Иван Кочнев
Полёт Филина
ГЛАВА 1
Поздним зимним вечером, когда жители частного сектора, что раскинулся на окраине сибирского города, уже закончили свои дела по хозяйству, очистили от снега дворовые дорожки, натаскали в дом дров и воды и, согревшись у печи, собирались укладываться спать, огородами с задней стороны дворов, увязая по пояс в снегу, по сугробам пробирался парнишка двенадцати лет и тянул за собой салазки, груженые не хитростной поклажей. Невзирая на обжигающий мороз, на проникающий под рукава холодный снег, он, поддерживал силёнки, напевая про себя слова песни известного барда Ивана Кучина:
«Как далёко-далёко, где-то там в Подмосковье
Фотографию сына уронила рука,
А по белому снегу уходил от погони
Человек в телогрейке или просто зека!»
По его юношескому, даже ещё, детскому пониманию мотив той песни вполне и кстати подходил под окружающую обстановку, под обстановку с этой противной промозглой погодой, под обстановку с его паршиво сложившейся безрадостной жизнью, и всё же слова и мотив песни навевали в его детской душе по своему романтическое настроение. И о том, что текст песни имеет конкретный смысл, смысл, связанный с гибелью в зимнем лесу беглого зека, а не стремящегося в будущее начинающего жизнь мальчишки, паренёк вовсе не задумывался. Да и зачем, если сопутствующая песне мелодия так волнительно тревожит юную душу, так приятно задевает за живое. Ему, как и герою песни, так же не хватает домашнего тепла, так же не хватает отцовского участия, не хватает материнской любви. Как герою песни хотелось бежать из тюрьмы, ему так же так же хочется бежать из родительского дома, бежать от той поганой жизни, где отец, беспросветный алкоголик, прожигая жизнь в бесконечных пьянках и просиживая целыми днями на завалинке с самокруткой в зубах, не забил дома ни единого гвоздя. Хочется бежать от жизни, где мама, несчастная женщина, целыми днями впахивает на трёх работах, чтобы хоть как-то прокормить троих детей и тунеядца-забулдыгу мужа. Где, возвращаясь поздно вечером, уставшая до остервенения, она успевает лишь «на скорую руку» приготовить еды на неделю вперёд и от усталости «без задних» ног валится спать, чтобы с раннего утра вновь оправляться на добровольную и вынужденную «каторгу».
«Нет, я не буду так жить, – внушал он себе, – я обязательно выберусь из этой проклятой жизненной ямы, я обязательно встану на ноги, у меня будет свой дом – полная чаша, будет полная поленница дров, будет полный амбар съестных припасов. А начну я со своего закутка, с той комнатушки, что соорудил в сарае, где утеплил стены, сложил из кирпича примитивную печурку, сколотил из досок кушетку-диван и обеденный стол, он же верстак. Вот только притараню домой эти бесхозные доски и мешок извести, что так бессовестно не прибранными валялись на заднем дворе у тех барыг с дальней улицы. Сколочу полку, побелю потолок и стены, совсем другой вид будет. Вот тогда и соседских пацанов пригласить в гости будет не стыдно, по-взрослому угостить чайком, поиграть с ними в карты».
Промёрзший до самих костей, чертовски уставший и голодный, как волчонок, но безмерно довольный от проделанной работы, паренёк добрался наконец до родительского дома и, не разгружая салазки, оставил их посередь двора. Сам же, растопив печурку и укутавшись в стёганое одеяло, в своё время сдёрнутое с бельевой верёвки на соседней улице, улёгся на кушетке в сладостном ожидании долгожданного тепла. Ярко колыхающиеся в топке жёлто-рыжие языки пламени отбрасывали причудливые тени от чучела птицы филина, установленного на деревянной лавке, и ласково грели лицо.
Это чучело филина появилось у мальчишки ещё год назад, когда они вдвоём с закадычным дружком-татарчонком забрались в чулан роскошного дома, что стоит по ту сторону железной дороги. В своё время мастер-таксидермист* изготовил чучело филина не как принято, сидящим на ветке, а расправил ему крылья, придав своей композиции состояние полёта. Мальчик частенько брал его в руки и совершал воображаемый полёт якобы с ветки вниз к зазевавшемуся зайцу или же нападал на хищницу лису, заклятого соперника птицы на её охотничьих угодьях.
(* – специалист по изготовлению чучел птиц и зверей)
Тепло от печи стало медленно проникать в продрогшее на морозе тело, от растекающейся по телу сладкой истомы веки постепенно отяжелели, и он погрузился в детский безмятежный сон.
Снился цветной сон, такой ярко-жёлтый, оранжево-алый мультяшный сон, где он, огненно-рыжий взлохмаченный львёнок, на пару с очкастой доброй черепахой распевал солнечную песенку: «Мы под солнышком лежим и на солнышко глядим…» Необычайная нежность истекала на львёнка от доброй матери-черепахи, от яркого приятно ласкающего лицо солнышка, от тёплого и греющего тело песка, на котором расположилась счастливая парочка – черепаха-мама и львёнок-сынок. И, казалось, счастье бесконечно, и ничто не сможет разрушить эту сказочную идиллию…
– Ва-адик, Ваадик, сынок! – голос черепахи, разрушая сказку, из сказочно-беззаботного сменился на овеянный суровой реальностью, надоедливо-тревожный.
– Что ей ещё надо, вечно покоя не даёт с утра пораньше, – ворчал он про себя спросонья, – то дров ей наколи, то воды натаскай.
– Ваадик, к тебе из милиции пришли…
Сон улетучился в мгновение ока. Он даже не улетучился, он исчез без следа, словно его и не было вовсе. Хотя Вадик сразу и не сообразил, по какому такому поводу милиция может к нему прийти, а поводов за короткую его жизнь накопилось предостаточно, но то, что надо немедленно сваливать, до него дошло мгновенно. Он, как ужаленный, выпрыгнул из-под тёплого одеяла, и, накинув валенки прями на босые ноги, набросив на голову шапку-ушанку и схватив под мышку пальто, пулей вылетел из своего логова в сарай. Затем по лестнице на чердак, далее на крышу и с крыши в соседский огород.
– Держи его, вон он в огороде! – заорал грозный участковый, показывая рукой направление молодому оперу.
Тот, преисполненный рвения к службе, кинулся вдогонку беглецу, но не тут-то было. Чтобы перебраться в соседский огород напрямик, требовалось преодолеть пространство вдоль вольера с запертым там огромным псом неизвестной породы. Громкий лай и свирепый вид звериного оскала вмиг остудил рвение опера и тот, отпрянув от решётки вольера, споткнулся об оставленные во дворе салазки и свалился в снежный сугроб.
– Дубина, не видишь, здесь собака, через сарай надо было, – орал на него участковый.
Время было упущено, и Вадик, перебравшись через забор соседского огорода, уже пересёк улицу и далее, перепрыгнув через очередной забор, скрылся из виду.
«Рвали повод собаки, в кровь сдирая ладони,
След петлял и терялся, грозно выла пурга,
А по белому снегу уходил от погони
Человек в телогрейке или просто зека…»
– Колян, а Колян, – донеслось из-за забора, что отгораживал от улицы заснеженный участок хозяйского сада, – глухой, что ли?
Колька по прозвищу Шкет осмотрелся по сторонам и осторожно подошёл к изгороди.
– Филин, ты, что ли?
– Я это, я, – заговорщицки прошипел Вадик.
– Что надо? – так же заговорщицким тоном спросил Шкет, явно заинтригованный тайным появлением своего товарища за этим забором.
– Слышь, сходи к моим, типа за солью, разузнай, чё там мусора ошиваются.
– Сам-то что не сходишь, вляпался что ли куда?
– Тебе зачем знать? Говорю, сходи, значит сходи.
– Ладно, щас схожу.
– Только не проболтайся, что я послал.
– Ладно, сам уже понял.
Во дворе творился раздрай. Дверь в комнату Вадика была настежь распахнута, и из неё вынесено всё барахло, правдой и неправдой добытое Вадиком в стремлении к заветной мечте, к хорошей жизни. Посреди двора стояли участковый, молодой опер в штатском и толстая женщина-следователь, тщательно переписывающая в тетрадь извлечённые на белый свет вещи Вадика. Тётя Зоя, мать Вадика, стояла на пороге дома с поджатыми губами и заплаканным лицом. Пёс Трезор ходил по вольеру из угла в угол, рыча и поскуливая от недовольства, что не может помешать этим чужим людям так бессовестно распоряжаться в хозяйском дворе и тем более в комнате юного хозяина.
– Тёть Зоя, здрасьте, – тут же начал Шкет, как зашёл во двор, – мамка за солью послала. А что здесь милиция делает?
Зоя вновь расплакалась и приобняв парнишку прижала его к себе.
– Горе, Коля, горе! В тюрьму хотят забрать нашего Вадика, так он убежал. Никуда, говорят, не денется, всё равно домой прибежит. Так если увидишь, скажи ему, чтоб домой-то не шёл.
– Женщина, прекратите мешать следствию, – тут же вмешался в разговор участковый, – за укрывательство преступника вас могут привлечь к ответственности.
– Какое там укрывательство. Неужто сы̀ночку моего, родную мою кровиночку, сама в тюрьму сдам! – не унималась Зоя.
– А ты, малец, кто такой? Знаешь, где твой дружок скрывается?
– Откудова мне знать-то, дяденька. Мы с ним и не дружки вовсе, так, соседи только.
– Не дружки, говоришь? Сейчас вот сопроводим тебя в участок и на допросе во всём сознаешься. И как вместе сараи чистили, и как бельё с верёвок сдёргивали.
– С чего это вы его вдруг задержите? – тут же вмешалась Зоя. – У него свои родители есть. Без их ведома права не имеете допрашивать мальчонку. Беги, Коленька, домой, а то, не ровен час, и тебя ни за что схватят, как моего Вадика, кровинушку.
Колька тут же рванул в открытую калитку и что есть мочи помчался домой. Опер было рванул за юным беглецом, но мать Вадика, изловчившись, подставила ему подножку, и тот уже второй раз за день влетел в сугроб.
Женщина-следователь спрятала ухмылку за тетрадкой.
– Дубина ты и есть дубина, – выругался вновь участковый, – а с тобой, Зоя, мы в участке поговорим.
– Ну чё там?
– Чё там, чё там… Шмон у тебя там. Всё из конуры твоей выгребли, и тетка следователь, ну та, помнишь, которая у Генки Шеста на обыске была, всё себе в тетрадку записывает. Чучело филина твоего тоже забрали, видел, как опер его в коробку запихивал. Мать твоя ревёт. Не унимается. А гнида участковый хотел и меня загрести, типа мы вместе сараи чистили, так я свалить успел. Уходить тебе, Филин, надо. Мусора и сюда могут припереться.
– Еды принеси какой-никакой, а то и забыл, когда хавал-то.
– Щас принесу чё нить.
ГЛАВА 2
– Начальник, начальник, будь человеком, в туалет пусти, – доносилось из коридора райотдела милиции.
Это не унимался задержанный за бытовое хулиганство дядя Толя с соседней улицы. Его Вадик узнал по голосу. А как не узнаешь, если тот через день да каждый день устраивал своей семье пьяный дебош. Вся округа была в курсе их семейных событий, так сказать статуса каждого члена семьи: и кто в доме хозяин, и царь, и бог; и какая же она сука его жена, на самом деле кроткая, хрупкая и несчастная женщина тётя Тоня; и дочки-захребетницы, будущие проститутки, на самом деле два милых ангелочка со смешными косичками на голове. Как только вечером после рабочего дня он в умат пьянющим и с налитыми кровью глазами появлялся в конце их улицы, так тут же по эстафете от соседки к соседке передавалась тревожная весть, и несчастные домочадцы по уже многократно отработанной схеме устраивали групповой побег из своего дома куда-нибудь подальше к родственникам или к соседям на дальней улице. Вот тогда-то дядя Толя и выдавал бесконечные монологи в адрес своих несчастных близких. А уж если побег не удавался, и семья заставалась, так сказать, врасплох, вот тогда уже начиналось откровенное избиение и, не выдержав ужасного зрелища с рукоприкладством на грани смертоубийства, кто-нибудь из сердобольных соседей вызывал милицию. Отмотав очередные пятнадцать суток на подметании городских улиц и на сборе мусора вокруг здания милиции, дядя Толя максимум на месяц становился примерным мужем и любящим отцом, устраивал восстановительный ремонт приведённого в негодность во время дебоша домашнего скарба, восстанавливал разобранный по штакетинам забор, стеклил разбитые окна, подолгу копался в огороде. В общем – золотой мужчина, мечта любой женщины.
Обычно, до назначения наказания за нарушение общественного порядка, дядю Толю, как и других мелких дебоширов, держали в клетке, что установлена напротив окошка дежурного по райотделу. Дежурный словно не слышал мольбы задержанных о справлении малой нужды, и это было одним из методов пытки без применения физической силы, пытки физиологической, пытки унижением. А как иначе? Здесь вам не санаторий, здесь вам орган поддержания правопорядка и поблажек ни хулиганствующей шпане, ни семейным дебоширам, ни тем более всякого рода уголовникам, ни кому поблажек не дают.
– Начальник, сколько можно, вызови уже конвойного!
Вадик же сидел в одиночке, но это была глухая камера, в отличие от клетки здесь была так называемая параша*, и от того, по тюремным понятиям, статус Вадика был выше. Он не какой-то там бытовой хулиган, домашний тиран, достойный позорных пятнадцати суток общественно полезных работ, он настоящий Вор, потому и камера так сказать с туалетом, и хоть жёсткая без матраца, но откидная лежанка-кровать и, хотя и скудноватая, но всё же положенная пайка. Ему здесь в четырёх кирпичных стенах с решёткой на маленьком оконце под самым потолком даже комфортней, чем дома. Здесь не надо каждый день видеть опостылевшую рожу вечно пьяного и опустившегося во всех смыслах отца, не надо видеть всегда угрюмую и чертовски уставшую от невыносимого быта мать. Хотя здесь сыро и холодно, но всё же можно выспаться, и вполне сносно поесть. Не врал, выходит, Генка Шест, когда, отбыв очередной срок, вернулся на волю, не врал, что в тюрьме тоже можно жить, не врал про воровской удел, главное, как себя поставишь, так и примут. А Вадика никто ещё по серьёзному и не принимал, ни перед кем себя ставить ещё не понадобилось, потому как сидел Вадик в одиночке, потому как малолетку в общую камеру для взрослых не посадят, потому как малолеток обычно в райотделе не держат.
(* – здесь большое ведро или кадка для испражнений и помоев в тюремной камере)
"Кто же меня сдал? – терялся Вадик в догадках, – Шкет не мог, с ним я виделся всего раз, а взяли меня только через три дня. Может, Славка Игнатьев, с которым столкнулся накануне нос к носу. Он тогда ещё удивился встрече, да ещё как заорёт на всю округу, это ты, говорит, Филин? А тебя, говорит, ищут повсюду. Пришлось ему оплеуху заехать, чтобы не орал, вот он, сволочь, и сдал меня. Вернусь, утоплю в выгребной яме. Или, может, это Анька Патрушева, вреднючая девчонка. Постоянно при встрече подляны подстраивает. Она как раз и видела, как я домой прокрался, чем не повод для подляны – сдать меня мусорам. Косы-то ей я точно обрежу, чтобы нос не задирала, коза белобрысая. А может, батя? Он ведь как меня увидел, вдруг засобирался куда-то. Нет, батя не мог. Хоть и пропил он всё на свете, и честь и совесть вдобавок, но всё же сын я ему. Нет, это не батя".
Размышления юного сидельца прервал скрип засова…
ГЛАВА 3
Банька была пристроена прямо к дому, так что, распарившись в парной, не надо было бежать через двор, можно сразу попасть в горницу через прорубленную в стене дома для этих целей дверь. Как раз сквозь эту дверь в горницу и проникал банный аромат распаренных веников, божественный аромат телесного блаженства и всего здорового, что может дать русская баня измученному трудами человеческому телу.
Вадик и Ильдар, два дружка по прошлым пацанским вылазкам, два бывших одноклассника и в некоторой степени даже однокашника, распаренные после очередного посещения парной и со смаком отхлёбывая пенное пиво из массивных стеклянных кружек, расслабившись предавались банным наслаждениям. Оба были худыми и жилистыми. Ильдар не был предрасположен к полноте по личной физиологии и в результате неугомонного образа жизни неисправимого бабника и мелкого жулика. Вадик же, напротив, был бы рад поднакопить жирку, да вот жёсткая тюремная диета недавно «откинувшегося» зека не позволила ему вовремя обзавестись дополнительными телесными запасами.
Обстановка в доме была без особых излишеств, сразу видно, хозяину не до шика, по крайней мере последние годы, и лишней копеечки для создания уюта в карманах у него пока ещё не завелось. Характерной особенностью домашнего интерьера являлись расставленные на мебельных полочках, на тумбочках и на подоконниках всевозможные фигурки и картинки с изображениями филинов и сов – необъяснимая страсть Вадика к этой хищной птице. За что, кстати, его среди братвы и прозвали Филином.
– Молодец, брателло, что в своё время пристроил баньку прямо к дому, щас вот есть где косточки погреть, – нахваливал Ильдар хозяйскую хватку своего дружка.
– Да-а! Насчёт косточек это ты правильно заметил. Нынче моим косточкам как никогда веничек не помешает, – распарившись, и может быть впервые за последние годы расслабившись, Вадик еле ворочал языком, – грейся, Ильдар, грейся брателло! Вот встану на ноги, отстроюсь, новую баньку оборудую, с предбанником, с верандой. А щас пока временный вариант. Ещё хочу во дворе мангал оборудовать. Мангал не простой, из кирпича, с барбекю и коптильней, типа летней кухни. Вот тогда ваще вдоволь посидим.
– А чертежи того мангала у тебя имеется, ну типа проект?
– Зачем чертежи? Я и так знаю, как его построю. Я ж ещё пацаном печурку сам сложил, с плитой и дымоходом на крышу, классная печурка тогда получилась, грела замечательно.
– Нет, Вадик, ты не прав. Вот смотри, русская печь, вроде ничего особенного, а хозяева сами её не клали, всегда опытного печника звали, иначе дымить будет, греть неравномерно, или ваще не будет греть. А здесь мангал, причём с коптильней, да ещё из кирпича, в некотором роде печь.
– Где ж я нынче печника-то возьму? Печники уж вывелись все, наверное.
– Так ты в книжках почитай, в журналах. Нынче всяких книг полезных на-издавали, там можно всё найти. И как дом построить, и как баньку оборудовать, и как печь сложить. Так что лучше книжки почитай на досуге, чтобы перестраивать не пришлось. Кстати, как банщик банщику рекомендую, парилку обей фольгой, чтобы тепло вовнутрь излучалось, как в термосе, а затем уже осиновой доской, а лучше липой, тогда и воздух легче будет.
– Точно! Надо будет так и сделать.
– Вадик, там к тебе мужичок какой-то пришёл, – заглянула к друзьям мама Вадика, – Не хочу его в дом пускать, не нравится он мне. Сам к нему выйди.
Вадик почернел лицом, словно почувствовал что-то неладное. Да и кто к нему, вору-рецидивисту, в столь поздний час зайти может? С соседями общих интересов не имеется, да и в это позднее время спать уже все собираются. Товарищи бывшие не знают ещё, что он на днях с зоны откинулся. Вот только дружок-одноклассник Ильдар, с которым ещё со школьной скамьи приятельские отношения складывались, да не только приятельские, что-то большее притягивало их друг к другу, что-то на уровне родственных душ. Только Ильдар, с которым он и с зоны переписывался последнее время, только он в курсе его, Филина, возвращения.
Накинув халат, Вадик вышел во двор. Спустя с десяток минут он вернулся крайне недовольный и подавленный.
– Чё случилось, может помочь чем?
– Нет брателло, сам справлюсь.
– Кто приходил-то? – Не унимался Ильдар.
– Да так, шнырь один, Кешей назвался. Знаешь, его?
– Кеша? Вродь слышал. Под Тарасом ходит, кажется. Чё ему надо-то?
– Привет передал от местной братвы, помощь предлагал. Послал я его, короче. Завязать хочу.
Нежелательная по своей сути, к тому же ещё совершенно нежданная именно в этот вечер, весточка из воровского мира разрушила блаженную ауру тёплой дружеской беседы, и за столом повисла гнетущая пауза. Понимая, что хозяину следовало бы остаться наедине, Ильдар допил начатую кружку пива и засобирался домой.
– Ильдар, брателло, останься, – всё же остановил Вадик гостя, – сам же говоришь, завтра выходной у тебя, побухаем ещё, попаримся.
Очередной заход в парную с интенсивным массажем берёзовым веником, частично разогнал неприятный стресс от визита воровского посланника, и друзья продолжили празднество.
Из динамиков магнитофона доносились слова песни Владимира Высоцкого:
«Протопи ты мне баньку по-белому,
Я от белого свету отвык,
Угорю я и мне, угорелому,
Пар горячий развяжет язык…»
– Ты бы знал, брателло, как же всё-таки сладок аромат свободы, особенно когда только с зоны откинулся, – прорвало, наконец, Вадика. Раньше он никогда и ни с кем не делился своими потаёнными мыслями, своей томившей до глубины души болью. – На воле и солнце греет теплее, и даже воздухом морозным дышится легче. Не так-то просто удержаться в спец-колонии для малолеток. Там нет законов воровских, там беспредел свирепствует. Это у себя на квартале я шишку держал, а в колонии пацаны покрепче оказались. Да ещё такую прописку устроили, что неделю в больничке провалялся. Зато потом этому Кнуту, козлу вонючему, что зачинщиком был, череп поленом проломил. С тех пор пацаны и зауважали.
– А второй срок?
– Что второй срок? Откинулся с малолетки, героем себя почувствовал. Пацаны в рот заглядывали, когда им байки травил про жизнь тюремную. Да тут ещё Генка Шест объявился. Нечего, говорит, мелочёвкой по сараям побираться. Дела, говорит, надо вести по-крупному, брать квартиры побогаче, у торгашей и цеховиков. Барахло у них и так ворованное, так что помалкивать будут, иначе ОБХСС их самих же и загребёт. Мягко стелил, пройдоха.
«Ох, знобит от рассказа дотошного,
Пар мне мысли прогнал от ума,
Из тумана холодного прошлого
Окунаюсь в горячий туман»
– Взяли-то всего две квартиры, а куш уже хороший был. Представляешь! Я раньше столько бабла в руках не держал. Бухла немерено, девки, шалавы всякие, сами ноги раздвигают – не жизнь, а малина. Я тогда про всё забыл, и про колонию, и про то, что завязать собирался. Даже про матушку забыл. А ведь хотел вырвать её из жизни этой поганой, подарков накупить, старость обеспечить ей достойную. А тут ещё, представляешь, встречаю как-то Славку Игнатьева. Тогда я ещё думал, что это он меня по малолетке мусорам сдал. Едет, сволочь, в новых "Жигулях". Очки тёмные, пальцы в перстнях. Вот, думаю, на заводе у станка так не прибарахлишься. Наверняка барыжничает Славка. Он, значит, в кабак заходит, я на улице жду. Целый день прождал. Выходит он оттуда пьянёхонек, с бабой в обнимку. А баба хоть и старше его выглядит, но не потасканная вовсе, не шалава какая-нибудь, ухоженная вся, в украшениях золотых. Вот тогда я и понял, где бабки настоящие вертятся, а мы с Шестом всего лишь мелкие домушники. Ещё сильней на Славку обозлился – я, блин, там срок по колониям мотаю, а он здесь, не зная забот, жизнью наслаждается. Баба, значит, за руль, она потрезвее его оказалась, и поехали они по трассе, что за город ведёт. Я частника тормознул и за ними. Приезжаем мы в посёлок дачный, я такого не видал раньше. Забор, шлагбаум, будка полосатая и никаких вывесок с названием. Что за дачи, не разберёшь. Охранник нас не пустил, пропуск потребовал. Пришлось за поворот отъехать. Частника отпустил, а сам через забор. Еле успел засечь, в который двор они заехали. Вот и решил я тогда дачу ихнюю обнести.
«Эх, за веру мою беззаветную
Сколько лет отдыхал я в раю,
Променял я на жизнь беспросветную
Несусветную глупость мою»
Генка Шест на дело идти отказался, дачи, говорит, серьёзные, с охраной. Меня же, дурака, заело. Мести хотел, вот и решился идти один. Короче, взяли меня на месте преступления. Я даже притронуться ни к чему не успел, а мне пятерик припаяли.
– Чё так строго?
– Баба та, мымрой горкомовской оказалась. А Славка в любовниках ходил у неё, вот и прибарахлила она его.
– Ну ты Филин, блин, даёшь. А чё, на самом деле Славка сдал тебя по малолетке?
– Да нет. Я потом у одного знающего сидельца пробил, когда на зоне оказался. По всем раскладам Славка ни причём. Там другие ходы оказались.
