Ислам Ибрагимович Ибрагимов
Ночь музеев
Послышался одинокий голос воробья, разом потухший в безмолвии. Владислав Романович сомневался в том, что воробушек способен бодрствовать в столь поздний час. Ему было известно, что человек единственное животное, которое страдает по собственной воле и по собственной воле бодрствует, подпитывая это страдание. Воробушек в очередной раз возвестил о себе и затем смолкнул, больше не искушая Владислава Романовича надеждой на то, что он проспал достаточное время для наступления утра.
Владислав Романович почувствовал спертость воздуха и приоткрыл окна. Холод обвеял его восседающее за столом тело, приходившееся точно лишним грузом для неповторимых мыслей и невообразимых идей, которые невозможно было извлечь наружу по причине слабости, сдерживающей их. Владислав Романович начал мириться с тем, что вдохновение покинуло его. Почувствовав дуновение майского ветра, приправленного цветением природы, обычно дремлющей ночью, но все же истощающей свой всесторонний торжественный над недавней спячкой под сугробами зимы запах свободы вдохновляемый и вдохновляющий, повергаемый и повергающий других своим великолепием в небывалое наслаждение Владислав Романович под воздействием невероятного эффекта природы властвующей над людьми своим влиянием вдруг очнулся от хандры и воспрянул духом. Он встал из-за стола и прошелся по комнате; стены квартиры не давали ему свободы размышления, словно тем самым они воздвигали границы безграничному и потому Владислав Романович был вынужден немедленно одеть на себя плащ и шляпу дабы покинуть квартиру, сдерживающую его талант и вдохновение.
Небеса были необъятны, улица была освобождена от людского присутствия. Владислав Романович начал вглядываться в сумерки уличной темноты дабы разглядеть дорогу. Все что виделось ему, было едва различимо. На ум приходил не фонарь, который избавил бы его от слепоты, а маяк что отдаленно осветил бы путь заблудшему в собственном дворе бедолаге. Маяк указывает, судно направляется, но Владислав Романович подобно сбившемуся с необходимого курса судну начал идти по течению в надежде что ветер незримыми волнами поведет его более коротким путем.
Грудь сдавливалась над натиском воображения и подобно тому как художник заполняет красками белоснежное полотно, так и воображение при виде беспросветной темноты начинает вносить свои наброски заполняя тем самым свободное пространство от унылой пустоты. Голова Владислава Романовича оживилась образами, сердце гулко застучало при виде очертаний, осветленных с одной стороны, а с другой стороны походивших на страшных тварей, дорисованных игрой воображения. Страх оживляет дремлющий разум также бесцеремонно как холодная вода пробуждает сонное тело.
Владислав Романович вышел из-за двора и попал на улицу. То, что он увидел заставило его остановиться. Бродяги слонялись по улице в своих зловонных одеждах и заполонили пространство если не своим присутствием, то запахом исторгающемся от них. Внезапно черный камень, возле которого встал, Владислав Романович зашевелился и это оказался один из бедняков, свернувшихся калачиком ближе к теплому дому. Владислава Романовича обдало холодком по всему телу, он повернулся в противоположную сторону улицы и увидел свет фонаря, отдалявшийся от него.
Он поспешил за фонарем, полагая что господин, несший его не причинит ему вреда и не повернется в его сторону. Зачем Владислав Романович последовал за ним? Вероятно, он нашел в этом страннике, облаченном в длинные одежды нечто такое что тщился найти посреди кишащей бродягами улице. Страх преследовал его попятам. Ему слышалось как шушукались и переговаривались между собой разбойники, как натачивали свои ножи грабители, как храпели спящие похитители. Его страх был не менее беспощаден нежели грубая рука изголодавшегося бедняка, решившегося на тяжкое преступление и тем не менее огонек фонаря не дал ему права выбора, и он беспрекословно последовал за ним.
– Кто здесь? – Воскликнул повернувшийся господин с фонарем и в лице его Владислав Романович узнал мистера Фредерика. Владислав Романович снова остановился и вперился невинным взглядом в мистера Фредерика точно мальчишка, который сознавал что сделал нечто дурное, но который ничего не мог с собой поделать. Мистер Фредерик отвернулся и почесав затылок свободной рукой проследовал дальше.
– Как ты Мишенька? Держи рублевую, это тебе, передай маме что я переживаю за нее. О, а вот и мой друг! Ну как поживает наш бывший моряк? Плохо? Я так и думал, держи рублевую, не переживай. Так-с, а здесь у нас кто? Катенька? Неужто впрямь ты? Какая же ты все-таки красавица! Я тебе рассказывал, как поют детишки в нашем хоре? – Мистер Фредерик пискляво протянул несколько нот и послышалось как в разных частях уличной площадки захохотали бедняки. – Лови Катенька не потеряй свой рублевый. Это вам дядя Вадим, какой вы атлетичный! Не покажете ли парочку трюков? Эй, а где наш выпивала Андерсон? Куда он запропастился? Нет, правда я его совсем не вижу!
– Его арестовали за буянство!
– Кто же мог арестовать нашего Андерсона? Я готов сейчас же ринуться в суд и поклясться, что Андерсон самый честный малый из всех, с кем я имел знакомство! Арестовали? Моего Андерсона? Я помню, как он ухаживал за сиротами, оказавшимися на улице. Кому удалось собрать значительную половину пожертвований для пострадавших от наводнения в прошлом году? Кто, будучи пьяным вытащил утопленницу прямо из Невы? Кто чистил колодец господину Меньшикову ради того только чтобы наши мальчишки сыграли на чистых и настроенных инструментах, а как они сыграли?
– О, как хорошо это было! – Подхватили остальные.
– Неужели арестовали? Надолго ли? Что за буянство он учудил?
– Всего на несколько суток, мистер Фредерик. – Выкрикнула одна дама из толпы.
– Может так даже лучше… – размышлял мистер Фредерик вслух, – по крайней мере у него будет хлев и похлебка.
– Мистер Фредерик! Мистер Фредерик! – Обратился к мистеру Фредерику один весьма маленький мальчишка, который подбежал к нему и начал тянуть его за подол длинного платья.
– Чего, Иванушка?
– А я уже вырос чтобы играть на скрипке, вы говорили, что мне надо вырасти, я уже вырос мистер Фредерик?
– О, мой мальчик, музыке все возрасты покорны. Ах ты мой маленький Моцарт, а ну беги скорее, иначе заставлю тебя целыми днями играть на тяжелой гитаре, вот же озорник!
Мистер Фредерик пошел дальше; некоторых людей он целовал в лоб и обнимал, спящих он укрывал потеплее одеждой которой те накрывались и гладил по ним мясистой рукой; кого-то он награждал своим взглядом полным сострадания, так словно этим взглядом он выражал то, что можно было выразить лишь музыкой. Однако перед одним лицом мистер Фредерик вдруг остановился. Этого человека невозможно было опознать из-за плаща и капюшона, но как оказалось на этом человеке не было капюшона, то были длинные женские волосы, закрывавшие сбоку лицо молодой и даже очаровательной девушки, а плащ был ни чем иным как простым одеялом.
Мистер Фредерик замер перед ней. Девушка стояла неподвижно и смотрела перед собой пока мистер Фредерик не обратил на себя ее внимание. Между ними завязался разговор:
– Кто ты о юная душа? Неужели судьба не пожалела даже такую красавицу как ты и отвергла тебя от других? Ты осталась без крова не так ли? Не хочешь отвечать? Ну ничего…
– Я Варенька.
– Варенька? – переспросил мистер Фредерик, – а меня зовут Амадей Фредерик, но все предпочитают просто «мистер Фредерик». Тебя бросили родители?
– Я сама от них ушла.
– Сколько тебе лет?
– Скоро будет семнадцать.
– Что заставило тебя покинуть отчий дом?
– Я преступница.
– Нет, в твоих глазах я не вижу тяжкого раскаяния, так в чем же дело?
– Я совершила плохой поступок.
– Что могла совершить девушка с таким красивым личиком?
– Вы смущаете меня.
– Я смущаюсь вас юная леди, так в чем же дело?
– Могу ли я здесь остаться? Иначе меня забросают камнями.
– Забросают кам… О боже мой! Нет, душа моя, здесь никто тебя не обидит, я не позволю этого, ты можешь остаться. Разве люди не совершают ошибок? Кто мы такие чтобы судить меж собой? Ты благородная девушка, возможно тебя обольстил какой нибуть офицер, но я вижу, что в твоем сердце есть чистота.
– Мистер Фредерик, можно мне вас так называть?
– Конечно!
– Мистер Фредерик вы хороший человек, спасибо вам, но мое сердце совсем не чистое, а мое благородство это вещь, которой я никогда не обладала. Это я совратила офицера, и я знала на что иду и все равно совершила ужасный грех…
– Моя дорогая ты ни в чем не виновата!
– Я заслуживаю самого жестокого наказания, жаль, что смертная казнь мне не грозит.
– Варенька, смотри что у меня есть! – мистер Фредерик раскрыл руку и у него в ладони поместилась миниатюрная, игрушечная скрипка без смычка. – Ты знаешь, что это?
– Это игрушечная скрипка мистер Фредерик?
– Да! Ты когда нибуть слышала, как играет скрипка?
– Нет, никогда.
– Училась ли ты в школе? Доводилось ли тебе учится поэзии и стихам? – спросил мистер Фредерик, убирая в карман миниатюрную скрипку.
– Нет, мистер Фредерик.
– А тебе, когда нибуть читали стихи вне школы? – Понизил голос Мистер Фредерик.
– Никогда.
– Может поэтому твоя юная душа так страдает? Быть может, она жаждет знаний, поэзии, музыки, а тебя так бессердечно лишили всего этого, обрекли тебя на голод, от которого наши сердца неминуемо гибнут, рухнут, увядают… мы жаждем любви не так ли дамы и господа? – повысил голос мистер Фредерик, обращаясь ко всей улице, заполненной бедняками и обездоленными. – Но кто полюбит нас таких какие мы есть, настоящих, искренних, добросердечных? Нет любви, которая не была бы плотским увлечением! Мы животные и то, что разительно отличает нас от остальных зверей это наши мысли, наши вопросы, которые мы задаем собственной душе. Спрашивает ли себя прелюбодей: «что есть любовь?» – никогда. Я не говорю о девушках, девушки безмерно умны и хитры, но они не задают себе таких серьезных вопросов, они не мужчины, им не надобно философии, они верят своим чувствам и чувства безучастно обманывают их, чувства ввергают их в ужасное положение! Ах, но разве поэзия, разве музыка – это не чувства? Что же мы знаем о музыке дамы и господа? Неужто мы говорим о бренчании на инструментах, о вольных концертах шутов, разодетых в порванные одежды? Истинной музыки достойны только дворяне – так заявляет нам мир, и я ненавижу мир, в котором так говорят! Я всегда был против несправедливости, если есть люди, которым все дозволено значит мы сами позволили им это! Друзья, раз уж я обратился ко всем вам, я хочу вам напомнить, завтра очень важный день, о чем я неустанно вам повторяю, завтра мы возьмемся за инструменты и покажем всему городу что равноправие и есть самый сильный закон. Мы не только преподадим урок всему городу, но и наградим людей прекрасной музыкой, от которой они убегают. Друзья, завтра день культуры, день, когда все музеи открывают свои двери, завтра ночь музеев и мы должны как следует приготовиться, и в довершение всего я хотел бы представить вам Вареньку, несчастную девушку с которой произошло непоправимое несчастье. Отныне она находится под моей опекой, а потому я завещаю вам относится к ней так же хорошо, как к своей родной сестре и дочери. Доброй ночи товарищи по несчастью.
Мистер Фредерик последовал вперед, не оглядываясь по сторонам. Владислав Романович видел, как Варенька потянулась рукой к мистеру Фредерику чтобы остановить его, но тот отошел лишком далеко и она, поддаваясь своей нерешительности не стала тревожить его понапрасну. Мистер Фредерик отошел на приличное расстояние и уже покинул улицу захваченною бедняками. Он опустил голову так словно глядел себе под ноги и его спина вместе с плечами вдруг затряслись. Было видно, как он поднимал руки к лицу перекладывая фонарь из одной руки в другую, а затем вытирал их об материю своего платья. Вскоре Мистер Фредерик затушил фонарь и исчез во мраке.
– Варенька… – прошептал вдруг словно только что проснувшийся Владислав Романович в чрезвычайном волнении. – Не так я ее себе представлял, впрочем, это совершенно не имеет никакого значения. Я так устал, как же мне быть? У меня совсем вылетело из головы что завтра «Ночь музеев», а между тем это действительно так! Но как же она молода, эта Варенька! Как же она красива, как хороша, восхитительна! Способна ли она на преступление, о котором она говорит? Такая чистая душа, такая… нет, слов совсем не нахожу, мне бы бумагу… все на бумагу, но неужто настало вдохновение? Прямо сейчас? Когда так клонит в сон? Когда уже совсем скоро выглянет солнце! Солнце… как же моя свечка? Задул ли я ее? О боже мой, моя свечка!
Владислав Романович резко обернулся в противоположную сторону. Становилось светлее и теперь он мог с легкостью отличить одну улицу от другой. Он побежал со всех ног в сторону дома. Ему не хотелось терять вдохновения, к тому же он не помнил задул ли он свечу, когда уходил. Без свечи невозможно писать ночью. Без вдохновения Владислав Романович не мог написать ни одной строчки, ни единого слова. Добравшись до дома, он судорожно взялся отпирать двери. Дверь не поддавалась. Он взялся за дверную ручку, потянул дверь на себя и повернул ключ в замочной скважине, которая поскрежетала точно от негодования и щелкнула то ли торжественно, то ли неприветливо поддаваясь хозяину.
От свечи осталась одна треть. Кисточка спокойного, яркого, прямого огонька неустанно горела. Казалось, ничто не могло потревожить этого огонька. Как только Владислав Романович открыл дверь из незапертого окна подул сильный ветер и моментально задул пламя свечи. Владислав Романович успел разглядеть дым и уловил неприятный запах характерный дешевым свечам. Он закрыл за собой дверь и почувствовал на себе тяжелый груз разочарования. Что могло так разочаровать Владислава Романовича? Он словно ожидал увидеть, придя домой совсем другую картину. Вполне очевидно, что он представлял себе собственную квартиру, охваченную зловещим пламенем, превратившим в пух и прах все его труды и унесшим безвозвратно всю мнимую макулатуру которой он так сильно дорожил.
Владислав Романович поник головой. Он закрыл за собой дверь и неподвижно стал наблюдать за своей комнаткой. Ноги его окоченели. Мысли тяготили его. Вдруг в голову закралась лунным светом трагичная и непростительная мысль. Владислав Романович не хотел принимать ее во внимание. Он всячески отгонял от себя подобные думы, что затягивали его в мир полный кошмаров, в мир от которого он всеми силами убегал, но который неотступно призывал его к себе, взывал к нему, обращался к его сущности дабы беспощадно и всецело завладеть ей.
Но что же это было? Чего человек избегает более всего? О чем забывает в первую очередь? Все это относилось к смерти. Владислав Романович втиснулся в кресло, он чувствовал, как дрожит его слабая, тощая грудь, а в горле попеременно становится сухо. Он все же поддался этой мысли, позволил ей захватить свой разум, и она волочила его за собой, забрала его в мрачный мир, который беспрестанно манил его к себе как это делает порой самый отвратительный, самый подлый преступник по отношению к слабому беззащитному, не способному дать отпор своему противнику а потому совсем робкому и податливому человеку.
Владислав Романович хорошо знал собственную натуру. Он считал себя слабым, хоть и всегда стремился стать сильнее духом и никогда не сдаваться на пути к осуществлению этого желания, правда выходило всегда лишь одно – смириться со своей слабостью и не роптать. Он лелеял надежду однажды стать храбрецом, но страх постоянно внушал ему свою правду. Он жаждал взять вверх над всеми пороками, до такой степени ненавистными ему, что злоба заполняла его грудь и голову от малейшего напоминания об этом несбыточным желании, об этой заоблачной грезе что лишь подпитывала его ненависть в первую очередь к самому себе, тем самым нанося более вреда чем пользы своему владельцу.
Но как он мог думать о смерти после того, что ему удалось узреть собственными глазами? Но что же? Он видел, как мистер Фредерик раздает милостыню бездомным? Как мистер Фредерик делится вдохновенными речами с обывателями? Как он благородно берет под свое крыло несчастную Вареньку? Разве должно было это хоть как нибуть повлиять на Владислава Романовича, ведь даже несмотря то, что он стал свидетелем этих милосердных подачек и высоких речей было нечто разделяющее его не только от реальности, но и от мира его воображения. Все трепещет пред ликом смерти и Владислав Романович жаждал покончить со своим бессмысленным существованием, но, надо признать, даже когда он позволял этой идее проникнуть в его разум, принимая ее как строптивого но против воли любимого гостя он все же противился ей, ведь страх и слабость нисколько не отступали от него и принимали все решения вместе с ним а то и за него.
«Всего тягостнее мне мое одиночество, – прилег Владислав Романович на кровать скрючившись и прижав ноги к груди, – оно безжалостно погружает меня в мои печали. Я растерял своих друзей за годы, прожитые мною. Им предстояла настоящая жизнь, от которой я отказался, мне же досталось лишь то, что я выбрал сам, но даже если предположить всего на мгновение что люди вновь вернулись бы ко мне, заговорили бы со мной, полюбили бы меня, я все равно не избавился бы от привычки тосковать, предаваясь унынию. Друзья женились на женщинах, я женился на меланхолии, и как коварна такая спутница! Не то я сейчас думал… даже если вернутся мои товарищи и друзья я все равно буду чувствовать себя одиноким, никто не может избавить меня от самого себя и потому я твердо держусь на своем и стараюсь не сломиться под собою. Я и есть свой самый лучший друг и самый злейший враг и нет на свете того, кто мог бы нанести мне большего вреда чем я сам. Все же по временам… я теряю надежду. В минуты полные отчаяния мы выносим себе беспощадный приговор, который никогда и никому другому не стали бы выносить. Как поэтична смерть, она ставит точку в нашем предложении. Как сурова жизнь, она может обернуться самым настоящим адом! Так стоит ли продолжать? Стоит ли… к чему мне все это? Зачем оно нужно? Кому оно надобно? Не хочу, надоело! А ведь завтра ночь музеев… и там будут выступать бедняки под руководством мистера Фредерика. А будет ли там Гришенька? А Варенька? Ах, моя бедная Варенька, такая дурная, такая вздорная Варенька, такая очаровательная, но… чересчур своевольная. Одним словом красивая. Ну а что до меня? Зачем я? С какой стати? Неужели без меня им не справиться самим, ведь я всего лишь тень… только и могу разве что наблюдать и восхищаться. Я буду лишним, нет я не приду. Отчего же мне не хочется идти туда? Нет, все уже решено, я не стану идти… но, если хорошенечко подумать… к черту думы… ах, зачем я себя так извожу в конце да концов! Я не знаю, не знаю! Почему бы мне просто было не рождаться? Зачем на свете нужен такой человечишка? Разве есть от меня хоть малейшая польза? Зачем же я такой нужен? Виноват… виноват, но перед кем, пред собой иль пред Богом? Нет, я не желаю этого… но мне хотелось бы не рождаться на свет, я всегда был только ошибкой совершенной случайно и так и не исправленной. Может я действительно заслужил это наказание? Согрешил ли я? Разве что только пред самим собой. Простил ли я себя? Этому не бывать. Все могло сложиться иначе, но родители ясно дали мне понять, что они не любят меня, что я не достоин их любви, а значит не достоин и любви вовсе…»
Владислав Романович глубоко задумался, но образы в его голове были безмолвны. Ночь в очередной раз преподнесла ему кнут для самобичевания, и он предался излюбленному занятию ни в чем себя не оправдывая. Однако несмотря на выпады против собственной натуры, извечную борьбу нашей светлой добродетели со мраком бесчестия и отчетом пред беспристрастной совестью, Владислав Романович сумел разглядеть в самом себе искорку едва заметную – настолько она была слабой по сравнению с гущей непроглядной пучины затмевавшей собою все остальное – что узреть ее было самым настоящим чудом, а увидеть это малая доля из того, что следует еще и хорошенько осмыслить.
Он внимательно прислушался к себе и внезапно обнаружил внутри себя то неведомое беспричинное чувство, которое рубит топором своей внезапности и глубиной своего проникновения. То была искорка любви, словно цветок, расцветший в поле с удобрениями и выделяющийся благовонием своего обаяния, законченной и выведенной до совершенства красотой, очарованием видимого и сокрытого от чужих взоров. Искра нередко обращается в пламя, но чаще мгновенно погасает, цветок же можно с легкостью растоптать и Владислав Романович, обнаружив внутри себя столь редкое, почти невозможное чувство попытался всеми силами потушить его, заглушить, унять, но оно никак не поддавалось ему, ведь оно не было составляющим Владислава Романовича, а было скорее веществом отдельным от него.
И эта искорка, которую Владислав Романович не в силах был контролировать, распускалась весенними цветами и яркими пламенями по всей его сущности. Но кто и что могло послужить поводом этому корыстному и ненасытному чувству, той весне что посетила сердце самого ненаглядного, брошенного, отчаявшегося из людей? И что значило это чувство, которое у одного проявляется безумием, а у другого значится счастьем? То была греза, неподвластная действительности, существующая в иных сферах бытия, называющихся человеческим воображением, и как необъятен мир что так зовется!
Любовь возвращает нас к жизни, то же случилось и с Владиславом Романовичем. Несмотря на глубины его тоскливого существования, отрицания всякого счастья подвластного, по его мнению, только людям обыкновенным, посвятившим себя семье и работе, а также укора печали, что разносилась по телу вместе с кровью вобравшей в себя эту печаль, несмотря даже на недавний припадок, всепоглощающую бездну походившую на дно его души через которое можно было бы зайти за занавес и остановить спектакль трагичной постановки бытия, Владислав Романович все же озарился светом, источником которого была любовь зародившаяся в нем. И позже он закрыл слезящиеся глаза и уснул точно направился навстречу замечательным сновидениям, которые ему никак не удалось бы унести с собой в виде разрезанных на лоскутки воспоминаний.
