Ирина Ярич
Шелест ветра перемен
V
Верхогляд пошёл в ближайшее селение, туда иногда наведывался он с женой или братом, менял дары леса: осенью – грибы, орехи, дикий мёд, а зимой – шкуры и дрова.
В этот раз Верхогляд вернулся испуганный и рассказывал родным: «Рыскают дружинники, доселе тамо не хажившие. Селяне сказывали, печенеги Русь мучат, князь послал дружину воев собрать, тьмой16 спугнуть ворогов».
– А много их тамо, дружинников то, сынок, – Дюжен встревожился, он в растерянности нервно почёсывал седые космы на затылке и шмурыгал, тёр простуженный нос.
–У Микулиша во дворе узрел троих на конях, из избы вдовой бабки-знахарки выходил один, да возле торжища кружили двое, – старательно, с озабоченным видом, вспоминал Верхогляд.
– Эко, принесло их! – пробормотал старик.
– Ты муженёк любый погодь, в село не ходи, – ласково и задумчиво заговорила Гроздана, и гладила мужа по плечу и голове, шевелила и ерошила его светлые тонкие волосы, а он слушал и млел от ласки, которой жена его не баловала. – Заберут бить поганых и тамо ежели не ты, а они тебя одолеют и токмо вороны проведают, где лежат твои белы косточки. Мы с Желаной хворост да поделки отца и Ячменька отнесём на мену.
Все, кроме детей, мнение которых, естественно не спрашивали, согласились с Грозданой и решили, что ни Тугомыслу, ни Верхогляду в селение ходить не следует, а Дюжен и невесткам не советовал туда соваться, дружинники мол люди вольные, им никто кроме князя не указ, обидеть их могут. Гроздана на то отвечала: «Кто меня обидит – трёх дней не проживёт». И спокойно их уверила, что им в отличие от мужей опасаться не стоит, их на битву с печенегами не пошлют, а более им бояться нечего. Желана ей поддакивала. Дюжен хотел возразить, но вспомнил прежние похождения сестёр и догадался, чего они озаботились о мужьях и сами в село рвутся. А сыновья, что ж ежели они не понимают или не хотят уразуметь это, то он же свою голову вместо их не подставит. «Что жа идите, можа соли наменяете», – устало добавил он.
Весеннее яркое небо заплыло тучками, которые раздували свои волнистые сизоватые животики, чтобы потом где-нибудь пролиться дождём. Птицы неустанно гомонили, перебивая друг друга, будто торопились пересказать все новости за долгие месяцы разлуки. Осевший снег частично испарился, обнажив огромные куски земли, сквозь спрессованный настил из опавших листьев и хвои торчали сухие былинки и потемневшая прошлогодняя трава, засыпанная старыми шишками и веточками, сломанными многочисленными набегами буйных ветров. Кое-где мрачно лежали под сероватыми снежными остатками поваленные деревья, некоторые из них упорно держались за почву, но большая часть их корней, будто сломанные руки и пальцы беспомощно тычут в воздух. Оторванных от земли ждало мучительное медленное истощение и обмертвение. Но где смерть, там и жизнь, и наоборот. Когда потеплеет, на коре поселятся мхи, а в древесине будут жить муравьи. А, когда через несколько лет погибшее дерево рассыплется в труху и перегниет и растворится в соках земли, оно войдёт в стволы новых молодых деревьев, и, давая им жизнь, будет жить вместе с ними, и так будет продолжаться пока тёплое дуновение Солнца касается Земли.
Гроздана и Желана прихорашивались, начистили свои медные украшения, и те словно горят в отсветах пламени лучины. Надели бусы из зеленого бисера, витые браслеты, к венцам17 поверх кики18 за крючки прицепили височные кольца и бубенцы на цепочке, по одному с каждой стороны и по шесть медных треугольничков в два яруса.
Гроздана спросила у сына, не провожал ли он Собимысла и Ждана до их землянки.
– Не, мы ходили вместе до роскреси19. Но я попытался было за ними пойти…
– Небось из-за Ягодки, – перебила его мать.
Ячменёк покраснел и утвердительно кивнул головой и продолжил.
– Пошёл по той тропке, что и они, да не поспел. Они на лыжах унеслись, а я дошёл опять до роскрести, и не успел узреть по какой из двух троп укатили.
– Что жа ты сынок не напросился в гости. Они к нам ходют, а к собе не зовут.
Ячменёк смутился, потупился, но будто что-то вспомнив, оживился.
– Так они нам завсегда приносят кули, да короба! А мы что принесём? Их помощью и живём.
– Что ж без них мы померли б с голоду?!
– Можа и не померли, а пришлось бы худо, – уверенно ответил ей сын.
Дюжен не утерпел:
– Во Гроздана, слушай мальца, его уста богам открыты.
Та хотела что-то ответить, но обычно молчаливый Тугомысл её опередил.
– Верно крепкое у них хозяйство, хотелось бы глянуть.
А Верхогляд добавил:
– Дивлюсь акы они сбегнуть успели с таким добром и скотиной?
Гроздана задумчиво молчала, потом изрекла:
– Собимысл – муж хитрый, Ждан не таков, – и почти шёпотом добавила. – На всяку хитрость найдётся другая…
Женщины собрались. Набросили на себя овчинные кожухи, завязали тёплые шерстяные платки, взвалили на спины небольшие вязанки хвороста, захватили короба, в которые побросали детские игрушки. Дети боялись громко рыдать и потихоньку всхлипывали. Дюжен совестил сыновок, что у своих деток все игрушки отняли. Своевольничать начала Гроздана, быстро заткнувшая возразившего было ей мужа. Желана, как всегда старшей сестре поддакивала и последовала её примеру, отобрала у своей малышке её любимую игрушку деревянную курицу, которую вырезал для неё дед и он же приделал под брюшко курицы деревянные колеса на оси. Сладка и остальные девочки были в восторге и возили курицу по столу и по земляному полу. Теперь же Сладка горько плакала. На справедливые замечания свёкра Гроздана возмущёно отвечала:
– Не ради своей забавы беру, а на мену на зерно и соль! Можа скажешь я виновата, что зверя не настреляли, что у нас нет кун20! А куклы – вы с Ячменьком ещё сотворити.
Плюнул Дюжен на сыновок, бестолку им объяснять, что слаб он уже и силой, и глазами, заткнул за пояс топор и вышел вон. Вскоре за ним, ушли и женщины в село, унося в коробах кроме деревянной курицы свистульки, которые Дюжен слепил из глины, что накопал осенью в склоне большого оврага, да соломенные куклы, которые сплёл Ячменёк и деревянные куклы, которые выстругал дед со своим любимым помощником.
Все они предназначались для сестрёнок Ячменька, а теперь достанутся чужим ребятишкам.
Вернулся Дюжен и принялся строгать новую чурку, стараясь успокоить внучек, приговаривал:
– Не плачь Сладка, и вы девоньки, новая кура станет краше прежней.
Потихоньку девочки успокоились, наблюдая, как отлетают стружки, и из деревянного бруска проявляется сначала изогнутая головка, потом шейка курицы.
А в это время семья Собимысла готовилась к празднику и встрече с соседями. Женщины каждый день откладывали для них яйца, пекли медовые хлеба, варили с хмелем мёд. А для дара водяным приготовили гуся и масло конопляное. Мужчины спешили поохотиться, пока у зверя не началась весенняя линька. Настреляли зайцев, белок, куниц, лисиц, даже одного волка. Освежевали тушки и поделили шкурки, чтобы оставить себе и отнести на торг и в подарок соседям, а уж они сами решат, пустить их на одёжку или обменять.
VI
Солнышко пригревает, вокруг птичий гомон. На брёвнышке у землянки сидит Дюжен и плетёт лапти из липового лыка. Рядом на пеньке расположился Ячменёк, он старательно плетёт из тонкой копопляной верёвки рыболовную сеть. Возле его ног дремлет подросший котёнок с полосатыми и чёрными пятнами. Вдруг он поднял голову, навострил уши и уставился куда-то в кусты, за которыми вьётся тропинка. Встревоженный кот насторожился и … зарычал. Дед и внук поняли, что кот учуял чужого, и внимательно посмотрели туда, куда напряжённо тот вглядывался. Вскоре они услышали, что кто-то идёт и не один. Когда же они увидели, то застыли на месте, а кот молниеносно умчался в кусты.
Крепкий вороной конь с лоснившейся шерстью с разукрашенной медными бляшками сбруей степенно перешагивал через корни деревьев, выпирающие из земли. Всадник с чёрно-седой бородой сидел важно, и не спеша осматривался. Коническая шапка с опушкой из собольего меха сдвинута набекрень и из-под неё торчат потные тёмные с проседью волосы. Из-за пояса полураспахнутого кожуха свисают с левой стороны нож и меч, а с правой – топор и сума′. Из-за его спины выглядывала довольная Гроздана. За первым последовал второй всадник на гнедой лошади, на крупе которой разместилась улыбающаяся Желана. За ними вышла низкорослая каурая лошадка с мощными лохматыми ногами, которая кроме дружинника была навьючена мешком и двумя коробами.
Ещё перед уходом Гроздана предупреждала мужа и деверя, что если к ночи она с сестрой не вернется, то им придётся заночевать в селе, а они на следующее утро пусть уходят в лес охотиться и до темна не возвращаются, потому, как есть вероятность, что за ними могут увязаться дружинники и потому лучше будет, коли они их тут не застанут. Ещё наказывала, чтобы озеру жертвы сами принесли, не дожидаясь соседей и подальше от условленного места встречи. Когда же стемнеет, и они возвратясь увидят лошадей возле землянки, то пусть снова уходят и ночуют в лесу и ждут когда дружинники уедут.
– Принимайте гостей, – весело крикнул чернявый дружинник.
Дюжен постарался унять волнение и как мог сдержанно ответил:
– Добрым людям рады.
Гроздана и Желана спрыгнули с лошадиных крупов и поспешили в землянку. Дружинники стали спешиваться, привязывать лошадей, снимать груз. Из их реплик и обращений друг к другу стало известно, как их зовут. Чернявого с темными глазами звали Черныш, видно он из троих был главным. Другого, что приехал на гнедой – Шумило, высокий и плотный здоровяк с большими и видно сильными руками, с пожелтевшей, некогда светло-русой бородой и усами. Он придирчиво всматривался большими серыми глазами в окружающие кусты и подлесок. Третьего звали Телепень, он моложе их, жидкая русая бородёнка совсем не шла к его молодому веснушчатому лицу. Вскоре Гроздана вернулась и пригласила дружинников пройти в землянку отдохнуть, и показала, куда отнести поклажу.
Когда за ними затворилась дверь, Дюжен сказал Ячменьку, чтоб тот бежал и разыскал отца и дядю и предупредил их о приезде дружинников и сам остался с ними, и добавил: «Твова мать каку то хитрость измыслила». А сам стал собираться к встрече с соседями, которая должна была состояться в этот день в полдень.
Друг за другом из землянки вышли дружинники. Шумило крикнул Дюжену:
– Сбираешься языческие требы справлять? Не ходи, мы с твоми сыновками управимся.
Дюжен заметил на его раскрытой груди на бечёвке оловянный крест.
– А ты грецкому богу молишься, акы я вижу.
– Мы с князем единой веры, а вы супротив, потому и в чаще схоронились.
– Мне по-новому жить поздно, да и дороги наши разны.
– Дороги мож и разны, да великий князь – один, – вставил Черныш. – И мы сполняем князеску волю.
Дюжен взял холщовый мешок и молча пошёл от них прочь.
Вышли из землянки женщины. Телепень помог им взобраться на лошадей позади Черныша и Шумилы, которые вскоре обогнали Дюжена и поскали по дорожке, которую указывала им Гроздана. Старик встревожился, спрашивая себя, куда это они подались, и что было силы поспешил, но разве лошадей догонишь.
Откуда-то незаметно наползли рыхлые серые тучи, слившись, они закутали небо в мглистый саван, из которого стало накрапывать. Вокруг разлилась хмарь, и даже птичий гомон приумолк.
Собимысл и его семья шли к устью ручья. Вдруг низко и медленно возле них пролетел ворон, чуть не задев Собимысла широкими раскрытыми крыльями и хвостом-веером. В его полёте почему-то чудилось что-то таинственное и пугающее. Путникам он внушил какой-то необъяснимый трепет. Собимысл приостановился и остальные тоже…
У него мелькнула мысль «Не Дый21 ли в личине ворона упреждает о беде?» Потом он глянул на внучку. Ягодка выжидающе смотрела на деда, ожидая, что он скажет. Собимысл знал, что она ждёт – не дождётся, чтоб повидать Ячменька, как и тот её. Ради их радости они и шли. И он пошёл дальше, за ним его родные.
Знакомая тропинка стала труднопроходимой. Из земли круто выпирали корни, которые приходилось перепрыгивать или обходить, ветки кустов цеплялись за одежду, ветки деревьев похоже опустились и опутывали путников сверху. Иногда пелена туч разрывалась и каждый раз появившееся солнце выглядывало сквозь кроны и стволы деревьев и светило прямо в глаза, отчего виден был лишь сверкающий диск, а вокруг всё исчезало в лучистой сероватой мгле.
Собимысл, несмотря на тягостное предчувствие, но верный своему обещанию упрямо шёл дальше. За ним шли остальные, удивляясь и в глубине души страшась такой перемене в уже изведанном лесу.
Когда они приблизились к ручью, на противоположном берегу уже стояли Гроздана и Желана, которые сообщили, что мужья и дети расхворались, да и Дюжен занемог, просил, чтоб Собимысл и Ждан простились с ним.
Ждан обломил большую жердину и с разбега упёрся одним её концом о землю, перескочил ручей, обычно не широкий, но сейчас, впитавший в себя окрестные снега и едва удерживающийся, чтоб не перелиться поверх своих берегов. Перепрыгнув, Ждан бросил жердину Собимыслу, который перебрался также. И в это время птицы, которые ещё раньше затихли, надсадно закричали. Только они отошли от ручья, чтоб идти проведать болящих, как из-за кустов и молодых ёлок выехали три всадника и окружили их. На том берегу Мирослава и Благуша охнули и замерли от страха. А Собимысл и Ждан стали друг к другу спинами, вытащили ножи и приготовились к отпору.
– Лиходейки, пошто заманили нас?! – крикнул Собимысл, обращаясь к Гроздане и Желане, которые спрятались за лошадей и пятясь отходили подальше от мужчин.
– Спрячьте ножи, мы не тати, – сказал Черныш, – службу треба князю сослужить.
Но Собимысл и Ждан, помня какое было разорение Новгороду от княжеских дружинников, не верили их словам. Они подумали, что теперь и до них дошёл черёд, и решили, что старую веру у них отнимут вместе с жизнью. «Видно не зря Дый-ворон упреждал», вспомнил Собимысл.
Ясный день с утра превратился в серый и мглистый. Шёл дождь затяжной и нудный.
Дружинники как ни старались никак не могли подступиться к отцу и сыну и стали уже злиться. Шумило всё же как-то изловчился и ухватился за левую руку Собимысла, попытался его обезоружить, но тот отчаянно, вырываясь, полоснул ножом, разрезав не только кожух, но и задел левый бок дружинника. Выступила кровь. Возмущённый Шумило заорал:
– Князева воя резанул! Ах ты … – и бросился на Собимысла с топором.
До этого дружинники старались не ранить их, ведь им нужны здоровые мужчины для борьбы с печенегами, но упрямое сопротивление разозлило. Азарт и привычное первенство в бою захлестнули. Шумило извернулся и ударил обухом топора Собимысла меж лопаток. Тот вскрикнул, ноги его подкосились, и он осел на землю. На противоположном берегу закричали, заголосили Мирослава, Благуша и Ягодка. Ждан было бросился к отцу, но дружинники улучили момент, воспользовались его замешательством и с криком «вяжи» набросились. Как ни вырывался Ждан, окрутили его верёвкой.
Гроздана и Желана испугались и убежали.
Черныш с бранью подошёл к Шумиле, который склонился над Собимыслом.
– Шальной, пошто тако сильно вдарил!
– Разозлил он меня, вот я со всей силы и заехал, – пролепетал тот.
– Голова не токмо шапку носить. Хребет перебил ему. Примучил мужа зазря. Бери его, отвезем домой. Телепень, веди парня, покажет дорогу, да и проститься.
Ждан давился рыданиями. Женщины голосили, оглашая округу воплями. Из чащи вышел Дюжен, увидел связанного Ждана, беспомощного Собимысла, которого двое дружинников взваливали на круп вороного коня. С криком: «Треклятые лиходеи!» бросился на них. Черныш виновато заговорил с ним.
– Мы не хотели, отец, они надобны были нам живые и здоровые.
Дюжен видел по лицам, что дружинники действительно сожалеют о случившейся беде, и больше на них не ругался. А те посадили Ждана на каурую лошадь, на неё же взобрался и Телепень. Дюжен отказался от предложения перевезти его через ручей и вошёл в воду, которая сейчас доходила ему по пояс. Горько горюя о пострадавшем соседе, Дюжен не замечал обжигающего холода.
Женщины и Ягодка побежали к Собимыслу. Благуша с дочкой метались, то к связанному Ждану, то к беспомощному и стонавшему.
Солнце сквозь облачную дымку освещало утоптанную тропинку. На ней уже не выпирали корни и ветки не цеплялись, и лишь по бокам от неё из незаметных трещинок в коре слезами струился сок на берёзах и вязко капала смола на соснах и елях. Где-то среди ветвей печальными колокольчиками тихо трезвонили птицы.
Наконец пришли, дружинники внесли Собимысла в землянку. Черныш и остальные сняли шапки.
– Ежели смогёшь прости нас. И вы хозяйки простите, мы зла не хотели ему чинить. А второго забираем, у нас на то княжеска воля. В битву он пойдёт с печенегами.
Благуша всхлипывая бросилась на шею мужа.
Ягодка толком не понимала, что происходит, но осознавала, что случилось что-то очень плохое, и от этого ей было не по себе, даже подташнивало. Она, как и её мать и бабушка плакала взахлёб, и этот совместный их плач, и вид чуть живого деда, и растерянного связанного отца пугал её до колик в груди.
Дюжен бормотал: «Лиходейки треклятые! Не вернусь! В чаще стану жить, а к вам не вернусь!»
Дружинники подождали пока родные простятся, потом уехали и увезли Ждана. Женщины и девочка утирая слёзы, принялись ухаживать за стонущим Собимыслом, им помогал старик.
К вечеру у Дюжена начался жар, женщины уговорили его не уходить, и остаться у них.
Всю ночь ни Мирослава, ни Благуша не сомкнули глаз, пытаясь хоть как-то унять боль и вернуть силы Собимыслу. Они смазывали целебной мазью не только место ушиба, но и весь позвоночник. Понемногу поили его настоями лечебных трав, а есть он уже не мог, и часто терял сознание. А когда приходил в себя, силился что-то сказать или спросить, но язык ему не повиновался, он лишь мычал и стонал. Мирослава пробовала угадать, и всё что знала, рассказывала. По интонации стонов на её слова, она понимала, что он страдает, и за сына, и за них и негодует на злыдней, которыми оказались невестки Дюжена. Беспомощно смотрел Собимысл на плачущую жену и невестку, на заплаканное личико внучки, на сморщенное и мокрое от слёз – старика, который то и дело утирался и сморкался. Ему хотелось обнять их на прощание, но он не мог шевельнуть даже пальцем.
На следующее утро прерывистое дыхание Собимысла стихло. Вой и плач поднялся в землянке с новой силой. Мирославе жить не хотелось, она просила Благушу и Дюжена сжечь её вместе с телом мужа. Они убеждали, уговаривали её, чтоб не покидала их, не делала сиротами сына и сыновку, как же они с малышкой останутся одни. И Мирослава будто очнулась, ради внучки она смирилась, что вынуждена ещё жить.
Невдалеке от землянки насыпали невысокий холм над пеплом Собимысла. Поднялся ветер, и стройные сосны и старые дубы заскрипели и заскрежетали на разные лады, будто горестно охали и стонали.
Ослабевший Дюжен слёг весь в жару. Благуша побежала искать Ячменька, чтобы ему всё рассказать. Она заметила его недалеко от землянки, в которую только что вошла Гроздана. Он сидел на брёвнышке и доплетал лапоть деда. Благуша позвала его и передала, что сама знала. Мальчик вспыхнул и решил уйти из дома.
– Дюжен остался у нас, и ты можешь жить с нами. Деда одолела лихорадка, зовёт тебя. Мирослава даёт ему настои трав. Авось боги смилуются, и он поправится.
– Я к вам уйду насовсем. Токмо с сестрёнками прощусь, – и Ячменёк побежал в землянку.
Вскоре он выбежал оттуда как ошпаренный. За ним гналась Гроздана и кричала вслед:
– Всё одно споймаю! Всё одно дознаюсь, где они обретаются! Жалеть станешь!
Крики её затихали, потому что Ячменёк с Благушей отбегали всё дальше и дальше.
Часть третья. Дорога
I
Сквозь птичий гомон, похожий на плач, раздаётся хруст, это кони наступают на валежник. Ждан покачивается на крупе за спиной Телепня и частенько бросает взгляды на рукоять его меча, который маячит возле пояса дружинника слева. Ему очень хочется схватить и махнуть на обидчиков, но руки его связаны. А может всё это сон, страшный, кошмарный сон? Он проснётся и примется хлопотать по хозяйству, а рядом его семья, его родные и здоровый отец! И даже крепкие верёвки, что врезались в кожу тоже сон? Трудно осознать свалившуюся беду, но беда всегда внезапна. И, обманывая себя, время не повернёшь назад. Порой действительность бывает ужасней любого сна. Потеря близких и любимых людей, да ещё подневолие, что может быть хуже?!
Он с возмущением думал, зачем ему словену с новгородской земли идти на подмогу русам и полянам, мало им что ль дани, ещё и воев подавай.
– Пошто насильно гоните в землю руськую? С какой надобности? – проворчал Ждан.
– Ты холоп радуйся, что на княжеску службу взят, – обернулся к нему Черныш, ехавший впереди. – Дале своего носа не видешь, а Великий князь Володимир весь славянский люд обозревает, о всех озабочен. Печенеги покоя не дают, а сколько их в степи неведомо. Вдруг они нагрянут тьмой необъятной, и ни селище, ни город, ни племя в отдельности не смогёт им противостоять. Вот и сбираем добрый люд, чтоб не токмо землю руськую, а всех славян вокруг Руси оборонить. Новгородская земля подвластна великому князю киевскому, в Новгород он отправляет наместником старшего сына. Нам мир с печенегам нужен, а чтоб его добиться, надо их победить, для того сила большая нужна, а она в таких как ты таится. Вот мы эту силушку и сбираем.
Ждану вопреки здравому смыслу хотелось верить, что отец поправится, что они опять будут жить как прежде. Но в то же время он чувствовал и понимал, что отец очень, очень скоро уйдёт в Ирий-сад22, что никогда они не свидятся, уж не услыхать ему боле отцовских советов. Ох, как охота Ждану вернуться туда, во вновь обретённый дом, сесть подле отца, ведь тому тяжелее и от того, что сына увели неведомо куда и неизвестно, что с ним станет. Каково матери? Мужа на глазах прибили, думал Ждан и доведётся ли ей свидеться с сыном? А Благуша? Милая его жёнка, она третий месяц носит в себе их второго ребёнка. Суждено ли тому узнать отца? А малышка Ягодка?! Ах, горемычные, каково им, всё хозяйство на их руках. Кто ж им поможет? Ох, беда, беда, от одной ушли, а другая нагрянула!
Думал Ждан и о побеге, и о мести непутёвым сыновкам Дюжена. Прикидывал, да смекал. Чуть не предпринял отчаянной попытки сбежать, но вовремя одумался – куда ему уйти от троих конных дружинников. Да и как он отомстит лиходейкам, не лишать же детей их матерей, не оставлять же сиротами. Не гоже множить зло!
А как же ему быть? Дружинники сказывали, что сбирают мужей со всех земель подвластных князю киевскому, чтоб дать отпор печенегам. Видал их Ждан на торжищах в Новгороде. Скот продавали, шкуры овечьи и коровьи, оружие меняли. Лошади крепкие у них. Любовался тогда Ждан бляшками на лошадиной сбруе и уздечках, медными, особливо хороши серебряные и золотые. До чего искусна работа! Хоть и хитры и ловки печенеги, да не страшны ему.
Кого он только на торжищах не видел: и важных греческих23 купцов, торговавших пурпурными и разноцветными полупрозрачными материями, льстивых иудеев, скупающих рабов24, смуглых волооких арабов, которые предлагали жгучий перец и расплачивались тонкими серебряными дисками с грецкий орех с выбитыми на них письменами – дирхемами.
Слышал Ждан, что с русами в союзе были печенеги, на Греческое царство25 вместе ходили. А теперь почему-то лютуют, терзают тиверцев и уличей, киевские земли грабят.
Будто ветка на ветру, куда подует, туда и гнётся. Если так, то, кто же у печенегов за место ветра? Так что же решил Ждан, пока ехал? А решил он живым остаться, для того чтобы к семье вернуться. Стало быть, надлежит ему смириться, что он теперь на княжеской службе, и должен её нести исправно. Всё примечать, да на ус мотать, чтоб ловчей с противником совладать.
Ехали они лесом, лугом, близ болот дорога шла, потом снова лесом, и лугом. И дружинники и Ждан были погружены в свои думы и не заметили, как серо-сизые тучи сложились в громадное лицо, от горизонта до зенита. Огромные тёмно-сизые глаза следили за передвижением путников.
Наконец, они прибыли в Новгород. Ждан много раз бывал здесь с отцом. И город вновь напомнил ему о безвозвратной утрате. Скорбь снова сдавила его душу. Изменения в Новгороде ещё больше опечалили его, несмотря на то, что на месте многих пожарищ уже строяли новые бревенчатые дома. Он помнил красоту капищ и храмов богам и величие идолов, которые располагались не только в каждом конце Новгорода, но и почти на каждой улице. Идолов простыл след, они сброшены в Волхов. Искусная резьба на стенах храмов, если они не обгорели, изрублена, купола проломлены, колокола низвергнуты и расколотые валяются в небрежении возле остатков некогда высоких колоколен. Уже им не звонить, не прославлять ни Даждьбога, ни Сварога, ни Макошь, ни славить духов предков, ни умилостивить духов природы. Красота и гордость не только Новгорода, но и всей земли Словенской искромсана, сожжена, покрылась сажей, поросла мхом, а ведь недавно храмами и капищами любовались торговые гости, не только печенеги замирали от восторга, но и арабы, иудеи, и греки. От увиденного у Ждана стало на душе ещё тяжелее, ему казалось, что с прекращением служению богам предков и сам Новгород сгинет, не простят великие боги такой разор.
Во вновь отстроенный, ещё пахнущий сосной постоялый двор набилось полно народа – дружинники и те, кого они нашли на подмогу киевскому войску. Некоторые из них смирились со своей участью, а большинству было любопытно посмотреть другие земли, кто-то хотел помериться силой, были и такие, что не прочь поискать лучшей доли в ратном деле.
К ночи дорожная усталость утихомирила всех. Ждан долго не спал, всё думал, потом всё же, и он ушёл в царство сна. К рассвету разразилась гроза. На удивление гром не громыхал, как обычно оглушительно, а слабо рокотал, будто боялся разбудить людей. Зато тихая молния била и била по городу. Ждану приснилось, что горит их землянка в лесу. Ягодка плачет возле хлева. Дюжен и Ячменёк вытащили Благушу и Мирославу, но мать снова бросилась в землянку, где остался Собимысл. Пламя охватило дверь и крышу… Ждан с сильно бьющимся сердцем проснулся в ужасе и …почувствовал дым…
Когда рассвело, пожар потушили. Сгорела часть кровли и обгорела одна стена. Ни дружинники христиане, ни новобранцы не пострадали, только перемазались копотью. На удивление в городе ничего не сгорело, только возле нескольких церквей обожгло траву.
К полудню мерно зацокали по деревянным мостовым Новгорода копыта лошадей дружинников и затопали сотни ног, обутые в лапти и сапоги. В пригороде новобранцы разместились на санях, их путь лежал на юг.
