Ирина Дерновая
Никтошка
Она бежала так, как даже в детстве не бегала. Хотя нет, один раз – было. И неслась она тогда, пигалица малолетняя, ровно оттуда, куда сейчас, взрослая, мчалась с целеустремлённостью спятившего локомотива. Пыхтела, как тот же состав, отмахивая рукой, в которой мёртвой хваткой сжимала телефон. На бегу подносила к уху и отчаянно орала:
– Каська! Отвечай, коза драная!!!
По широкой дуге обогнула бизнес-центр, возле которого ещё стояла машина пожарной части и растерянно топтались охранники БЦ. Борька знала, куда бежать. Знала, где должна была обнаружиться Касьяна. Потому что и правила – знала лучше приятельницы. Отдать Никтошке только то, что тот по-настоящему и взять не сможет: то чего быть не может, кашу из вчерашнего дня, куклу или игрушку, которую назвали человеческим именем и представили любимым братиком …
Борислава стиснула зубы так, что челюсти заныли. Она уже поняла, что Каська не прочитала те статьи до конца. И явно сглупила, что-то не так сказала! Только бы успеть, может, ещё можно всё переиграть!
Когда она вылетела на знакомую улицу – ошмёток Чернореченской, увенчанный мрачной пятиэтажкой, то чуть не рухнула. Организм, не подготовленный к такому рывку, выдал и колотьё в боку, и прыгающее чуть не в горло сердце и желудок, и такое хриплое дыхание, что будь кто на улице, срочно бы вызвали «скорую». Но никого не было – ни на стороне кафе, там, где ещё жил и теплился старый квартал. Ни на той.
Чувствуя, что из носа потекло – не кровь, нет, от бега и слёз мокрота совсем жидкой стала, – Борька, пошатываясь, вздрагивая, направилась к показавшейся неожиданно огромной заброшке. Строительная сетка медленно колыхалась, как от ветра. Но дело-то и было в том – никакого ветра не было. Во всём остальном квартале царил полнейший штиль, и звуки в нём разносились неожиданно далеко. Шаркающие шаги Борьки, казалось, и вовсе должны были привлечь внимание работников кафе и жителей ближайших домов.
Никто не выглянул ни в двери кафе, ни в одно из окон домов напротив.
Возле дорожного ограждения Борька застыла, глядя на размкошие от дождей коробки, набитые игрушками. Старыми, припылёнными, у каких-то нет рук-ног-лап-ушей, у машинок – колёс или кузовов. Когда-то любимые, а потом ставшие ненужной рухлядью, которую всё же жалко выбросить. Но можно и не выбрасывать – отдать в обмен.
Борислава смотрела и, внутренне холодея, заметила некогда морковно-рыжего зайца. На морде не хватало глаз и носа, мех давно свалялся и потускнел, а из лопнувшего на голове шва торчали клочья наполнителя. Она помнила каждую потёртость на его спине – заяц достался от старшего брата, а тому от кого-то ещё. Должен был перейти «по наследству» младшенькому брату Борьки… Но оказался – в этой вот коробке обменных. Борислава боялась подойти и проверить, осталась ли на спине игрушки записка: половинка тетрадного листа, на котором старательными квадратными буквами было написано «Сашка, мл. бр.».
Борька помотала головой и заметила боковым зрением какой-то блеск. Как назло – рядом с коробкой. Близоруко щурясь (работа за компьютером даром не прошла), она пыталась рассмотреть, что это. Отказываясь верить глазам, нажала вызов последнего абонента. Ещё до того, как экран смартфона возле коробки расцвел сигналом входящего звонка, Борька уже знала: Касьяна не ответит.
Уронив руку вниз, не отменив вызов на своём смарте, она стояла и слушала, как глухо жужжит поставленный на беззвучный режим телефон Касьяны. Но тот вскоре умолк, видимо, разрядился, и снова стал просто отблескивать чернотой дисплея. Словно кем-то выброшенное зеркальце.
Борька, зажмурилась на несколько секунд, и так, вслепую, сделала несколько шагов назад. По счастью, единственная проезжая дорога старой части квартала была пуста. Только ткнувшись пятками в бордюр тротуара, Борислава открыла глаза. За спиной тихо играла музыка из открытых дверей кафе, что-то шипело и звякало, обыденно и мирно. С шумом пролетела стайка голубей, заложив крутой и бестолковый вираж над кронами облетающих кленов. Борислава проводила птиц глазами – они не просто там мельтешили, а словно отворачивали от незримой границы, отделявшей единственный дом давно вымершей улицы от остального мира. Птицы инстинктивно знали, к чему не стоит приближаться даже таким безмозглым созданиям. А может, они что-то видели.
Борислава стояла, так и не поднявшись на тротуар, и смотрела на пятиэтажное здание напротив. Строительная сетка теперь не трепетала на несуществующем ветру. В коробке с игрушками на тротуаре возле заброшки ничего не рыжело. Борька медленно, зигзагами, подняла взгляд – с этажа на этаж, с первого по пятый, благо, сетка просвечивала. Она велела себе не смотреть и не смогла отвести глаз от последнего ряда окон – узких, словно бойницы, под самой крышей.
Все окна были заложены кирпичом или забиты какими-то тряпками. И только одно – второе от левого угла – чернело беспросветным прямоугольным провалом. Цвет стены вокруг был какой-то болезненно-землистый, местами шелушащийся отвалившейся штукатуркой. Проём выглядел зло сощуренным глазом в окружении дряблой нездоровой кожи.
И ощущение взгляда – нечеловеческого, голодного, пронзительного, – вынудило Борьку отвернуться. Втягивая голову в плечи, она поплелась прочь, так и не поднявшись на тротуар, словно что-то удерживало её преодолеть ещё одну границу в виде поребрика.
Границу между обычным миром – и тем, что буравило спину и затылок Борьки почти овеществлённым, исполненным отчаяния и злобы взглядом.
Борислава знала, кто смотрит на неё через узкую щель чердачного окошка, царапая изнутри чердак единственной неестественно длинной рукой с паучьими пальцами. Тщась выбраться, дотянуться, схватить – или вырваться прочь. И кричит, кричит немым истошным криком, который никому не дано услышать, кроме голубей. Или тех, кто однажды придёт к угрюмой, овеянной жуткими городскими легендами заброшке, чтобы прочитать дурацкий детский стишок:
«Чёрный Никтошка,
Выгляни в окошко,
Помоги немножко,
Дам тебе…»
Только теперь это будет Чёрная Никтошка, которая постепенно забудет прежнее имя и всю свою жизнь. И ей останется только одиночество, неутолимый голод и жажда вечной мести…
