Ирина Потанина
Пленники Сабуровой дачи
Глава 2
Харьков, Харьков!
В воскресенье, 3 октября 1943 года, военный корреспондент Владимир Морской впервые за два года и тринадцать дней ступил на родную харьковскую землю. И сразу погряз по щиколотку: поезд немного не дотянул до платформы, а окрестности Балашовского вокзала всегда отличались залитыми грязью колдобинами.
– Два года, двенадцать дней и одиннадцать часов, – весело скорректировала озвученную мужем мысль Галочка, предусмотрительно оставаясь на подножке вагона. И тут же все организовала – выудила из недр тамбура длинную доску, перекинула через грязь и легко сбежала вниз, лихо балансируя. Собранные в корзинку на затылке косы при этом слегка подрагивали, а на левой щеке, как всегда в минуты радости, появилась очаровательная маленькая ямочка.
– Ишь! Балерины бывшими не бывают! – шутя, заворчали попутчики из тамбура. Им одной хрупкой дощечки, конечно, не хватило бы, поэтому, скооперировавшись, она начали подкладывать к импровизированному мостику новые деревяшки.
Морской смотрел на происходящее одобрительно. Из Москвы доехали, как ни крути, с большим комфортом. Уж точно не сравнить с тем, как отправлялись в эвакуацию – вагон тогда был переполнен, люди спали прямо на полу, подложив под себя мешки и вещи, а поиски пищи, воды и способов опорожнить желудок составляли грандиозные трудности. Да и с тем, как совсем недавно по срочному вызову добирались до Москвы, нынешняя дорога тоже была несопоставима: из Андижана пришлось ехать в теплушке, где слева-справа в два яруса располагались заполненные людьми нары, а посредине топилась печка-времянка. Нет, что ни говори, в этот раз дорога была организована на отлично! В вагоне, кроме Морского с супругой, ехали всего шесть семей. И то далеко не в полном составе. Две женщины с детьми, вызванные уже обосновавшимися в Харькове мужьями, и четверо командированных, как и Морской с Галочкой, спешно призванных из тыла для работы над восстановлением родного города. На каждой станции, правда, поезд пытались штурмовать новые пассажиры, но в Харьков нынче пускали только по специальным разрешениям, потому бедолаги оставались ни с чем. По секрету охранники поезда говорили, что если проникнуть в город, то обратно не вышлют (проведут строгое внушение, но и карточки на питание выдадут, и трудоустроят в какой-нибудь строительной бригаде), однако от поезда отгоняли, так как самостоятельно принимать решение о доступе в вагоны никто права не имел.
– Пойду раздобуду транспорт и грузчиков, – сориентировался Морской, стараясь не отставать от жены по части общей организованности.
– А я уже договорилась, – ослепительно улыбнулась Галочка, кивая на сдружившуюся с ней за поездку Анну Степановну. Бойкая учительница в модных очках была вызвана в Харьков решать вопросы народного просвещения. Вызов пришел непосредственно из горкома, потому Анна Степановна точно знала, что за ней пришлют какой-нибудь вместительный автомобиль. Знать-то знала, но…
– Точнее, я думала, что договорилась, – растерянно продолжила фразу Галочка, наблюдая, как Анна Степановна, вжавшись лицом в грандиозный букет цветов, завороженно бредет к автомобилю грузного седого мужчины, небрежно кивающего паре молодых солдатиков на вагон – вещи, мол, там, в третьем купе, тащите, пока я даму в авто усажу.
Остальные друзья-попутчики из вагона тоже как-то вдруг отстранились, причем один даже увел у Морского из-под носа единственного на вокзал носильщика.
– Глупо как! – ахнула Галочка. – Ведь почти неделю дружили, а тут как чужие совсем…
– Пешком мы со всем нашим добром отсюда точно не выберемся, – не растерялся Морской. – Пойду поищу кого-нибудь на привокзальной площади.
Личных вещей, кстати, у них с Галиной почти и не было. В эвакуацию брали не много, да и то все было распродано в дороге или выменяно уже в УзССР на продукты питания. Но Галочка была бы не Галочка, если б по пути домой не обросла всевозможными «нужными» штуками. Например досками! Едва Харьков освободили, Галочка списалась с любимым дедушкой, чудом пережившим ужасы оккупации, и подробнейшим образом расспросила о нуждах освобожденных харьковчан. Оказалось, в преддверии зимы необходимо запасаться топливом. В результате по пути из Москвы весь поезд с подачи Галочки при каждом удобном случае кидался на разрушенные войной полустанки, собирал дрова и тащил в вагоны разнообразные пригодные для растопки уцелевшие части конструкций. Потом кто-то «добрый» сообразил, что не только о растопке думать надо, а у Галочки проснулся азарт и неожиданная страсть к коммерции. Доски с полустанков оказались ходовым товаром для обмена на нормальных станциях, и к концу пути Морской стал «счастливым» обладателем мешка, набитого непонятной всячиной. Множество собственных деревяшек для растопки это, кстати, не отменило, но Морской обыграл одного из попутчиков в карты и обязал его за это порубить Галочкины доски на небольшие компактные куски. Жаль только, подобранную вдоль путей большую форточку с уцелевшим стеклом Галочка ломать отказалась и поклялась нести лично, уверенная, что дедушке, у которого в подъезде стекла давно повылетали и окна были забиты фанерой, этот подарок обязательно пригодится.
– Куда ехать? – наметанным взглядом определив потенциального пассажира, к Морскому подошел извозчик. Автомобилей у вокзала почти не было, а те, что были, увозили конкретных пассажиров, которых встречающие вели от самого перрона с большим почтением. Краем глаза Морской заметил группу известных в довоенное время харьковских архитекторов, чинно переговаривающихся в кузове пыльного грузовика. Идти здороваться казалось равносильным навязчивой просьбе о помощи, да и ожидающий ответа извозчик был вроде ничего.
– Давненько я по Харькову на подводах не ездил, – признался Морской, улыбнувшись.
– Скажи спасибо, что с лошадью, – ответил извозчик. – Бывает, и пешей тягой телегу запрягаем, чтобы груз везти. Так далеко тебе? И какой скарб?
Уже отъезжая, Морской обернулся и хмыкнул, незаметно кивая жене в сторону оставшегося на вокзале поезда. С крыши то тут, то там свисали пристально наблюдающие за передвижениями охраны романтики, периодически скидывающие в грязь узелки с вещами и явно выжидающие момента, чтобы дать стрекача.
– Неужели с самой Москвы с нами ехали? – тихонько ахнула Галочка.
– Кто знает? – пожал плечами Морской. – Все хотят в Харьков. Сейчас тут почти как до 34 года – собрались все: и украинское правительство полным составом, и вообще могучие умы республики. И перья: Толстой, Рыльский, Панч, Смолич – все тут. Скучать точно не придется! Я кабы направление на работу не имел, может, тоже на крышу вагона полез бы. Тебя бы тогда, правда, взять с собой не рискнул…
– Встретились бы уже в Харькове, – обиженно надув губы, заявила Галина. – Столкнулись бы лбами на перроне, когда вот так, как они сейчас, тайком с крыши прыгали.
Морской расхохотался. На самом деле у Галочки личных поводов стремиться в Харьков было ничуть не меньше, чем у мужа: и дедушка, и друзья, и желание пригодиться родному городу. Так что «не взять ее с собой» Морской, конечно, не мог. Потому и добился, чтобы вызов на срочную работу в Харьков московские товарищи адресовали и ему, и его верной помощнице. Да по совместительству супруге – Галочка ушла из театра еще в самом начале войны и, переквалифицировавшись из балерины в редакционного сотрудника, успела доказать свою профпригодность. Так что и при получении талона на эвакуацию, и при трудоустройстве в андижанское «Сталинское знамя», и сейчас, при направлении в Харьков, Морской считал себя в праве отстаивать необходимость совместных перемещений. Обычно, конечно, мужчина-специалист приезжал на новое место назначения один и уж потом, обустроившись, забирал семью, даже если супруга работала в той же, что и супруг, отрасли. Но Галочке было всего 24 года, она совсем не знала жизни, была моложе мужа на двадцать лет, на двадцать лет наивнее и неопытнее, а времена стояли трудные и непредсказуемые, поэтому оставлять ее одну Морскому было очень страшно. Впрочем, у жены на этот счет было другое мнение. Когда андижанские знакомые, услышав, куда она едет, в один голос принялись уговаривать остаться, сетуя на сложности жизни в прифронтовых городах, Галочка печально вздыхала, томно закатывала глаза и говорила, мол, «все понимаю, но деваться некуда, вы же знаете Морского – он ни в чем, кроме своей работы, не разбирается, он без меня пропадет». Так и уехала героиней, вынужденной рисковать жизнью ради заботы о муже.
– Этого… Этого просто не может быть, – между тем шептала Галочка, оглядываясь по сторонам и вздрагивая при виде каждого нового разрушения.
Морской тоже оглядывался с ужасом. Покровительственно обняв жену за плечи, он поискал нужные слова, но сказать ничего утешительного так и не смог. Еще несколько часов назад в поезде за чаем он с улыбкой втолковывал попутчикам, что все наверняка не так страшно. Что Алексей Толстой на то и великий литератор, чтобы производить своими словами неизгладимое впечатление, и его нашумевшее «Я видел Харьков. Таким был, наверное, Рим, когда в пятом веке через него прокатились орды германских варваров», разумеется, написано больше для красного словца. Говорил Морской также, что называть город «огромным кладбищем» со стороны Толстого неэтично, потому что именно сейчас в Харькове собрались лучшие люди, и там наверняка наблюдается настоящий подъем.
Теперь же, увидев масштаб катастрофы собственными глазами, Морской растерял не только все свое воодушевление, но и умение прикидываться оптимистом. Он пришибленно молчал, потому что горевать по любимому Городу вслух было неконструктивно, а не испытывать боль – невозможно.
– Тут долго простоим, – сообщил извозчик у ближайшего моста. – Да и рисковать неохота. Там точно все рухнет в самый неподходящий момент. Лучше попетляем, но через нормальный мост переправимся.
Морской привстал, желая посмотреть, отчего образовался такой затор на дороге. Харьковский мост был разломан прямо посредине. Концы капитальной конструкции упирались в дно реки, образуя крутые горки, соединенные балками и деревянным настилом. Проезжать по этому настилу приходилось медленно и по одному, отчего пропускная способность дороги, конечно, страдала.
– Медвежья услуга городу от особо расторопных горожан, – недовольно прокомментировал извозчик. – Нагородили халабуд, которые чудом держатся, а начальство там, наверху, и радо. Раз держится, значит, с ремонтом можно обождать. Вот теперь мучаемся.
Решив ехать до следующего моста, сделали крюк, плутая по переулкам в глубине района. Одноэтажные домишки, покосившиеся больше от времени, чем от войны, оказались единственным надежным звеном – все ключевые здания, возвышавшиеся над землей хотя бы метров на пять, пугали пустыми глазницами выбитых окон и безжизненными внутренностями в местах прямого попадания снарядов.
– Эту часть города хорошо потрепало, – вздохнул извозчик, понимая, о чем думают пассажиры. – Центр-то 23 августа освободили, отчитались-отметились, а тут еще продолжались бои, будь они неладны! Зато Рыбный мост, – он уверенно ткнул рукой вперед, хотя никакого моста пока еще видно не было, – починили. Тут ничего не скажу. Я человек строгий, но справедливый. За Рыбный мост, конечно, начальничкам нашим пламенные благодарности. Многое могут, когда захотят. Хотят, правда, мало.
Галочка красноречиво вскинула брови, но Морской уже и сам отметил, что говорливый новый знакомый разительно отличается от ожидаемого образа благодарного освобожденного харьковчанина.
– Проедем по Кооперативной, там не так рыхло, лошадь у меня, чай, не железная, – постановил извозчик тем временем.
– По улице Лаврентия Берии, вы хотите сказать? – нарочито холодно поинтересовалась Галочка.
– Черт ее знает, как она теперь называется, – раздалось в ответ. – Вроде и улицей Гитлера недавно назвать пытались. Я вообще ее как Рыбную помню. А дед мой иначе как Сенной и не звал. Мы тут испокон веков на Подоле живем, а как что звать, уже не понимаем. Ишь, придумали – то Берии, то Гитлера! Они постреляли друг друга, названия поменяли, а нам запоминай. Тьфу!
Морской смотрел на собеседника с интересом, разрываясь между пониманием, что в подобные разговоры – по крайней мере в первые минуты пребывания в городе – лучше не вступать и желанием порасспрашивать. О старом Подоле, например, – вдруг дед извозчика рассказывал о чем-то таком, чего интересующийся историей города Морской еще не раскопал. Или вообще о судьбе семьи. Кроме того, можно было провести вразумляющую беседу – извозчик казался совсем не глупым и не потерянным для общества, а обиды на «начальничков» могли быть вызваны каким-то недоразумением.
Морской уже набрал воздуха, чтобы начать говорить, но вместо слов издал возмущенный стон, потому что Галочка предостерегающе впилась мужу в руку. И откуда только когти такие взяла? Вроде ж следит за собой, маникюр регулярно делает, обрезает все по современной моде, аккуратно, нелепых белых полосок не оставляет…
Неодобрительно покачав головой, Морской смирился. Вообще-то жена была права, в провокационные разговоры лезть не стоило. Хотя методы Галочкиного влияния, конечно, стоит подкорректировать. Но это можно отложить на потом.
Чтобы прервать затянувшееся глупое молчание, Морской решил немного поязвить:
– Дорогая, тебе не кажется, что мы приехали в Тулу со своим самоваром? – спросил он, кивая на разрушенные деревянные дома, стоящие прямо вдоль дороги. – Мы так старательно всю дорогу собирали дрова, а тут, как ты видишь, и без нас хватает этого… – Морской осекся, потому что сказать «этого добра» про царящие кругом разрушения не смог.
– Ой, не скажи! – бесцеремонно вмешался извозчик, демонстрируя, что не только много говорит, но еще и подслушивает. – При немцах, если где лишнюю деревяшку ухватишь, могли пристрелить. Официальный указ даже был – запрет на разнос обгорелых зданий. Люди все равно, конечно, таскали, но всякий раз с риском для жизни. А что было делать? На улице мороз под 40, топить нечем… Сейчас не знаю, как будет. Про указы еще не слыхал, но истребительные батальоны по всему городу не зря выставлены. За порядком следить, говорят. А кто их знает, какой у них сейчас новый порядок-то? Старуха моя с ними уже сталкивалась. Ни семечек продать на базаре не дали, ни оконную раму у развалюхи на углу снять.
– И правильно, – перебила Галочка. – От таких налетчиков, мечтающих рамы поснимать, дом рухнуть может. Вы спасибо нашим батальонам должны сказать, что вашу супругу на такое травмоопасное дело не пустили. Привалило бы ее под тем домом, что бы вы делали?
– Супругу? – Извозчик явно обиделся и глупо, по-детски шмыгнул носом. – Старуха – мать моя. Ишь, придумали! Я вроде не так уж дряхло выгляжу. Вон, даже не седой еще совсем! – Он снял с головы картуз, обнажая совершенно лысую голову, и неожиданно сменил тему. – Кстати, приехали уже, расплатиться можно и меною. Где-то треть ваших дровишек заберу…
– Нет уж! – отрезала практичная Галочка и тут же, как обычно, весьма логично, но на первый взгляд обескураживающе, пояснила: – Мы цену деньгам знаем, а дровам – еще нет.
Пока извозчик пытался вникнуть в суть сказанного, а Галочка уворачивалась от дополнительных вопросов и торговалась, Морской спрыгнул на землю и, отойдя чуть подальше, окинул взглядом свой будущий дом.
Месяц назад, в Андижане, увидев адрес на первой почтовой карточке от Галочкиного деда, он удивился. Здание это он помнил еще как молитвенный дом харьковских караимов. Несмотря на повсеместную борьбу с религией, караимы продержались довольно долго и были изгнаны из помещения году примерно в 29-м. Тогда в их кенассе разместился клуб-музей «Воинствующий безбожник», куда периодически свозились реквизированные церковные ценности. О кипучей деятельности директора этой организации, умудрившегося пропить львиную долю экспонатов, ходили легенды, но одно доброе дело этот человек все же сделал: обеспечил сотрудников жилплощадью. Правда, весьма экстравагантным способом – выделил под квартиры часть старинной залы, разбив ее на комнатушки фанерными перегородками. Морской до сих пор помнил нашумевший в тогдашней прессе фельетон о получившихся скворечниках, драных рейтузах на Мадонне и оклеенных обоями мраморных колоннах. Директора через какое-то время призвали к порядку, музей закрыли, но выгонять сотрудников с обжитых мест не стали. Разумеется, узнав новый адрес тестя, Морской решил при встрече расспросить, что заставило Александра Степановича Воскресенского – бывшего частного адвоката, а потом сотрудника отдела юридического просвещения, человека почтенных лет и тонкого ума – покинуть свои уютные, в общем-то, капитальные комнаты в центре.
«Соціалістична Харківщина», октябрь 1943 года
– Дедушку вызвали куда-то по делам. Да, прямо в воскресный день. Говорят, тут тоже понятия выходного давно не существует. А если появился вдруг свободный день, все порядочные люди идут на воскресник, помогать Харьков восстанавливать. Но нам не привыкать, да? Так вот, дедушка уехал, но предупредил обитателей дома о нашем приезде, – прервала рассуждения мужа Галочка, как всегда, успевшая сделать сотню дел за минуту. – Соседи помогут разгрузить багаж и даже чаем напоить обещали.
После разгрузки Морской остался во дворе, решив не мешать Галочке знакомиться с новыми соседями и заодно заняться делом: привести бумаги из своего портфеля хоть в какое-то подобие порядка. Но Галочка тут же пришла сама, да еще и с ворохом новостей: прояснились обстоятельства переезда Александра Степановича. Галочка расспросила самую доброжелательную соседку и, удивленно хлопая ресницами, пересказывала теперь Морскому всю историю:
– Дедушкин дом понадобился немцам, и всех жильцов выгнали на улицу. Дедушка взял санки, погрузил на них все свои книги и пошел куда глаза глядят. К счастью, глядели они правильно – к Валентине Ивановне, коллеге из института, с которой у них с самого начала, как она выразилась, сложились отношения теплой взаимопомощи. Она живет тут уже лет десять, ее внук когда-то ордер получил, а сам перевелся работать в Киев. Но важно не это, а то, что дедушка теперь, выходит, женат. В его-то годы!
– Вот молодец! – не к месту хмыкнул Морской и пояснил, успокаивая супругу: – Я всегда знал, что адвокат Воскресенский нас еще удивит! Но я тебя понимаю. Конечно, неловко узнавать такую новость не от него, а в качестве свадебного подарка вручать оконную форточку…
Неподалеку вдруг послышался рев мотора, а через миг оглушенный скрежетом тормозов Морской едва успел заслонить разложенные по бревну бумаги от комьев грязи, летящих из-под колес. Возле бывшей кенассы лихо затормозил знакомый автомобиль.
– Я вас все-таки нашла! – выскакивая из салона, низким голосом закричала та самая учительница Анна Степановна, с которой Галочка сдружилась в пути. – Вы не представляете! Я знала, конечно, что меня будут встречать. Но что Дюшенька приедет лично, да еще с цветами! Я совершенно потеряла голову, а когда опомнилась, мы уже были в пути. – Волосы учительницы растрепались, а щеки покрылись румянцем. – Но я не растерялась! – продолжала она. – Только вещи в комнатку, которую мне выделили, забросила и тут же сказала Дюшеньке адрес, который вы мне называли. Поехали, говорю, знакомиться, а если друзья мои до места назначения еще не добрались, будем искать. Понимаю, что это глупо, но, во-первых, Галочка, мне хочется извиниться за свое нелепое исчезновение. Во-вторых, быть может, мы еще чем-то сможем вам помочь?
– Вообще-то сможете, – сориентировалась Галочка. – Нам с мужем велено по приезде как можно скорее явиться на улицу Дзержинского[1], 62. Чтобы дождаться там лично Алексея Николаевича Толстого и перейти в его распоряжение. Мы замешкались, и теперь нужно действовать побыстрее. Если вам по пути и если ваш супруг не возражает…
– Супруг? – удивленно переспросила Анна Степановна.
Галочка густо покраснела, вспомнив аналогичный вопрос от извозчика. Поняв, что у нее на уме, за миг до того, как Галочка выпалила уже срывающееся с губ: «Так это ваш отец?», Морской успел спасти ситуацию:
– Конечно супруг! – уверенно ввернул он. – Мы же видели, каким влюбленным взглядом он на вас смотрит.
– Вообще-то мы не расписаны, – скромно опустив глаза, улыбнулась Анна Степановна. Было видно, что последние слова Морского ей очень приятны. – Мы оба овдовели в начале войны. Познакомились год назад в Москве по работе. Потом переписывались, пока Дюшенька в Купянске с товарищами ждал освобождения Харькова… И вот теперь…
Морскому стало ясно, что Анну Степановну вызвали в Харьков вовсе не из-за ее высокой квалификации. Вот оно – использование служебного положения в чистом виде. С другой стороны – и человек вроде хороший, и история красивая.
– Всегда знал, что нельзя верить латинским афоризмам, – прошептал Морской супруге. – «Когда говорят пушки, музы молчат»? Фигушки! Полюбуйся! И твой дедушка, и Анна Степановна – все влюблены. По крайней мере Эрато – муза любовных песен – молчать точно не намерена.
– «В бомбоубежище в подвале, / нагие лампочки горят…/Быть может, нас сейчас завалит, /Кругом о бомбах говорят…/ Я никогда с такою силой, / как в эту осень, не жила. / Я никогда такой красивой, / такой влюбленной не была», – поддакнула Галочка, вспомнив строки Ольги Берггольц, которые после прорыва блокады Ленинграда кто-то передал в Москву на радио.
* * *
Вспоминая эти строчки Ольги Берггольц, Галочка всегда еле сдерживала слезы. По радио сказали также, что муж поэтессы – тот самый, для которого Ольга была «такой красивой» и в которого была «такой влюбленной» посреди осажденного Ленинграда 1941 года, – умер от голода на вторую зиму блокады. И даже сейчас, когда блокада прорвана, бои за город все еще идут, и каждый день гибнут-гибнут-гибнут любимые, влюбленные и самые важные для кого-то люди. Впрочем, как и везде сейчас.
Галочка даже представить не могла, что случилось бы с ней, потеряй она мужа. Наверное, сразу умерла бы от горя или сошла с ума. Раньше такие страшные мысли она отгоняла прочь: Владимир был рядом, делал большое и важное дело, и, помогая мужу во всем, Галочка искренне верила, что пока они способны приносить миру пользу, судьба будет оберегать их. Но теперь, когда московское начальство в графу «место работы» вписало Морскому «военный корреспондент», отрицать очевидное было все сложнее: мир сошел с ума, никто не застрахован, через миг каждый может оказаться в горячем аду передовой или сразу на небесах.
Подозревать неладное Галочка стала с того момента, как пришел вызов в Москву. Злополучная правительственная телеграмма, служившая нынче документом и для получения пропуска, и для железнодорожного проезда, кроме адреса и подписи секретаря вмещала только два слова: «Приехать немедленно». И хотя Морской говорил, мол, о цели вызова гадать пока не стоит, что телеграммы в военное время допускаются лишь на 20 слов, а значит, никаких объяснений в них быть не может, и вообще, что сейчас куда больше нужно волноваться о том, как доказать, что вызов касается их двоих, а не его одного, Галочке все равно было очень тревожно. На безопасное дело так не вызывают.
И, главное, бороться со всем окружающим ужасом можно было лишь одним способом – не щадя себя, идти, куда пошлют, чтобы сражаться с фашистской ордой и, если придется, отдать свою жизнь ради свободы будущих поколений. Только замужем-то Галочка была не за теми будущими, а за вот этим вот настоящим. Не в меру сегодня ворчливым, уставшим, но по-прежнему элегантным, обходительным и родным. Тем самым «настоящим», которое недавно в ответ на прямой вопрос: «А если пошлют на передовую?» ответил: «Разочаруются, конечно. В тылу от меня пользы существенно больше. Но, разумеется, сделаю все возможное, чтобы оправдать доверие».
Все это было очень страшно, но что поделаешь: жизнь продолжалась даже в военное время, и жить ее добросовестно – любить, стремиться, надеяться на лучшее – надо было даже в эти суровые часы.
«Мудрость заключается не в том, чтоб биться головой о стену, а в том, чтобы уметь быть счастливым внутри стен, которые не можешь сокрушить», – вспомнилась Галочке чья-то мысль, хоть и озвученная еще до 22 июня 1941 года, но в целом имеющая право служить сейчас источником силы духа.
– Какие хорошие у вас отношения! Настоящие! – говорила между тем Анна Степановна, восседая рядом с Галочкой на заднем сиденье авто. Только что Владимир, поблагодарив за приглашение, отказался от вечернего визита в гости к ее Дюшеньке, объяснив, что Галочка наверняка захочет провести свободное время вместе с дедушкой, а сам Морской тоже занят – должен навестить первую жену. Анну Степановну этот факт до крайности умилил. – Так здорово, когда люди друг другу доверяют! Я вот не уверена, что спокойно отпустила бы мужа в гости к бывшей жене… А вы – молодец!
– Ну что вы, – улыбнулась Галочка. – Во-первых, отпускать гораздо легче, чем запрещать. А во-вторых – мне бояться нечего! Раньше Владимир, конечно, был человеком увлекающимся. Любил жениться, так сказать. Я его четвертая по счету жена, представляете? – Тут Галочка, как положено, выдержала театральную паузу после ответного ошарашенного «ах» и лишь потом продолжила. – Но сейчас, прожив со мной уже три года, он, я знаю, свои взгляды на брак изменил. Раньше ему с женами везло: ни одна не отбила охоту жениться снова. Я – другое дело. Со мной любой поймет, что супружеская жизнь – дело хлопотное. Поймет и, значит, в новый брак не полезет.
Вот за что Галочке с самого начала понравилась Анна Степановна – так это за правильное чувство юмора. Вжавшись в мягкую спинку сиденья, учительница беззвучно хохотала, явно оценив Галочкину импровизацию по достоинству.
– Ну, тогда в другой вечер приходите, – сказала она, вдоволь отсмеявшись. – У душеньки Дюшеньки комната просторная, и он любит многолюдные сборища. Расстраивается, что сейчас, когда к его начальнику и соседу по квартире в одном лице реэвакуировалась жена, гости стали обходить его комнату и спешить к Рыбаловым. Люди соскучились по семейному уюту и вкусному чаю, а жена начальника, представьте, по дороге в Харьков организовала сборы похлеще, чем мы, и привезла четыре ведра прекрасной отстоянной воды без привкуса. Этой водой Рыбаловы всех Дюшиных гостей к себе переманили. Правильно же я рассказываю, дорогой?
Восседающий за рулем Дюшенька, которого на самом деле звали Андрей Иванович, несколько раз горячо кивнул. Галочка спохватилась, сообразив, что, несмотря на шум мотора их с Анной Степановной болтовня прекрасно долетала вперед, а значит, все пассажи про брак и бывших жен Морской тоже слышал. Впрочем, Галочка все равно потом сама бы ему все пересказала.
– Ну ничего! – продолжала воодушевленная поддержкой Анна Степановна. – Вскоре Дюшенька возвратит себе статус самого радушного хозяина. Мне комнату в том же доме и даже в том же подъезде дали, поэтому я помогу. Только баян надо будет найти. Какой званый вечер без музыки-то, да?
– Баян против вкусного чая? – засмеялась Галочка. – Даже не знаю, что победит!
– Мы победим! – откашлявшись, вмешался Дюшенька. – Потому что Владимир Алексеевич Рыбалов – начальник мой – во всем на высоте, а в бытовых вопросах недальновиден как пень. Вода их питьевая скоро кончится! Я вот как раз товарищу Морскому про непредусмотрительность нашего Владимира Алексеевича рассказ завернуть хотел, а вы своим щебетанием перебили.
Все притихли, слушая обещанную историю.
– Пришло нам месяц назад в военный отдел письмо от фронтовика, – начал Дюшенька. – И не кому-то там, а лично заведующему военного отдела горкома, то есть моему Владимиру Алексеевичу Рыбалову, адресованное. «Дорогой браток заведующий! – писал некий сражающийся в окопах лейтенант. – Мы с товарищем перед выездом на фронт решили, чтобы жизнь прошла не зря, взять да жениться на ком-нибудь стоящем. Пара дней у нас в запасе до отъезда из Харькова еще была. Познакомились с хорошими девушками, сходили в ЗАГС. Они обещали быть нам верными и ждать. Не знаю, как мой товарищ, а я переживаю. Прошу тебя: проверь и сообщи мне, жива ли моя жена и как держала себя при фашистах. На мои письма она не отвечает».
– Экий нахал! – не удержалась Анна Степановна.
– Вот и я так подумал, но мой Владимир Алексеевич Рыбалов – чудак-человек – просьбой проникся. Парень же, говорит, с фронта пишет, надо помочь! Что тут будешь делать? – Дюшенька притормозил, объезжая яму, и на миг замолчал, а Владимир расценил это как приглашение к ответу.
– Ну, – растерянно протянул он, – тут вам, наверное, к газетчикам надо было обратиться. Разыскали бы жену лейтенанта, взяли бы интервью. Если все в порядке, то и статья хорошая вышла бы, и объяснять, отчего с такими деликатными вопросами в душу девушке лезете, было бы легко. Репортаж о том, как жены ждут победы и возвращения мужей – святое дело. Если же все плохо, то лейтенанту этому лучше вообще не отвечать.
– О! – обрадовался Дюшенька, – сразу видно, товарищ Морской, ты в своем деле толк знаешь! Но мы тоже не лыком шиты. Вот прям как ты говоришь – так и сделали. Девушка, как оказалось, в своей квартире уже не жила, потому на письма и не отвечала. Разыскали репортеры ее новое место жительства, накатали статейку. Все чин чинарем – и любит она мужа, и ждет, и, по показаниям соседей, вела себя во время оккупации вполне достойно. Отправили мы тому лейтенанту газету на фронт. И что вы думаете? Приходит второе письмо, да еще понаглее первого. Вот, полюбуйтесь!
Рассказчик достал из кармана пиджака письмо-треугольник и протянул пассажиру.
– «Здорово, заведующий! – вслух зачитал Морской. – Прошу Лиду взять под твой контроль и обо всех предосудительных ее действиях сообщать мне. Знаешь ведь, время военное, а все девчата на подарки, на комплименты и на ласку падкие, а на передок слабы. Так что смотри и сообщай мне обо всем».
Галочка почувствовала, что густо краснеет. Ничего себе выраженьица!
– Редкостный хам и грубиян! – озвучила общее мнение Анна Степановна.
– Вот именно! – хмыкнул Дюшенька. – Теперь и мой Владимир Алексеевич Рыбалов это понимает. Говорит мне, разберись, мол, призови этого нахала к порядку. А раньше-то куда смотрел? Не ответил бы на первое письмо, не пришлось бы мне сейчас никому жалобы строчить. А так – что поделаешь – с целью воспитания у лейтенанта чувства меры в общении с людьми и уважения к женщинам придется снять с его писем копии да направить со своей припиской на имя начальника политотдела его части. Пусть разбираются! Хотя, конечно, очень мне это противно. Терпеть не могу такие ситуации. Но, как говорится, что ты больше всего не любишь, на том тебя судьба и тренирует. Эх…
