Иван Бунин
«Чувствую себя очень зыбко…»
Несколько слов английскому писателю
Уэллс рассказывает по воскресеньям о своем сентябрьском путешествии в Россию. Вот суть его рассказов (курсив мой):
– Я провел в России 15 дней, был в Петербурге, живя у своего приятеля Горького, был в Москве, всюду свободно разгуливал, видел почти всё, что хотел… Русская действительность необыкновенно жестока и ужасна… Огромный, ужасающий, небывалый в мире и непоправимый развал… Великая держава погибла, благодаря шестилетней войне, своей внутренней гнилости и империализму… Среди всеобщей дезорганизации власть взяло правительство, ныне единственно возможное в России… Ценой многих расстрелов оно подавило грабежи и разбои, установило своего рода порядок… Социальный и экономический строй прежней России, столь схожий с европейским, развалился – и это грозное предостережение всей Европе…
– Развал этот очевиднее всего в Петербурге. Его дворцы теперь пусты или странно полны пишущими машинками новой власти, борющейся с голодом и иностранными завоевателями. Из всех несметных магазинов осталось с полдюжины лавок, среди них посудная и цветочная. Удивительно! В городе, где почти все умирают с голоду, все оборваны и в грязи, я мог купить за 5 000 руб. букет крупных хризантем…
– Для осуществления государственного контроля и помехи спекулянтам закрыты и все рынки. Пустота придает городу нелепый вид, редкие прохожие в лохмотьях всегда торопятся, всегда с какими-то узлами, точно убегают куда-то. Мостовые в глубоких ямах, их ломают и растаскивают, равно как и деревянные дома…
– Советская статистика, очень откровенная и правдивая, говорит, что смертность среди остатков голодающего и страшно подавленного петербургского населения увеличилась почти вчетверо, рождаемость очень пала…
– В узлах прохожих – пайки или предметы торговли, обмена на продовольствие, хотя всякая торговля считается в России спекуляцией и со спекулянтами там разговор короткий – расстрел…
– Каждая станция – тоже толкучка, где торгуют продовольствием крестьяне, имеющие вид сытый. Они не против советской власти, они лишь истребляют иногда реквизиционные отряды, но это не восстания, – ничего подобного нет… Все прочие классы в большой нужде. Много лишь чаю, папирос и особенно спичек (и прекрасных). Но нет ни простынь, ни вилок, ни ложек, – ничего для домашнего обихода. Лекарств тоже нет. Нет даже бутылки для горячей воды, чтобы положить в постель…
– Всякий маленький недуг вырастает в серьезную болезнь. Почти все имеют хворый вид. Веселый, жизнерадостный человек – редкость… Операций делать почти нельзя…
– На собрании писателей Амфитеатров обратился ко мне с длинной и горькой речью. Он хотел, чтобы все сняли пиджаки и показали то рубище, что под ними… Все в этом разрушенном городе ужасающе голодают и мерзнут. Прошлой зимой во многих домах было ниже нуля, санитарные трубы замерзли! лопнули, – вы понимаете последствия. Все сбивались в одну комнату, коротая время за чаем, в полутьме…
– Железные дороги почти не действуют. Но, если бы и действовали, все равно был бы голод, – Врангель захватил продовольствие на юге… Во всех бедствиях виновны не большевики. Они не разрушали России ни силой, ни коварством. Нездоровый строй сам себя разрушил…
– Не коммунизм, а капитализм выстроил эти огромные, невозможные города. Обанкротившуюся империю загнал в шестилетнюю войну не коммунизм, а европейский империализм, ввергнувший Россию в целый ряд субсидированных нападений, нашествий и восстаний… Керенский не сумел заключить мира с Германией – и русский фронт покатился назад, домой…
– Искусство, литература, наука – все погибло в общей катастрофе. Уцелели одни театры: в Петербурге каждый день 40 спектаклей, то же и в Москве…
– Я слышал Шаляпина. Мы обедали у него. Он берет 200 000 рублей за выход и сохранил нормальную обстановку. Горький здоров, вырос духовно… Он не коммунист, как и я. Он при мне свободно спорил в своей квартире против крайних взглядов бывшего председателя петербургской Чрезвычайки. Он завоевал доверие и почет у большевиков, одержим страстным сознанием ценности западной культуры, сделался официальным спасателем остатков культуры русской… организовал “Дом Науки”. Тут центр выдачи пайков ученым, тут для них ванна, парикмахер, портной, сапожник… Я видел несчастные, озабоченные фигуры Ольденбурга, Карпинского, Павлова…
– Наша блокада отрезала их от культурного мира; они лишены инструментов, даже простой бумаги, работают в нетопленых лабораториях… Многие из них уже впали в отчаяние. Они целых три года со ступеньки на ступеньку спускались в полный мрак, никак не ожидали, что увидят свободного, независимого человека, который так легко приехал из Лондона, которому возможно не только войти к ним, но и вернуться в потерянный для них цивилизованный мир. Точно неожиданный луч света в темнице!
Я видел Глазунова – это уже не прежний большой, полнокровный человек, он худ, бледен, платье на нем висит. Он еще горит жаждой увидеть европейский город, полный жизни, во всем обильный, с веселой толпой, с теплыми светлыми комнатами. Я понял, до чего одаренные люди зависят от прочно организованной цивилизации…
– Смертность среди выдающихся русских людей теперь чрезвычайно высока. Они не могут жить в хижине кафра…
– Писание новых книг, кроме поэзии, прекратилось в России, но большинство писателей работает при грандиозном издании Горьковской энциклопедии всемирной литературы, над переводами для нее… хотя как будет распространяться эта литература? Книжные лавки закрыты, книготорговля, как и всякая другая, запрещена… Большевики, верные лишь Корану Маркса, не только лишенному созидательных идей, но и враждебному им, никаких планов строительства новой жизни не имеют, знают лишь классовую борьбу, во всем неуклюже импровизируют… Возможно, что эта жизнь умрет на руках у них…
Такова суть двух огромных, повторяющих все одно и то же статей Уэллса. Третья – вариант двух первых. Уэллс говорит: был в России строй “еще более слабый, гнилой, чем наш”, потом пришла великая смута. Керенщина, “болтовня партий”, “трупы на улицах”… Одни большевики “имели волю, веру, организацию” (волю к чему, веру во что, – Уэллсу безразлично), одни большевики установили некоторый порядок; власть их, конечно, странна уже хотя бы по одному тому, что “в России совсем нет еще рабочего класса”, “коммунистов не наберется и одного процента”, но ведь Колчак, Деникин, Врангель – “авантюристы, разбойники, лишенные всякой идеи”, а у большевиков она все-таки есть, “они выше своих врагов, хотя неуклюжи, кровавы”… “они дали народу землю, мир с Германией…” “чрезвычайки подавили всю оппозицию, в них работают люди узкие, фанатики, но честные, работающие с определенной целью”… Марксизм учение тупое, “я ненавижу даже бороду Маркса и его совиную физиономию”, и большевики, будучи марксистами, смешны для меня, жалки своей верой в европейскую революцию, “которой, конечно, не будет”, но они “честные люди”… Что будет Уэллс писать дальше, я не знаю, да и не интересуюсь, ибо справедлива английская пословица, что для того, чтобы узнать, испортился окорок или нет, вовсе не надо съедать его весь. Но то, что я уже узнал, то, что я уже услыхал от английского писателя, возмутило меня, писателя русского, до глубины души.
Нельзя не отозваться на слова такого известного и, значит, влиятельного человека, как Уэллс, и вот я экстрактирую его статьи, чтобы резче выступил их ужасный, а порою смехотворный смысл, сжато повторяю их с определенной агитационной целью, – слушайте, слушайте, христиане, люди 20 века и цивилизованного мира, что говорится о России не одними нами, которых подозревают в пристрастии, но и знаменитыми англичанами!
Мне, которому слишком не новы многие открытия Уэллса насчет ужасов в России, было все-таки больно и страшно читать его; мне было стыдно за наивности этого туриста, совершившего прогулку к “хижинам кафров”, в гости к одному из людоедских царьков (лично, впрочем, не людоеду, “он не коммунист, как и я”), – стыдно за это неподражаемое: “бедные дикари, у них нет даже бутылки горячей воды для постели!” – стыдно за бессердечную элегичность его тона по отношению к великим страдальцам, к узникам той людоедской темницы “с ванной и парикмахером”, куда он, мудрый и всезнающий Уэллс, вошел, “как неожиданный луч света”, куда “так легко”, так непонятно легко для этих узников прогулялся он, “свободный, независимый” гражданин мира, не идеального, конечно, но ведь все-таки человеческого, а не скотского, не звериного, не большевистского, – стыдно, что знаменитый писатель оказался в своих суждениях не выше любого советского листка, что он без раздумья повторяет то, что напел ему в уши Горький, хитривший перед ним и для блага Совдепии, и для приуготовления себе возможного бегства из этой Совдепии, дела которой были весьма плохи в сентябре. Я обязан сказать кроме этого еще и то, что я, не 15 дней, а десятки лет наблюдавший Россию и написавший о ней много печального, все-таки от всей души протестую против приговоров о ней гг. Уэллсов.
Похоже, что Уэллс поехал в Россию, где остались только прекрасные спички, хризантемы и поэзия советских поэтов, частью из любопытства, частью потому, что такие поездки дают сенсационный материал для статей и, главное, с целью патриотической: подтвердить “правильность” английской политики, говорящей, что Россия все равно погибла и для ее же блага нужно вступить в сношения с правительством, “увы, единственно достойным ее” и на траты за “передышки” весьма щедрым.
Я объясняю себе дифирамбы Уэллса Горькому прежде всего тем, что гг. Горькие весьма полезны английским туристам в качестве гидов по советскому аду, вступают с ними в некое безмолвное соглашение, инспирируют их: “Мы, мол, понимаем, что именно нужно знать и слышать вам, вы, конечно, вполне невежественны насчет нашей экзотической страны, но мы подскажем вам кое-что. Скрывать всю нашу гнусность теперь уже глупо, поэтому будем говорить начистоту, но будем прибавлять, что за неимением гербовой пишут на простой – мы власть неважная, но единственно подходящая для России, – будем, кроме того, и плакаться перед Европой: пожалейте несчастный Петербург, гибнущий из-за блокады! Все это полезно и нам, и вам. Вы, конечно, не Бог весть какие друзья наши, но все равно, – мы за ценой не постоим, а вы уж признайте нас так или иначе, сделайте вид, что и вам стало жалко «остатков русской культуры», и дайте нам «передышку», а там видно будет, чья возьмет…”
Считаю своим долгом заявить, что дело свое Уэллс исполнил все-таки чересчур неловко и даже комично.
В статьях Уэллса что ни строка, то ужас, – один вид Петербурга и его прохожих чего стоит! – а он только бессердечно элегичен; в его рассуждениях что ни слово, то перл, но он совсем не понимает, как жутки и даже кощунственны порою его смехотворные и наивные замечания: “да, там всюду ужас, смерть, непроглядная ночь, пустота погоста, но спичек, хризантем и пишущих машинок для борьбы с иностранными завоевателями — сколько угодно!” Он не понимает, что некоторые вещи не всегда удобно разглашать, некоторые мысли неловко выражать вслух. Помилуйте, чего только не врали ему о Совдепии, а вот он поехал – и ничего себе, свободно разгуливал, за 15 дней увидел в стране, занимающей часть земного шара, почти всё… видел в гостях у Горького всемирно известного палача, который вовсе не кусается, а только “подавляет оппозицию” путем чрезвычайки, который дружит с Горьким (вообще снискавшим себе почет и доверие у палачей, очень, кстати сказать, идейных и честных), видел, говорю, этого палача, и он, представьте, дозволяет свободно спорить с собою этому самому Горькому, находящемуся, слава Богу, в добром здоровье и очень выросшему духовно… И, читая Уэллса, мне то и дело хотелось воскликнуть: “Ах, г. Уэллс, г. Уэллс!”
Вот он наблюдает и мыслит, руководимый своим Вергилием: “Развал небывалый, ужасающий; но ведь он не только есть, но и был, ибо Временное правительство не сумело заключить мира, и русский фронт покатился назад, – так что в чем же виноваты большевики?”
И дальше: “Среди всеобщей дезорганизации власть взяло коммунистическое правительство, для России единственно пригодное, хотя в России не наберется и одного процента коммунистов…”
И мне хочется спросить: что это такое, г. Уэллс, – наивность, неосведомленность в том, что известно теперь даже детям, или что-нибудь другое?
Разве Временное правительство хотело, да только не смогло заключить мир? Развал нашего фронта разве не есть дело прежде всего большевиков и немцев? Разве не Ленин орал в Петербурге в апреле 17 года: “Да здравствует мир с немцами и – гражданская война, мировой пожар!”
Он, видите ли, совсем не хотел и не хочет шестой год длить войну, он пожалел Россию, – увидал всюду “трупы и дезорганизацию” и волей-неволей взял власть в свои руки, правда, “неуклюжие, кровавые”, но единственно подходящие для России, и это империализм “ввергает ее в целый ряд субсидированных нападений и восстаний”, а он решительно ни на кого не нападает, он против восстаний и субсидий (и особенно для некоторых английских газет)!
Но нет, г. Уэллс, дело было все-таки не совсем так: Ленины целую неделю громили Москву из пушек руками русских Каинов и пленных немцев, Ленины бешено клялись, захватывая власть: “наша победа уже не даст подлой буржуазии сорвать Учредительное Собрание, навсегда обеспечит вам мир, хлеб, свободу!” – и это Ленины штыками разогнали это самое Собрание, это они, вместо мира, стали, тотчас же после захвата власти, “ковать” красную армию “на бои со всем буржуазным миром до победного конца”, это Ленины задушили в России малейшее свободное дыхание, они увеличили число русских трупов в сотни тысяч раз, они превратили лужи крови в моря крови, а богатейшую в мире страну народа пусть темного, зыбкого, но все же великого, давшего на всех поприщах истинных гениев не меньше Англии, сделали голым погостом, юдолью смерти, слез, зубовного скрежета; это они затопили весь этот погост тысячами “подавляющих оппозицию” чрезвычаек, гаже, кровавее которых мир еще не знал институтов, это они, которым вы дерзаете противопоставлять “разбойников” Деникина и Врангеля, целых три года дробят черепа русской интеллигенции, они заточили в ногайский плен великих Павловых, это от них бежали все имевшие возможность бежать, – ум, совесть, честь России, – это благодаря им тщетно вопил к христианской Европе покойный Андреев: “Спасите наши души!” – это при их ханской ставке из всех русских писателей осталось почти одно отребье их да ваш “приятель”, скупающий на казенные деньги полуживые души и голодные животы русских интеллигентов для этой подлой комедии с “энциклопедией” — в стране, несчастные, оплеванные, раздавленные сыны которой, точно выходцы загробного мира, дивятся вам, даже пугаются вас, “свободный, независимый” Уэллс, грозящий буржуазному миру, как и я когда-то грозил “господам из С.-Франциско”: “Горе тебе, Вавилон, город крепкий!” – и не понимающий, что на этой бедной земле все-таки все познается, увы, по сравнению.
– “Ценой многих расстрелов они подавили грабежи и разбой…” Нет, не “многих”, а несметных, всё еще длящихся и длящихся, и вовсе не “подавили”, а только возвели грабежи в закон, в норму, назвав их реквизициями и “отбиранием излишков”, а разбой – трибуналами, чрезвычайками, да и то только в больших городах: по всей прочей необъятной земле русской кровь от руки разбойников и грабителей течет буквально реками уже без всякой нормы, даже не “в порядке проведения в жизнь красного террора”, как выражаются советские газеты, паскудные, кровавые страницы коих так часто украшает ваш “приятель”!
– “Пишущие машинки новой власти, борющейся с иностранными завоевателями…” — это тоже недурно сказано, не хуже того, что Врангель, захватив Крым, т. е. одну крохотную частичку России, лишил всю Россию всего, всего, кроме советских поэтов, спичек и хризантем!
– “Не Коммунизм выстроил эти огромные, невозможные города…” Правильно, г. Уэллс, коммунизм не выстроил еще даже и свиной закуты, и вольно же, в самом деле, империализму “строить такие огромные города”!
– “В Петербурге каждый вечер 40 спектаклей…” Да, совершенно верно, как и то, чего не скрывает и сама “откровенная и правдивая” советская статистика: и расстрелов каждый вечер 40, 50, 100.
– “Наша блокада отрезала Павлова от культурного мира”… Увы, опять и опять немного не так, г. Уэллс, – Павлов не раз, но совершенно тщетно молил выпустить его из ада, столь мило изображенного вами, столь дивно сочетавшего в себе “хижину кафра” – и “Дом Науки” с бритьем для умирающих от голода, чрезвычайку, где “знают, зачем работают”, где с рук живых людей сдирают так называемые “перчатки”, – и “Дом Литературы”, к сожалению, “прекратившейся, за исключением поэзии”, в России.
– “Горький не коммунист, он растет духовно…” О, да, растет, растет! Он, который 7-го февраля 1917 г. назвал Ленина и Ко “проходимцами, предателями родины, революции, пролетариата, именем коего они бесчинствуют на вакантном троне Романовых”, а 1 мая 1919 г. участвовал во “всемирном” съезде коммунистов и говорил, что “русские коммунисты, честнейшие в мире люди, творят дивное, планетарное дело”, а недавно заявил, что 95 % этих коммунистов “бесчестные грабители и взяточники”, – он несомненно растет! Я ведь видел его не три раза в жизни, как вы, знаю его не несколько дней, а 21 год и не дивлюсь этому росту. Много слышал я от него и песен о “ценностях западной культуры”, которую вы, г. Уэллс, считаете, впрочем, “гнилою”!
Но я бы никогда не кончил, цитируя вас, доказывая вам то, что уже давно известно всему миру. Вот вы заявляете: “Я понял, до чего одаренные люди зависят от прочной цивилизации…” Что мне остается, как не подписаться под этим великолепным открытием, хотя оно, повторяю, и не совсем вяжется с вашими иеремиадами насчет “гнилой цивилизации империалистов”? Вот вы грозно ополчаетесь на “полицейский строй” прежней России, но ведь, г. Уэллс, этот строй был “столь похож” на ваш! Вот вы говорите про Глазунова: “Он еще горит жаждой увидеть европейский город, полный жизни, с веселой толпой, с теплыми, светлыми комнатами”, – и у меня застилаются глаза такими едкими слезами горя, каких не дай вам Бог испытать никогда! Часто случается и так: еду или иду я по Парижу, смотрю, думаю что-нибудь совсем не связанное с Россией – и вдруг, в каком-то странном изумлении, мысли мои обрываются, и я внутренне восклицаю: ах, Бог мой, вот идут, едут, разговаривают, смеются люди – и ничего себе, никто их не бьет, не грабит, не ловит, никого они не боятся, сыты, обуты, одеты… И тогда сердце мое охватывает такая боль, такая ярость к вашим “приятелям”, что не мудрить мне хочется, спорить с подобными вам, а только кричать, плакать от этой боли и от жажды нестерпимой мести!
Любезный собрат, мы не забудем вашего заявления, что мы достойны только тех висельников, у коих вы гостили 15 дней, и что наши Врангели – “разбойники”.
Я пишу эти строки в дни наших величайших страданий и глубочайшей тьмы. Но взойдет наше солнце, – нет среди нас ни единого, кто бы не верил в это!
И тогда мы припомним вам, как унижали вы нас, как хулили вы имена, для нас священные.
Чехи и эсеры
Читаю японскую газету “Дело России”, основанную г. Гутманом (А. Ганом). Ужасные документы печатаются там!
Чешская дружина, говорится в этих документах, вступила в ряды русской армии в 1914 году и с течением времени, благодаря тому что после русской революции Чешскому национальному комитету была дана свобода в смысле использования всех военнопленных чехов, разрослась в корпус численностью в 50–60 тысяч человек, в каковой массе, извлеченной из аморальной среды концентрационных лагерей, совсем потонула первоначальная кучка идейных воинов. После Брестского мира в Париже было решено отправить этот корпус через Владивосток на французский фронт, и весна 1918 года застала чешские эшелоны растянутыми от Пензы до Тихого океана. Тогда Мирбах потребовал от покорных ему большевиков разоружения их, и это было единственной причиной чешского антибольшевистского восстания: мы, говорит “Дело России”, совершенно отрицаем идейность в действиях чехов на Волге и в Сибири. Что до командного их состава, то достаточно сказать, что только один из чешских генералов, Чечек, имел стаж австрийского лейтенанта. Прочие были вроде Сырового, бывшего коммивояжера, или Гайды, бывшего фельдшера, и солдаты их, конечно, ни в грош не ставили, думая лишь об одном – о скорейшем возврате на родину. Совершенно изменился и состав Чешского национального комитета: идейные его основатели были вытеснены политическими карьеристами, домогавшимися популярности у солдат грубейшей демагогией; руководителями всего комитета явились крайние социалисты – Павлу, Патейдель, Гирс, Благош, впоследствии предавший Колчака, и проч.
В чем выразилась тогда, т. е. весной 1918 года, борьба чехов против большевиков? Да почти ни в чем, говорит “Дело России”: боевых сил у большевиков тогда в Сибири почти не было, а кроме того целый ряд городов – Челябинск, Омск, Иркутск – был очищен от большевиков исключительно русскими офицерами и добровольцами. Это не мешало, однако, чехам входить в эти города победителями, принимать овации населения, а затем тотчас же приступать к реквизиции русского казенного имущества, якобы для воинских нужд.
Без всяких почти усилий заняли чехи Уфу, Самару, Симбирск, Казань: большевистские латыши, китайцы и матросы заняты были тогда подавлением восстаний в центре России, а наскоро сбитые в Поволжье красные части разбегались при первом выстреле из хорошей пушки.
Какую роль могли сыграть чехи в деле возрождения России! Но, увы, о благе ее они думали менее всего – вся деятельность их вождей была проникнута политиканством да беззастенчивой спекуляцией; и судьбу свою они связали исключительно с эсерами.
Начало этому было положено в Самаре.
Большевики направляли тогда весь свой террор на партии с национальными принципами. К с.-р. относились довольно снисходительно. И с.-р. благополучно здравствовали, и, почуяв возможность вновь пристроиться к власти, перебрались к тому времени на Волгу г. Чернов и присные его. Чешские социалисты приняли их, конечно, весьма тепло, и результатом этой встречи явилось создание “Самарского Правительства”: чешскими штыками была водворена на Волге власть эсеров, а вовсе не волею народа, и эсеры, очень не любящие “генералов-диктаторов”, должны это твердо помнить. А усилия “Самарского Правительства”, равно как и последовавшей за ним Директории, устремились исключительно к “созданию единого социалистического фронта”, к компромиссам с большевиками и к “борьбе с контрреволюцией”: одной из первых забот новой власти было учреждение особой охранки для уловления контрреволюционеров.
“Самарский Комуч”, говорит г. Ган, комментируя эти документы, был таков, что его чуждались даже “Бабушка” и Авксентьев, и он сделал всё, чтобы закрепить в массах большевизм, при полном отсутствии в те дни большевистского засилья на Волге… Государственная казна, захваченная эсерами, рекой текла на содержание огромного штата эсеровских агитаторов, партийных работников, инвалидов и т. д. Восстали Ижевский и Воткинский заводы – тотчас же как из-под земли вырастает эсеровский штаб и захватывает верховную власть… Снова обираются дочиста три казначейства, снова бесконтрольно текут народные деньги, снова создаются “агитационно-вербовочные кадры”, снова “уговоры” идти на большевиков – и полное неумение использовать даже те силы, что сами рвались на борьбу.
В Поволжье “организация вооруженных сил” была поручена Черновым 26-летнему офицеру Галкину. Этот правнук “русской революции” был возведен в ранг генерала и военного министра, а Лебедев, бывший морской министр Керенского, видавший море только потому, что в дни своей эмиграции пробирался иногда на русские военные суда для агитации, – в помощники этому “Правнуку”. Легко себе представить, какова была “организация”! К отбыванию воинской повинности призывали кого попало, без всякого толку, призванные митинговали, бездельничали, а гг. Черновы травили офицерство и подрывали в армии последний престиж его… Чехи потеряли Казань при первом серьезном натиске красных. Русские, воспитанные гг. Черновыми вышеуказанным способом и посланные на помощь чехам, оказались совершенно небоеспособными. А через два дня был потерян Симбирск, через месяц – Самара. И чехи, нагрузив на поезда и подводы все, что можно было захватить из казенных русских складов, двинулись дальше к востоку.
Провал чехов на Волге был одновременно и провалом их верных сотрудников эсеров. Они мнили себя “выразителями чаяний широких масс”, но на массы не подействовало ничто: ни аграрная программа Чернова, ни “пламенные призывы” Комитета членов Учредительного собрания. А чехи, проиграв Волгу, двинулись дальше, стягивая за собой богатейшую “военную” добычу. Поезда и склады их ломились от русского обмундирования, вооружения, продовольствия, обуви. “Металлы, разного рода сырье, ценные машины, породистые лошади объявлялись чехами тоже военной добычей. Одних медикаментов ими было забрано на сумму свыше трех миллионов рублей.
Чехи не постеснялись объявить своим призом даже библиотеку и лаборатории Пермского университета. По самым скромным подсчетам эта своеобразная контрибуция обошлась русскому народу во многие сотни миллионов золотых рублей…
Часть этой добычи стала предметом открытой продажи, часть была погружена в вагоны к отправке в Чехию. Чешский национальный комитет поднял перед союзниками вопрос об эвакуации всех чешских войск из Сибири. Мы подчеркиваем этот факт, ибо впоследствии главари чехов имели смелость утверждать, что чехи отказались от дальнейшей активной борьбы с большевиками только потому, что не хотели поддерживать власть Колчака. Между тем в описываемое время благополучно здравствовала директория, демократизм которой не подлежал сомнению…”
По странной случайности почти одновременно с получением “Дела России” мне пришлось говорить о роли чехов по отношению к Колчаку с одним видным эсером, ныне находящимся в Париже: он оппозицию чехов Колчаку, конечно, объяснил тем же самым, что и чехи: “Реакционностью сего истерического генерала”. Как видите, дело обстояло несколько иначе…
Дело было в том, что чехи грабили и спешили домой, а эсеры всё больше и больше проваливались в своей новой попытке властвовать и уловлять сердца народа (что особенно надо твердо помнить в наши дни, когда эсеры особенно громко говорят о всяческих недостатках “Колчаков, Деникиных и Врангелей”). Мобилизация, объявленная эсерами в августе, не дала никаких результатов. Крестьянский съезд, послушав сладкие речи “селянского министра”, разъехался, решив не платить податей и не давать солдат. Тогда в Уфе собралось знаменитое “Уфимское Государственное совещание” – Авксентьев, Брешковская, Минор, Зензинов, Вольский, Роговский, Климушкин (бывший волостной писарь) и т. д. Целый месяц шла партийная свара, тысячи листов бумаги были застенографированы – наконец согласие вылилось в избрание “директории”, “во временную уступку сибирской реакции”. Но и после этого в Уфе все еще длились митинги и разложение масс. Самара пала, “Комуч” бежал, чехи открыли фронт, а в Уфе новая керенщина шла вовсю; Уфу уже эвакуировали, и беженцы платили бешеные деньги за места в вагонах… Наконец, в специальном поезде, с огромным штатом в несколько сот “партийных работников” и с несколькими десятками миллионов из Уфимского казначейства эсеры отбыли в Омск…
Что было дальше? Чехам со своей огромной добычей надо было выбраться домой, но Колчак не выпустил бы их без осмотра. А эсерам нужна была власть. И они, конечно, хорошо учли слабое место совсем разложившихся чехов и заключили с ними союз для совместных действий против Колчака… Знаменитый меморандум, выпущенный иркутским штабом чехов в декабре, после омской катастрофы, меморандум, полный высоких слов о “свободе русского народа, есть произведение вполне лживое и лицемерное…”
Таковы отрывки этой страшной для России и поучительной истории…
