти замуж за олигарха…
Она смотрела на него своими светлыми голубыми глазами, и было что-то в ее взгляде, что Федор определил как снисходительную мудрость взрослой женщины, слушающей незрелого подростка.
– Вы сами сказали, у всех смысл разный. А у вас?
– У меня? – Федор задумался.
– Леня сказал, вы раньше работали следователем, и сейчас тоже без вас никуда, щелкаете всякие криминальные загадки с философской точки зрения, что у вас свое особое видение…
– Мой друг-оперативник называет это мутной философией.
– Ну… я бы сказала, что философия всегда немного мутная и зависит от личности философа.
– По-вашему, я мутная личность?
Лидия расхохоталась, запрокинув голову.
– Нет! Я имела в виду, что это наука субъективная, нет критериев правоты, достаточно сказать: я так вижу! У каждого философа своя точка опоры, разве нет? И это зависит от его образованности, обеспеченности, чувства юмора… даже от хворей. Болит живот – значит, пессимист и мизантроп, на раз-два докажет, что мир катится в пропасть. Любитель покушать и выпить – оптимист. Леня говорит, у вас отличное чувство юмора.
– Вы считаете, это важно для философа? – Он открыто любовался девушкой.
– Это важно для всех! Люди с чувством юмора как… – Она запнулась. – Как члены одного клуба! Свои. Вы так не считаете?
– Я бы не стал переоценивать чувство юмора, – сказал Федор. – Оппонент с чувством юмора все равно оппонент, и вы все равно пытаетесь уничтожить друг друга… С юмором.
Она кивнула:
– Наверное. У меня нет оппонентов.
Федор испытал мгновенное сожаление, что Лидия студентка. Его кодекс чести исключал роман со студенткой…
