Исаак Башевис Зингер
Обманщик
2
Своей квартиры у Герца и Брони не было. Они жили у вдовы, миссис Бесси Киммел, дантистки, которая увлекалась теософией, спиритизмом, автоматическим письмом, автоматической живописью, а также фотографированием призраков. Миссис Киммел владела большой квартирой. У Герца и Брони была отдельная комната и привилегии на кухне. Минскер познакомился с миссис Киммел на сеансе где-то в районе авеню Сентрал-Парк-Уэст. Из Европы он привез рекомендательные письма, адресованные нескольким ученым-психиатрам в Нью-Йорке. Но в рекомендациях не нуждался, поскольку в этих кругах его знали. Он опубликовал в американских журналах ряд статей по каббалистике, о диббуках[8] и демонах, а также об истории дома с привидениями, которую расследовал лично. Читатели оккультных журналов имен не забывают.
Сейчас миссис Киммел дома не было, но у Минскера был свой ключ. Квартира дышала особой атмосферой. Минскер ощутил ее, едва открыв дверь. Здесь, посреди нью-йоркского гвалта, царила неестественная тишина. Дверь и стены едва ли способны создать такую изоляцию. Можно верить или не верить в медиумические силы миссис Киммел, однако в этой квартире витал ее дух. Чувствовалось и реальное присутствие иных сущностей. Ты буквально слышал томительное безмолвие сил, жаждущих заговорить, но обреченных на молчание. И это не игра воображения, твердил себе Герц Минскер. Ведь квартира полна электромагнитных лучей, несущих всевозможные дурацкие песенки, пустую коммерческую рекламу, джаз, нацистскую и коммунистическую пропаганду и невесть что еще, и все это было готово тотчас стать слышимым, когда кто-нибудь включит радио, – так почему бы здесь не быть и другим вибрациям? Поскольку время и пространство суть иллюзии и категории разума не имеют внешней субстанции, все это было в пределах возможного. Неудивительно, что Кант верил в Сведенборга и его чудеса.
Коридор был сплошь увешан автоматическими рисунками миссис Киммел: расплывчатыми силуэтами, фигурами птиц, масками, туманными лицами, восточными одеяниями, смутными вереницами платьев. Было здесь и изображение некоего животного с мордой свиньи и множеством глаз, похожего на Ангела смерти. Со стен глядели фантастические птицы, полулюди-полузвери, цветные мозаики, напоминавшие одновременно цветы и опухолевые разрастания. Миссис Киммел выработала собственную догму. Черпала из всех источников. Говорила с уверенностью, которая просто поражала Минскера. Рассказывала ему, как пришла к оккультизму. В детстве у нее был туберкулез, а вдобавок опухоль в почках. Доктора от нее отказались, но Бесси решила построить себе новый организм. Силой воли она реконструировала свое тело и снабдила его новыми органами, вроде как поменяла в комнате мебель. Дня не проходило, чтобы она не сообщала Минскеру весточку от небесных учителей, что руководствовали землею и на протяжении эпох исподволь подготавливали Царство Небесное. Миссис Киммел уверяла, что Минскер приехал в Америку не случайно, но послан сюда с миссией. Ей поручено передавать ему указания и интерпретировать все виды загадок, смысл коих может быть раскрыт лишь с горних высей.
«Ну а чем лучше вера в Гитлера или Сталина? – спросил себя Минскер. – Она ближе к истине, чем коммунисты и нацисты. По крайней мере, ее зрение обращено ввысь, а не книзу». Спохватившись, что в руках у него фунт мясного фарша, он прошел на кухню и убрал его в холодильник. На стенке ванны обнаружился таракан. Он пытался всползти вверх по белому фаянсу, но все время соскальзывал. Минскер хотел было смыть его, однако удержался. Миллионы евреев и неевреев становились сейчас жертвами жестокости тех, кто сильнее их, вот как этот таракан. Чем Минскер был для таракана, тем нацисты и большевики были для евреев. «Я его спасу! – решил Минскер. – Дайте и мне сделать благое дело. Когда-нибудь оно мне зачтется». Он оторвал клочок туалетной бумаги, подождал, пока таракан заползет на него, а потом бросил бумажку на пол.
– Тебе суждено жить! – сказал Минскер таракану. – Однако не полагайся целиком на судьбу.
Герц Минскер прошел в свою комнату. Броня постаралась устроить все как можно лучше, но мебель была дешевая, обшарпанная. На обивке дивана красовалось большое пятно. На столе стояла фотография детей Брони – Кароли и Юзека. Личики обоих словно обвиняли Минскера. Весь день твердили: «Ты отнял у нас маму». Кароля и Юзек оказались теперь в Варшавском гетто и носили желтую звезду.
Минскер обычно говорил себе, что вот так все грехи человека будут явлены в геенне. Куда ни глянь, повсюду картины его проступков и страданий, ими причиненных.
Он лег на диван, прислушиваясь к движениям внутри. Страсти, огорчения и страхи клокотали в нем, словно некая машина. Он приложил два пальца к правому запястью, мгновение прислушивался, глядя на циферблат наручных часов. Сердце билось слишком быстро. И временами словно пропускало удар. Вместо шестидесяти ударов в минуту – девяносто. Как всегда, навещая Минну, он изрядно угощался деликатесами – пудингами, компотами и пирогами – и чувствовал в желудке дискомфорт. Вдобавок начинала болеть голова. Он искоса глянул на фотографию: «Не могу больше. Скажу ей, чтобы убрала ее в ящик».
Мысли толкались в мозгу, словно норовили проникнуть в сознание, и Минскер, как сторонний наблюдатель, следил за их усилиями. Что сию минуту делала Мира? А как насчет Лены? Он принялся высчитывать, сколько лет сейчас Лене. Восемнадцать. Взрослая совсем. Может, и не девушка уже? Коварная мысль мелькнула в голове – она словно выскользнула из тисков, которые ее удерживали, ловко нанесла урон и опять спряталась, точно проказник-домовой. Да, вот так же, как Минскер обходился с чужими дочерьми, другие обошлись с его дочерью. Кто знает? Может, ее изнасиловали нацисты? Или, может, все случилось добровольно. Но что такое – родное дитя? Что такое взаимоотношения поколений? Тела всегда оставались порознь. Даже собственное тело – чужой, враг.
Герц услышал, как открылась входная дверь. Пришла Броня. Зашуршала пакетами и свертками. Она все купила к ужину, наверно, сторговалась где-нибудь в магазине.
Донесся ее голос:
– Дорогой, ты дома?
«Вот все, что мне требуется при всех моих бедах, – дорогой!» – мысленно рассмеялся он и откликнулся:
– Да, я здесь!
Броня вошла в комнату – блондинка выше среднего роста, стройная, волосы растрепаны, в светлом платье, за день помятом и в пятнах. От жары, работы и тревог лицо ее казалось усталым. Она похудела и выглядела моложе своих лет. Словно до предела утомленная девушка. Герц окинул ее взглядом знатока: настоящая красавица – белокурая, голубоглазая, с безукоризненными руками и ногами. Ни единого изъяна в фигуре. Только под глазами синие круги, и все существо выражало усталость, досаду, разочарование.
– Ну, как все прошло? – спросил он.
– Не хочу говорить об этом. Мне надо ненадолго прилечь. Я просто валюсь с ног.
3
Герц поднялся с дивана, и Броня тотчас легла. Лежала едва дыша, словно совсем без сил.
Он отошел к туалетному столику, сказал:
– Работа на фабрике не для тебя.
– А что тогда для меня? Оставь меня в покое!
– Может, что-нибудь сделать?
– Ты купил мясо?
– Да, оно в холодильнике.
– Я думала, ты забудешь. Тогда, может, накроешь на стол? С другой стороны, лучше ничего не делай. Я сама. Только минут пять отдохну. Слов нет, что творится в подземке. Просто чудо, что я вышла оттуда целая-невредимая. Есть новости из Польши?
– Нет.
– А письма для меня?
– Тоже нет.
– Знаешь, я встретила там одну женщину, так она регулярно получает письма. Посылает посылки, и они доходят. Ты не поверишь, но она знала Владека.
– Как? Впрочем, не важно.
– Когда-то она работала у его отца. Показала мне, что делать.
– Не ходи туда больше.
– Если я не приду, сегодняшний день мне не оплатят. Там профсоюзов нет. Мастер – жуткий тип. Орал на меня. Чуть не ударил. По крайней мере, я теперь знаю, что такое фабрика.
– Поживешь со мной – много чего узнаешь.
– О да. А ты чем занимался весь день?
– Встречался с Моррисом.
– И все?
– Был в библиотеке.
– Надо было сказать Моррису, что я не смогу быть завтра в шесть… не пойду же я к ним прямо с работы. Сперва надо умыться и переодеться. Самое раннее могу прийти к семи.
– Я так ему и сказал.
– Позвони Минне. Он забудет предупредить ее. Если она будет знать, что мы запоздаем, то не станет спешить с готовкой.
– Ладно, позвоню.
– Раньше четверга у меня выходного не будет, но я хочу собрать посылку. Может быть, соберешь и отправишь вместо меня? Купи тушенку в банках. Денег я тебе дам. Нужны калорийные продукты: консервированная фасоль, макароны, грибной суп. Можешь добавить несколько баночек сардин. Та женщина говорила, что посылала салями. Там страшный голод. Кто-то читал, что в самую первую неделю они ели мясо околевших лошадей. Многие мужчины бежали в Россию, но Владек бежать не мог, с детьми-то! Они ведь пешком ушли. Поезда перестали ходить сразу же. Кроме того, Владек ярый антикоммунист. Его бы тотчас расстреляли. Понять не могу, почему другим приходят письма и подтверждения, что их родственники получили посылки, а мне – ни словечка. Иногда я думаю, что их уже нет в живых.
– Живы они, живы.
– Почем ты знаешь? Потому что миссис Киммел телепатически с ними общалась?
– При бомбежках погибли немногие.
– Тысячи. Целые дома рухнули. Та женщина откровенно сказала: раз нет ответа, мне надо кончать с посылками. Но что я могу поделать? Ладно, пойду займусь ужином.
Броня медленно встала. Казалось, ноги плохо ее держат. Немного погодя она вышла на кухню. Вроде как прихрамывая.
Минскер искоса проводил ее взглядом.
– Очередная жертва, – пробормотал он.
И снова вытянулся на диване. «Надо заработать денег! – сказал он себе. – Хоть судомоем устроиться. С этим-то я наверняка справлюсь». Он начал размышлять о книге, которую писал уже который год и первую часть практически закончил.
Когда он приехал в Америку, художник по имени Аарон Дейхес очень его обнадеживал. Уверял, что он с легкостью найдет издателя и кого-нибудь, кто переведет книгу с иврита на английский. Достаточно представить резюме, и все. Минскер должен только найти себе литагента. Но пока что дело с мертвой точки не сдвинулось. Работа, написанная на иностранном языке, агентов не интересовала. Минскеру сказали, что американские издатели редко выпускают один только первый том. Здесь, в Америке, предпочитают завершенные вещи. Он подготовил какое-никакое резюме, и ему сделали перевод, но несколько издателей ответили, что должны сперва увидеть в английском переводе хотя бы часть работы.
Минскер корпел над резюме не одну неделю, но ничего толком не вышло. Оказалось невозможно втиснуть туда то, что он проповедовал, – соединение спинозовского гедонизма, каббалистического мистицизма, да еще и с примесью обновленного идолопоклонства. По его мысли, развлечение и религия суть одно и то же. Человек должен просто наслаждаться благоговением перед Богом. Он мечтал о синагогах, где прихожане будут проводить «душевные экскурсии». Хотел, чтобы религия стала своего рода лабораторией, где экспериментируют с возможностями физического и духовного наслаждения. Каждый будет служить Богу и на свой индивидуальный манер, и сообща с другими. «Бог и идол, – писал Минскер, – не противоречат друг другу. Бог должен обеспечивать своим служителям все те удовольствия, какие им обеспечивали идолы».
В своей работе Минскер стремился реабилитировать доктрину Шаббетая-Цви и находил глубокий подтекст в афоризмах Якоба Франка. Он даже оправдывал сексуальные извращения, коль скоро они не вели к страданиям партнера. «Все есть Божия любовь, – писал Минскер. – Отец Небесный желал, чтобы Его дети играли, и Его не волновало, как они это делали. Он требовал только, чтобы один не строил свое счастье на страдании другого. Вся наука, вся социология, все человеческие усилия должны быть направлены на отыскание средств осуществления этого принципа». Своим девизом Минскер избрал слова Исаии: «Научитесь делать добро». Наука должна выявлять то, что научит делать добро себе и другим. Современный человек фактически невежда в этой области. Ему известны миллионы исторических фактов, но он забыл, как играли его собственные предки.
Начав писать книгу, Минскер намеревался практиковать то, что проповедовал. Некоторое время даже вел дневник, как подтверждение и своего рода комментарий к своей теории. Однако запутался и в теории, и в жизни. Вместо того чтобы дарить счастье, он сеял горе. И себя тоже мучил, вовсе не наслаждался умиротворением дня. Сам стал опровержением собственной доктрины.
Броня позвала его на кухню ужинать, но он был сыт. Лениво встал. «Весь институт брака антирелигиозен», – сказал он себе.
– Герц, мясо стынет!
Глава третья
1
Не считая Герца и Брони, Моррис Калишер пригласил еще две супружеские пары и двоих одиночек. На Минну вполне можно положиться. Его первая жена, приглашая гостей, вечно впадала в панику, а вот Минна все планировала заранее. Заказывала продукты, нанимала женщину, которая в Польше обычно стряпала на свадьбах, и еще одну, которая подавала на стол. Сама Минна палец о палец не ударяла.
Ровно в шесть все было готово: закуски, ужин, коктейли. Стол в столовой накрыт, и каждому назначено его место.
Весь этот день Минна читала книгу на идише. И даже сочинила два стихотворения. В половине шестого она оделась, причесалась, нацепила драгоценности. Побрызгалась духами, которые нравились Минскеру. Встреча с Броней всегда ставила перед Минной сложную задачу. Та по-прежнему была красоткой, и мужчины просто теряли голову. Но Минна знала, что от забот и огорчений Броня стала фригидной. Да и Минскер уверял, что никогда не испытывал к блондинкам физического вожделения. Вдобавок Минна считала Броню дурочкой. И в глубине души тот факт, что она сумела увести мужа у этой зазнайки из ассимилированной богатой семьи, очень Минну веселил. Она верховодила и Моррисом, и Минскером. Обман сделал ее актрисой, и свою роль она играла уверенно. Репетиций не требовалось, все происходило совершенно естественно.
Первыми пришли Альберт Крупп и его жена Флора. В Польше Крупп был адвокатом, но в Америке занялся биржевыми спекуляциями. Из Польши он сумел уехать за несколько лет до начала войны и женился на дочери здешнего богача.
В ту пору, когда Альберт Крупп приехал в Америку, котировки на Уолл-стрит упали ниже некуда, однако, по расчетам Альберта, они непременно пойдут вверх. Он был прямо-таки одержим этой уверенностью. Накупил акций на все деньги, какие привез с собой. Покамест никакой прибыли они не давали, но, судя по нынешней ситуации, он, похоже, все-таки разбогатеет. Сейчас он жил на дивиденды и на доходы от корсетной фабрики, которую открыла Флора.
Происходил Альберт из городка Жирардув, из состоятельного хасидского семейства. В юриспруденции он подвизался безуспешно. Говорил медленно и нудно, и ход его мысли отличался странностями. В Польше он годами жил за счет отца. Поздно ложился, поздно вставал, весь день ходил в халате и шлепанцах. Был он на двадцать лет старше жены и красил волосы.
Фигура у Альберта Круппа была приземистая, широкая, лицо квадратное, с низким лбом, приплюснутым носом и толстыми губами, шевелюра густая, тусклого черного цвета. Лицо сплошь в ямках и складках. По-польски он говорил с еврейским акцентом, слова вылетали изо рта словно тяжелые камни. Нередко он умолкал посреди фразы и одновременно поднимал указательный палец, как бы показывая, что еще не закончил.
Альберт Крупп снискал себе репутацию хвастуна и большого сумасброда. Моррис Калишер звал его «разболтанный шарнир».
Флора ростом была не выше мужа, но стройная и способная. Вдобавок она постоянно ходила на высоких каблуках. Насколько Альберт был неуклюж и полон чудачеств, настолько же Флора была деловита, энергична и умела приспособиться к любым обстоятельствам. На фабрику она наняла нескольких женщин средних лет, беженок из Польши, и они работали на нее задешево, в том числе сверхурочно, и были ей преданы. Клиентура ее составилась из богатых дам с Парк-авеню.
К всеобщему удивлению, Альберта она любила, да как: оправдывала все его нелепые высказывания и преувеличения. Обладая здравомыслящим и практичным умом, она соглашалась – по крайней мере, теоретически – со всеми заявлениями Альберта по поводу политики, финансов и стратегических планов. Альберт же безапелляционно судил обо всем, даже о том, как выкармливать младенцев, если у матери пропало молоко. Когда болел, он лечился своими средствами.
Лицо у Флоры было узкое, с землистой кожей, шея длинная, узкий подбородок, острый нос, словно птичий клюв, и круглые птичьи глаза. Свои черные волосы она зачесывала вверх, этаким валиком, и они бархатисто поблескивали. Ходила она всегда в черном – чулки и те черные. Говорила быстро и так тихо, что слушатель мог только догадываться, что́ она сказала. Но вдруг, ни с того ни с сего, издавала резкий вскрик, точно рассерженная птица. Польские беженцы хорошо знали о талантах Флоры. Она находила время на все: на дом, на фабрику, на курсы английского в Городском колледже и на гостей. И славилась своей кухней. Все считали, что, будь у Флоры нормальный муж, она бы стала в Америке миллионершей. Вдобавок к прочим своим изъянам Альберт Крупп не мог иметь детей. Его семя было бесплодно.
Пил Альберт только водку. Виски он полагал смертельным ядом и привел бы целый ряд фактов, доказывающих, что коктейли вызывают язву желудка.
Минна налила ему рюмку водки, и он залпом ее осушил. В необходимость закусок Альберт не верил. Принципиально ничего не ел, пока не подадут горячее. Он уселся в кресло, положил пухлые руки на подлокотники и тотчас завел речь о том, что Рузвельт и Гитлер заключили секретное соглашение. Однако его прервали – пришла вторая пара, Зейнвел Амстердам с женой Матильдой.
Зейнвел Амстердам был высокий, стройный, лицо изнуренное, острый череп без единого волоска, острый кадык, длинная шея, острый нос и острый подбородок, вечно в заклеенных пластырем порезах, потому что на бритье Зейнвелу то ли времени не хватало, то ли терпения. Матильда говорила, что Зейнвел не бреется, а сдирает с себя кожу. Глаза у него были желтые, взгляд пристальный. В Варшаве Зейнвел Амстердам был брокером по недвижимости, а здесь, в Нью-Йорке, заделался домовладельцем. Несколькими зданиями он владел на паях с Моррисом Калишером. Но в первую очередь Зейнвел Амстердам скупал полуразвалившиеся дома и ремонтировал их или, как он сам говаривал, – латал. Во рту у него вечно торчала незажженная сигара, которую он ловко перегонял вправо-влево и вверх-вниз.
Других языков, кроме идиша, Зейнвел Амстердам не знал. Родом он был из какого-то провинциального польского городишка, такого захолустного, что даже в Польше о нем мало кто слыхал. И Амстердаму не терпелось поскорее разбогатеть. На миссис Амстердам – на Матильде – он женился вторым браком. Первая жена умерла в нищете. Матильда вела происхождение из Галиции, была вдовой бургомистра довольно большого города. Говорила она на германском идише.
Маленькая, полная, Матильда ходила вперевалку. Говорила с волнением, благожелательно улыбаясь вставными зубами. Нос короткий, глаза блеклые, пухлый двойной подбородок, а внушительный бюст не позволял ей смотреть под ноги, тонкие и слабые, так что каждые несколько недель она падала. В беженской среде сплетничали, что для бизнеса у Матильды голова получше, чем у Зейнвела. Он шагу без нее сделать не мог. И когда спрашивал у Матильды совета, покупать недвижимость или нет, Матильда нередко говорила: «Ты знаешь все, а я ничего. Но раз ты спрашиваешь, я бы сказала, дешевле уж некуда».
Больше Зейнвелу Амстердаму ничего и не требовалось. Хлопнув по столу, он восклицал: «Стало быть, покупаю!»
2
Следом за Амстердамами один за другим пришли еще двое гостей: Аарон Дейхес, художник, и Ханна Сефард, дочь раввина и учительница древнееврейского.
Аарону Дейхесу еще и пятидесяти не сравнялось, но все думали, что он гораздо старше, ведь про него и его картины в газетах писали еще тридцать с лишним лет назад. В Люблине он слыл чудо-ребенком, причем настолько талантливым, что его приняли в варшавскую академию, прежде чем он толком выучился читать и писать. В двенадцать лет у него состоялась выставка в Национальной галерее искусств «Захента». Богачи покупали его картины. Позднее он уехал в Германию и там тоже прославился. В начале 1930-х он вдруг – во всяком случае, так казалось – стал модернистом, хотя на самом деле создал в живописи собственное направление.
В 1939-м Аарон Дейхес приехал в Америку с собственной выставкой, которую критики разругали в пух и прах. Впервые в жизни Аарон Дейхес потерпел фиаско. Он уже готов был вернуться в Париж, но грянула война. Жилось ему здесь во всех отношениях тяжко. Картины не продавались. Начались неприятности с желудком. Одолела меланхолия. Он поселился где-то в Гринвич-Виллидж, в мансарде, и почти вовсе забросил живопись. Взялся читать не что-нибудь, но Зоар, во французском переводе, и постоянно замечал, что уже доиграл свою роль до конца. Еще он ходил в синагогу и оплатил себе участок на кладбище. Герца Минскера Аарон Дейхес знал еще по Европе. Здесь они стали близкими друзьями.
Скорее небольшого роста, плотного сложения, с бледным лицом, светлыми глазами и копной курчавых белокурых волос, Аарон Дейхес походил на ребенка. Говорил он мало, тихим, едва внятным голосом. Когда улыбался, на щеках проступали ямочки. Никто и никогда не видел, чтобы Аарон Дейхес вышел из себя, дурно отозвался о ком-нибудь или разозлился. Сейчас, в период неудач, он был совершенно таким же, как и во времена величайшего успеха. В артистических кругах часто спорили, дружелюбен ли Аарон Дейхес по натуре или наловчился создавать такое впечатление.
Аарон Дейхес состоял в отдаленном родстве с первой женой Морриса Калишера, и в Нью-Йорке Моррис пытался помочь ему, хотел купить картины, но художник не желал принять от него ни гроша. Даже портрет Морриса писать не стал. Всякий раз, когда Моррис предлагал купить у него картину, Аарон Дейхес отвечал: «Да брось ты, она тебе не нужна».
Минна уговорила его написать ее портрет, но, когда он был закончен, Аарон Дейхес от денег отказался. Моррис Калишер все время корил его: «Ареле, ты совершенно не американец. Будь я дядей Сэмом, не допустил бы тебя в страну».
Аарон Дейхес вручил Минне цветы. Сегодня он надел старомодный черный европейский костюм, рубашку с жестким крахмальным воротничком, галстук и лакированные туфли. Всю жизнь он был вегетарианцем и никогда не пил спиртного. Когда-то давно имел жену, немку, но она с ним развелась, и с тех пор он, так сказать, жил монахом. Герц Минскер обычно говорил: «Вот таким мне всегда хотелось быть».
Поздоровавшись со всеми, поцеловав ручку дамам и отпустив несколько учтивых реплик, Аарон Дейхес сел и умолк. Смотрел в пространство перед собой со спокойствием человека, который исполнил свой долг и теперь может вернуться к размышлениям. Краем уха он слушал Альберта Круппа.
Немного погодя подъехала Ханна Сефард. Преподавательница древнееврейского, в разводе. Последними пришли Герц Минскер и Броня.
С появлением Брони мужчины, как всегда, оживились.
Зейнвел Амстердам хлопнул в ладоши и воскликнул:
– Смотрите, голливудская красавица!
Альберт Крупп прервал его спич. Вскочил с кресла, подошел к Броне, взял ее руку и громко поцеловал. Аарон Дейхес улыбнулся, демонстрируя редкие зубы. Тоже встал, шагнул к Броне, поцеловал ей руку и сказал:
– Прекрасна, как всегда.
Моррис Калишер на своих коротких ногах поспешил принести ей стул.
Женщины сидели, словно в унынии. Матильда Амстердам искоса смерила Броню критическим взглядом. Будто вопрошая: «Отчего эти идиоты так разволновались?»
Флора Крупп несколько раз оглядела Броню с головы до ног, затем пожала плечами. Ханна Сефард, преподавательница древнееврейского, улыбнулась полудружески, полусмущенно и покачала головой по поводу старой и вечно новой истины: мужчина куда больше восхищается хорошеньким женским личиком, чем са́мой прекрасной душой.
Минна еще в коридоре поздоровалась с Броней и расцеловалась. Теперь она одним глазом победоносно взглянула на мужчин, как бы говоря: «Посмотрите на большой приз, какой я вам принесла!» Другим глазом она подмигнула женщинам.
Броня целый день отработала на фабрике, но, вернувшись домой, прилегла минут на пятнадцать, выкупалась и оделась. Они опоздали на три четверти часа и пришли бы еще позже, если бы Герц Минскер не настоял взять такси.
Герц тоже принес цветы. После ланча он два часа вздремнул, потом сходил к цирюльнику постричь волосы и подровнять баки. Хоть он и уверял Минну, что разлюбил Броню и женитьба на ней была ошибкой – а ошибку не всегда можно исправить, – ему было приятно, что Броня произвела среди мужчин такой фурор. Это поднимало его собственную самооценку. Он с нежностью глянул на Минну.
Минна поблагодарила за цветы, а Герц Минскер сказал:
– Это за бессмертные стихи.
– Что ж, так или иначе, приятно слышать.
Едва только Минскер допил коктейль, кухарка сообщила, что ужин готов.
По европейскому обычаю Минскер сопроводил Минну в столовую. На ходу он слегка пожал ее локоть, и Минна сумела тихонько пробормотать:
– Я весь день скучала по тебе.
– Я тоже, – солгал Минскер.
Моррис Калишер взял под руку Броню, но быстро выпустил ее локоть. В нем еще сохранились остатки хасидской скромности. Зейнвел Амстердам намеревался проводить к столу Броню, однако ее умыкнул Моррис, и ему пришлось довольствоваться Флорой Крупп. Аарон Дейхес помог Матильде Амстердам подняться с кресла, ноги-то у нее были слишком тонкие и слабые. Ханну Сефард должен был сопровождать Альберт Крупп, но он слишком замешкался, и она ушла в столовую без него.
Вскоре всех усадили за стол. По случаю сегодняшнего ужина Минна приобрела дорогую скатерть и выставила новый сервиз. Женщины немедля принялись обсуждать красивые новинки.
Хотя место во главе стола, по обычаю, предназначено хозяину, Моррис Калишер усадил там Герца Минскера. Герц пытался возражать, но Моррис воскликнул:
– Ты для меня – пильзенский цадик!
«Цадик, который спит с твоей женой», – мысленно ответил Герц Минскер. Он встревожился, вспомнив своего отца. Слова Морриса прозвучали как профанация, как кощунство.
Минскер поднял взгляд, и Минна улыбнулась ему, с обманчивой любезностью.
– Конечно, – сказала она. – Цадику приличествует почетное место.
