Иоланта Ариковна Сержантова
На горизонте души…
Незабываемый Махмуд
Тем вечером мы с отцом шли молча, обходя бесконечные чёрные осенние лужи, каждый думая о своём. Почему не всей семьёю, – не помню, хотя подобное было не в первый раз.
Дом культуры, нарядный сам по себе, щеголял икрами балюстрад в глянцевых, будто шёлковых белоснежных чулках масляной краски.
Перед тем, двумя неделями ранее, мы побывали на встрече с роскошной Галиной Бесединой, и настроились на нечто подобное – расписанную, как по нотам, от «до» до «до», программу, вкупе с ненавязчивым, легко ускользающим послевкусием приятно и не зря проведённого вечера.
Но тот, навстречу с которым мы так невесело торопились, был словно диковинная птица, залетевшая с улицы во дворец через незапертое окошко. Вместо того, чтобы метаться бесцельно, биться грудью о раму, оставляя следы когтей на подоконнике или тщиться пробить потолок, взмывая к лепнине плафона, запёкшейся на манер молочной пенки по краю белой фарфоровой чашки, что по недосмотру няни осталась недопитой за завтраком, он вступал в залу тихонько, и пережидал подле двери, покуда его заметят.
Не задетая крыльями хрустальная люстра, тихо и жалобно звенела своими крупными, на грани приличия, серьгами, призывая замолчать… Он же, заместо сей всевозможной суеты, несколько привыкал к публике, исподволь прислушиваясь к угасающему пламени разговоров, сплетению запахов жизни с ароматами духов, дуэли преувеличенных тенями взглядов и наполненных безразличием лиц тех, кто забрёл в это общество случайно, по недоразумению свободного от забот вечера…
И вот, когда это всё утомилось само собой, он вошёл, касаясь паркета, как раскалённых кострищем углей, пред полным залом полных заведомого разочарования и скептицизма разных, неродных друг другу особ. Пышными, яркими нарядами он будил в публике не насмешку, но то первобытное удивление, что таится в каждом с малолетства, а излучающий достоинство образ вызывал уважение, граничащее с не имеющем пределов восторгом.
Всякий из его танцев был полон, после любого из них можно было не ожидать продолжения. Очарованная, завороженная и обессиленная финалом публика замирала ненадолго и несмело принималась рукоплескать, сокрушаясь, что вот, теперь уж, верно, поставлена та самая точка, после которой начнётся новая, неведомая, ведОмая, опостылевшая и глубоко прекрасная жизнь.
К счастью, каждый раз это был ещё не конец, и он вновь принимался сокрушать обыденность и пространство телодвижениями, схожими по плавности с речными водорослями, что рвутся вслед за течением, оставаясь навечно на месте.
Махмуд Алисултанович Эсамбаев10 танцевал о любви. О тяге людей друг к другу, как прекрасному в человечестве, вне которого мир давно перестал бы быть собой.
Накануне весны
Приоткрыв дверь в спальню шире обыкновенного, я столкнулся лицом к лицу со златоглазкой11. Спросонок та глядела на меня томно и откровенно ласково.
– Уже весна? – поинтересовалась она, кокетничая через силу.
– Да, вроде, нет ещё, только-только растратился январь.
– Всё, до последней минутки? – выкатила глаза флёрница.
– Увы. – вздохнул я, не скрывая сожаления о скоротечности времени, ибо об этом невозможно не печалиться, как смириться с этим не выходит ни у кого и никак.
– Так почто ж меня будить? – прилично и нешироко зевнула красавица. – Пойду-ка, поищу себе место, досыпать. – заявила она, взмахнув для убедительности несуществующими, воображаемыми ресницами. Будь они у златоглазки в самом деле, немало сердец завлекла бы эта милашка в свои широко расставленные сети.
Наделяя сию букашку утончённой наивной прелестью, природа, вероятно, стремилась уберечь её от бед, что неизменно подстерегают иных особ, обладающих, по мнению брезгливых обывателей с ранимой натурой, безобразной, неподходящей наружностью. Пугливые, порывистые и неловкие от того, эти, невысокого полёта личности причинили немало неудовольствий, истребляя мушек, пауков и прочих беспозвоночных членистоногих, льнущих к человеческому жилищу, заселяющихся без спроса и свидетельств владельцев о дозволении на то. Чуть где промелькнуло нечто, – личности с воплем: «Изловить!» хватаются за газету, тапок, и торопятся избавиться от незваного посетителя. Случаются и казусы, когда те самые ведомости с туфлёю опускаются не токмо на домочадцев, но и на самоё себя, причиняя ущерб благообразию, с падением под ноги стульев, рёвом детворы и воплями подвернувшегося некстати под ноги кота.
Однако покуда пришлось к слову помянуть всех, златоглазка упорхнула в известное ей одной место, с тем, чтобы предстать пред ясны очи в самое своё время, а именно – накануне действительной, настоящей весны.
Скор на расправу февраль…
Широкая грудь неба, покрытая курчавыми жёсткими волосами кроны, растягивала тельняшку рассвета причудливой, виданной тысячелетиями расцветки, где голубые полосы переменялись тонкими розовыми и оранжевыми, нанесёнными не столь густо, сколь основательно.
Со стороны могло показаться, что то распущенная лентой шкурка некоего огромного апельсина. Сдёрнутый нечаянно детской рукой с рождественской ели, он оцарапался об иголки, скатываясь по ступеням ветвей книзу. Вот, незадача! – добирались до конфеты, либо пастилки, а под ноги упал сладкий померанец…
Видение или даже самый озарённый им час сочился праздником, ровно тот пахучий заморский плод. Хотя, коли по совести, ощутимо витало в воздухе неспешное, вдумчивое предвкушение весенней поры, некое упругое напряжение в воздухе, схожее с гудением шмеля. К тому же, имея весну в виду, сменяя собой порывистость, суету и прочие признаки всякой тщетности вообще, наступало спокойное ожидание неизбежности, в лучшем понимании этого явления.
Ибо скор на расправу февраль, даже високосный.
И, дабы не сожалеть после о потерянных зря днях и не пережитых забавах, дразня бледную округу яркостию нарядов, прогуливаются, стаптывая заместо подошвы сугробы, дамы и молодухи с кавалерами и без.
А с реки слышен стук коньков о мёрзлую воду, да будто кто катает бильярдные шары, – это ж там, опережая ледоход и пыля ледяною стружкой, управляется детвора, мирясь с соседством наиболее дерзких девиц, что по-мужицки подбоченясь выписывают плавные крендели.
Бегут времена года за временем, не ведая усталости, бывает, путаются в очерёдности или под ногами друг у дружки, а так – ничего, держат в повиновении миры, принуждая считаться с порядком, про который было условлено загодя до появления тех, которым то знойно, то зябко, то слякотно, либо просто «как-то не так».
На горизонте души…
Было время, когда любое, чего касался мой взгляд, казалось, недвусмысленно, не шутя требовало быть запечатлённым навеки. И я суетился, хлопотал, выискивая приноровиться и поймать то побуждение, что удерживало меня подле себя за фалды бессознательного. Да только, кто я таков, чтобы посягнуть на вечность? Рука каменотёса, и та вернее оставит свой след в воображении потомков.
Мерность его ударов и глубина проникновения в сосредоточенный на самом себе, не робкого десятка камень, докажет, – каков был творец на момент, когда вольный нерукотворный валун стал частью некоего целого, вспенившего однажды озарением пытливый ум. А что то выйдет – отхожее место или стена сторожевой башни, не так уж и важно. Стоит ли осуждать в себе человека и превозносить небожителя, ибо мы таковы, каковы есть.
Из сотен… тысяч мгновений единицы сохранили в себе себя, а посему, умение приникнуть к прекрасному, разделить с ним трепет мгновения и поползновения удержать их при себе по мановению пальцев, по щелчку затвора объектива, неизбежно стали препятствием друг для друга. Всё чаще я замирал там, где подсказывало мне чувство, и безмолвствовал, впитывая флюиды бытия. Пресытившись, я уходил без сожаления.
Нельзя не заметить, не признать, что и портрет, и пейзаж, писанные маслом, пастелью, либо акварелью, продолжают жить, выходя далеко за рамки своих золочёных рам. Точно тоже и с некогда примеченным. И более того, – коль доверился случай и стоит нагой и безоружный пред тобой одним, негоже предавать известности ваш тет-а-тет.
Единственно, чего не убежать – восторга, кой надлежит разделить с любым, взывая к любознательности, пробуждая потребность напитать сердце светлой стороной бытия и переполниться им, дабы изливалось после бурно, через край на горизонте души.
А фотографии… Они блекнут, вянут до желтизны, как срезанные цветы или павшая с дерева жизни листва, и с этим не поделать ничего.
***
На горизонте души всегда маячит нечто хорошее. Попытаться добраться до него, несмотря на волнение и шторма жизни или махнуть рукой, – выбор всегда за тобой.
