Иван Крайности
Кладбище женщин
Глава 2. Исповедь чудовища
Наутро, в девять часов, Жан Крафт уже сидел в своем кабинете – свежевыбритый и вовсе не такой помятый, как вчера, а вполне себе свежий. Казалось, задержание подозреваемого – возможного преступника придало ему сил. Возможный преступник присутствовал тут же, восседая на старом скрипучем стуле все с тем же бесстрастно-безмятежным видом, что и вчера вечером. Казалось, он все знает наперед, все просчитал и предугадал и ему вовсе не страшно и не тревожно, как было бы другому на его месте. «Мало ли что расскажут проститутки следователю? И если даже я проявил к ним жест доброй воли и отдал им свои последние сбережения просто так, это ни о чем не говорит. Наоборот, это выглядит очень благородно, – над этим Грабдэн думал всю ночь и был уверен, что своими доводами он заведет следствие в тупик, – а то, что они испугались моего внешнего вида, так это из-за дождя. Да и настроение у меня могло было неважным. Мало ли какие события огорчили. Разве человек, который едет к кладбищу проведать своего отца, улыбается другим людям?»
«Виновен он или нет? – недоумевал про себя Крафт. – С одной стороны, улики… интуиция, черт бы ее побрал… а она ведь может так подвести! И улика до того… мелкая и жалкая! А этот сынок старика Грабдэна до невозможности уверен в себе. Неужели я зацепил не того?! Ошибусь, он обратится в прокуратуру с заявлением о том, что я на него наговорил лишнего и обвинил его, невиновного, в преступлениях, и тогда цыпленком стану я сам».
Он откашлялся и начал более спокойным и уверенным голосом:
– Итак, господин Грабдэн, прошу вас вспомнить, где вы были вчера вечером, двенадцатого ноября. Это очень важно и для вас, и для меня.
– Ну-у-у… – протянул Эдгар. – Я… я был в ресторане… да-да.
– В каком? – Крафт потянулся за ручкой и бумагой.
– В… «Экскалибуре». Точно. Хотите – спросите официантов. Меня хорошо знают в городе, – отозвался молодой Грабдэн, со скучающим видом разглядывая серые металлические шкафы с папками.
Крафт тщательно записал все сказанное в своем дневнике.
– А сколько вы пробыли там? В котором часу пришли, ушли? – продолжил он.
Эдгар весело прищурился:
– Ах, как интересно! Я еще ни разу не был на допросе! Тут, как я понял, важно иметь хорошую память… Так, дайте-ка подумать… Я пришел в ресторан часов в семь, а ушел… ну, пожалуй, в девять. Где-то так. Да-да, часы на башне как раз пробили девять!
– Спасибо, – кисло ответил Крафт, записывая. Ему показалось, что Эдгар смеется над ним. – Значит, вы утверждаете, что официанты могут подтвердить все вышесказанное? – продолжил он.
– Конечно! – развел руками Эдгар.
– Чудесно! – выдавил из себя улыбку Жан Крафт. – А не подскажете, куда вы поехали затем?
– Домой, – спокойно ответил Эдгар. – Куда ж еще.
– Вы уверены? А не к… друзьям в гости? Или… к подруге?
– О, господин следователь! – притворно застеснялся Эдгар. – Неужели я должен отвечать и на такие интимные вопросы – с кем я проводил ночь! Хотя да, это же полицейский допрос… Так вот, – он внезапно метнулся к следователю, приблизив свое лицо, Крафт испуганно отпрянул, – я ни с кем не проводил ночь тогда. Я одинок, знаете ли… совсем одинок. У меня нет постоянной подруги, возлюбленной. Я поехал домой, начал перечитывать моего любимого Германа Мелвилла. «Белый кит» читали? Нет? Рекомендую.
Крафт почувствовал, что начинает злиться. Самоуверенность Грабдэна зашкаливала. Да он просто издевался над ним!
– Спасибо за совет касательно литературы, – холодно произнес полицейский, не отводя глаз, выдержав пронзительный взгляд Эдгара. – Но кое в чем вы, похоже, ошибаетесь. Или врете мне.
Темные брови Эдгара удивленно изогнулись.
– Ваша машина, как я уже упоминал, была замечена на Розенштрассе после десяти вечера. Возле дома номер сорок два, где проживает фрау Шарлотта Майерс. Подруга которой, Дагмара Кинстер, в ту же ночь была убита в спальне Шарлотты Майерс – заколота стилетом. Таким тонким, знаете ли, итальянским стилетом. Старинным. Сейчас подобных не делают. Патологоанатом сказал, она умерла мгновенно. Вопрос на засыпку: кто же убил эту женщину? Ни в чем не повинную красивую женщину в расцвете лет? Ей едва исполнилось сорок, бедняжке. Кому это надо было? Зачем? Кто-то, возможно, взял вашу машину, приехал туда и убил фрау Кинстер. Может, убить хотели хозяйку квартиры? Почему несчастную женщину лишили жизни ночью, в доме ее подруги? Я очень хочу это выяснить. Ваши соображения?
Эдгар помолчал, пристально глядя на следователя.
– Мои соображения таковы: есть в этом мире силы, неподвластные человеку. Они иногда вмешиваются в нашу жизнь и изменяют ее… или вовсе отбирают.
– Хватит! – не выдержал Крафт. – Оставьте это, герр Грабдэн! Вы можете мне прямо ответить на прямой вопрос: вы были у дома фрау Майерс в ночь двенадцатого ноября? Или не были?
– Был. Проезжал там. И что? – широко улыбнулся Эдгар, зрачки его сузились. – С каких это пор запрещено ездить по Розенштрассе? Я вроде запрещающих знаков там не замечал.
– И вы заходили в дом номер сорок два?
Эдгар вздохнул и закинул ногу на ногу.
– Я могу здесь курить? – осведомился он.
– Можете, – раздраженно кивнул Крафт.
– О, какой вы раздражительный… Вы явно очень устали, вам лучше взять отпуск, – с сочувствием заметил Грабдэн, доставая серебряный портсигар из кармана. – Поверьте мне, я по образованию врач.
Лицо Крафта покрылось красными пятнами от возмущения, но он сдержался.
– Вы. Заходили. В дом номер сорок два? – чуть ли не по слогам повторил он.
– Может быть, заходил. Это мог быть и я, и не я… Скажем, некая сила, которой я служу лишь орудием иногда.
Так мистично о себе Грабдэн заговорил с незнакомцем впервые.
– Послушайте, господин Грабдэн! – Крафт стукнул кулаком по столу. – Я хочу только услышать ответ «да» или «нет»!
– Так вы ничего не узнаете, – пожал плечами Эдгар, затягиваясь дорогой папиросой. – Я же пытаюсь вам помочь, объяснить: зачастую человек что-то делает, будучи лишь марионеткой того, что сильнее его. Если я вам сейчас скажу, что убил эту женщину и одновременно что не я убил ее, а Нечто из иного мира, – на что вы среагируете? На первую часть фразы или вторую? Посчитаете, что я признаюсь в преступлении, помогая следствию, что мне место в психушке?
– Для начала я возьму у вас отпечатки пальцев и сличу их с теми, что обнаружены на месте убийства. У меня четкое ощущение, что они совпадут, герр Грабдэн, – в голосе Крафта звучал металл. – И я не удивлюсь. Из всего бреда, что вы, простите, тут несли, я сделал вывод, что вы были у фрау Шарлотты в квартире. И что вы, вероятно, и убили ее подругу. А может, не только ее. Вот только понять бы, что там у вас с этим частным кладбищем… Кладбищем, которое создал ваш отец. Почему родственники убитых за последние два месяца хоронят женщин, жен, дочерей, матерей, именно там?!
– Я отвечу только одно: для вас все встанет на свои места, если вы почитаете некий документ. А именно – дневник моего отца. – Эдгар выпустил колечко ароматного дыма чуть ли не в лицо Крафта. – Просто иначе вы меня не поймете и не поймаете. Как бы я ни старался вам что-то объяснить. Можете снимать мои отпечатки, проводить любые экспертизы – все равно ничего не поймете. Так что – вперед, за дневником. Адрес я вам скажу. Я готов сотрудничать, – с этими словами Эдгар затушил папиросу в белой керамической пепельнице, стоящей на столе Крафта. – Ну, когда едем? Сегодня? Сейчас?
Крафт, не мигая, расширенными глазами смотрел на молодого человека. Затем медленно кивнул.
Глава 3. Там, где все началось
На кладбище было сыро и прохладно, как будто оно располагалось в камере невидимого холодильника. Серое, затянутое дымкой небо навевало тоску. Мокрые растения поникли, словно ежась от прохлады. Птицы – и те молчали. Жан Крафт брел по аккуратным, обсаженным цветами аллеям кладбища за Грабдэном, у которого сейчас руки были скованы металлическими наручниками, для верности. На вид молодой человек был достаточно обычным. Даже нет, красивым. Но каждый раз, когда Крафт смотрел в его глаза, холодом отдавало по всему телу. Случаи, когда глаза человека разнятся по цвету, бывают, но вот такого отличия чьих-то глаз от глаз других людей – не только из-за цвета, но и из-за странной глубины, какой-то гипнотической силы взгляда, как у герра Эдгара Грабдэна, Жан Крафт за всю свою жизнь не встречал никогда. Притом он, знавший отца Эдгара, уважаемого всеми господина Проствора Грабдэна, никак не мог понять, почему у такого симпатичного, доброго и порядочного человека родился такой вот внешне красивый, но душевно уродливый сын. Похоже, натуральный сумасшедший. А в том, что перед ним сейчас именно такой человек и идет, он не сомневался. Сопоставленные им факты говорили, что именно он, этот молодой мужчина, и есть тот, кого они давно искали. Днями и ночами работали, не спали, сопоставляли эти самые разные факты. Изучали. И вот, благодаря стараниям двух полицейских, нить, за которую они случайно зацепились на днях, неся службу у выезда из города, вывела их на маньяка. И именно о нем, судя по всему, и говорила Шарлотта. Несомненно, о нем.
Следователь шел за Грабдэном и смотрел удивленно на его широкие плечи и уверенную походку. Когда Грабдэн поворачивался, чтобы дать какие-нибудь пояснения на полученные вопросы, Жан Крафт старался не вглядываться в его странные глаза. Про себя он тогда думал: «Как он рос? Как отец с ним ладил? Почему он таким стал? Может, потому что мама умерла во время родов и не повлияла никак на своего единственного сына?»
Жан Крафт знал и ее, мать Грабдэна, Мадлен-Кэтрин. Миловидная девушка, даже красивая, и к тому же порядочная, жила в их городе с самого рождения. Ее родители были важными персонами. Богатыми считали их даже те, кто были богатыми сами. Она являлась единственным ребенком в семье, родившись в семье морского офицера, командира корабля, который часто бывал в экспедициях со своей командой. Мать Грабдэна осталась без родителей в детском возрасте. Родители уехали в отпуск, оставив семилетнюю девочку с няней, и разбились на самолете, когда пересекали экватор. Тайна той катастрофы изучается следствием до сих пор. Самое странное, что банковские счета четы оказались пустыми, имущество переписано на какого-то неизвестного человека, причем документы были самые что ни на есть подлинные, с подписями обоих супругов. Юная же Мадлен-Кэтрин осталась одинокой, нищей и выросла в детском доме. А потом ее встретил Проствор и женился на ней.
Мысли не давали покоя Жану Крафту. Он все шел, безжалостно приминая плоховато почищенными ботинками мокрую податливую траву, смотря искоса на могилы и думая, что сейчас нет смысла запоминать имена тех, кто лежит тут. Фотографии некоторых женщин на них, вклеенные мастерски в мраморные плиты, уже были знакомы ему по изученным материалам следствия. Крафт понимал, что ему предстоит вернуться сюда с командой следователей, без герра Грабдэна, чтобы заснять каждую могилу, проверить всё досконально и получить нужную информацию, для выдвижения готовой версии для отчета. А сейчас эта информация была лишней. По крайней мере, в голову никак не вмещалась.
– И вот, господин следователь, тут, в самом начале кладбища, под этой единственной липой (притом, что все остальные могилы находятся под березками, за исключением самых первых, если вы заметили, над которыми растут ели) и покоятся мои родные мама и папа.
– Как папа? Он тоже здесь? Единственный мужчина среди всех этих женщин? А зачем? Или в вашем роду не было больше мужчин? Хотя… – И тут следователь, несмотря на свой непререкаемый опыт, понял, что допустил глупость. Ему ли не знать, что кроме одной единственной женщины, Мадлен-Кэтрин Грабдэн, все остальные женщины чужие и не имеют никакого отношения к роду Грабдэнов.
– В нашем роду, господин следователь, не осталось больше мужчин, не считая меня самого и моего папу. По крайней мере, в той части древа моего рода, которую я знаю.
– А дедушка со стороны мамы? А дедушка со стороны папы? А их родители и прародители? – не стал следователь сдаваться, хотя сам очень хорошо понимал, что данный вопрос не имеет никакого отношения к допросу.
– Дело в том, что кладбище куплено моим отцом относительно недавно… Сначала он владел примыкавшим к этому месту небольшим земельным участком с развалинами восемнадцатого века. На участке сначала и находился наш дом. Мама еще была жива. А меня не было на свете. Папа с мамой только поженились… Да в-о-он он, тот дом! – Грабдэн махнул в сторону старого дома, видневшегося поодаль на возвышении, окруженного деревьями и плодородными кустами. – Вот тот самый дом. Полагаю, именно в этом доме они проводили минуты своего наслаждения. Потом… потом я родился.
Позже мы с отцом переехали в город; а еще позже вместе с землей под кладбище отец приобрел там хороший дом, поближе к центру. В этом же, старом, он планировал сделать что-то вроде краеведческого музея в миниатюре или же музея рода Грабдэнов. Но не успел.
– А кладбище? – спросил следователь, пожимая плечами, дав таким образом понять Грабдэну, что он пока что ничего не понимает.
– Кладбище – это кладбище женщин… не считая моего отца… И, кстати, я вас прошу: когда я умру, если вы, конечно, еще будете живы, похороните меня тут же, рядом с отцом. Даже не рядом с отцом, а между отцом и мамой. Я оставил себе специальное место. Вон оно… – и Грабдэн показал рукой на то место, между двумя могилами, где был уже установлен у изголовья памятник с фотографией самого Эдгара, с датой рождения, но без даты смерти.
– Хорошо, – с удивлением согласился Крафт. – В смысле, простите, герр Грабдэн, если я сам к тому времени не умру… Все мы под богом ходим… А что все-таки скажете насчет кладбища? И почему именно я должен вас похоронить? Никого больше нет?
– Ровным счетом ничего. Это длинная история. И она описана в семейном дневнике, который наверняка уже у вас. Там же, где был дневник отца, есть тайник. Как его найти и как открыть – я расскажу. Именно в нем хранятся деньги и драгоценности, которые я попрошу принять строго по описи и вернуть потом мне, если я, конечно же, останусь в живых и спокойно отправлюсь домой после окончания вашего следствия. И там, в этом же ящике, семейные фотографии. Да, и фотографии не семейные… Вот всех этих женщин, что захоронены тут. И даже фотографии женщин иных… тех, кто до сих пор живут и здравствуют, ни о чем не догадываясь. Живут… а отца моего, их любимого, больше нет. Почему так? Понимаете ли, я хотел бы это как-то… исправить.
– Вы имеете в виду убить?! Что они плохого сделали вам или вашему отцу?!
– Не троньте моего отца! – глаза Грабдэна засверкали. – Память о нем не запятнана ничем. Разве что… разве что неизвестным проклятием…
– Какое еще проклятие? – спросил следователь тоскливо, понимая сам, что чем больше он узнает о своем подследственном, тем меньше понимает причинно-следственную связь происходящего сейчас и происходившего давно в этом городе.
– Непростое дело станет простым тогда, когда вы прочтете отцовский дневник…
– А вот вопрос, который вам, герр Грабдэн, по-видимому, знаком… Почему так разнятся растения над могилами? В чем загадка?
– Ха-ха-ха, следственная ищейка не может разгадать придуманную моим отцом загадку!
– Простите, не могу…
– А думать? Думать можете?
– Нет… Предположить, что те, что лежат под березами, родом из России, а те, что…
Грабдэн смеялся так, как не смеялся с того дня, когда он с отцом увидел на участке муравейник, в котором все муравьи спешили, что-то носили, а один крутился, обозначая деятельность и мешая всем остальным, пока несколько муравьев не стали его подгонять к мертвому червяку, чтобы тот принял участие в переноске тяжелой ноши. А лентяй-муравей всячески пытался убежать от них, сопротивлялся. Никак не хотел работать. Но остальные не сдавались, ловили его, кусали и опять туда подгоняли.
– Вы тут, господин следователь, хотите разоблачить, по всей видимости, международную группировку убийц и исчезнувших из мира людей, ими убитых! Ну у вас и фантазия! – смеясь, говорил Грабдэн. – А я-то тут причем? Я ничего дурного не делал, с экзистенциальной точки зрения… Просто пытался упорядочить вопросы жизни и смерти… некоторых женщин. Под березами никого точно не закапывал! А уж мой отец и тем более моя мама – вообще святые люди!
– Но что все же тогда значат эти березы, липы, ели… – гнул Жан Крафт свое, пытаясь не обращать внимания на насмешки Грабдэна. И другие полицейские, что сопровождали конвоем арестованного, и те, кто были понятыми, слушали молча их диа лог, ничего не понимая.
– Это значит, что… имейте в виду, запишите это в протокол, я сам обо всем рассказываю, а это значит, иду на сделку со следствием. Кажется, за это полагаются некие послабления…
– Полагаются… И я за этим прослежу. Походатайствую перед судебными инстанциями.
– Так вот, березы – самое сокровенное, что тут есть. Их любила моя мама… Липы – деревья, которые обожал мой отец, а ели люблю я. И кусты люблю…
Жан Крафт подошел к кустам и тут же увидел там свежие могилы.
– А почему под кустами могилы свежие?
– Потому что… ну… господин следователь?! Это ясно даже ребенку!
– Почему? Я не понимаю…
– Потому что тут свежие захоронения… Я же объяснял вам: те женщины должны были умереть до того, как умер мой отец, но не сделали этого, и вот – пришлось вмешаться высшим силам. Это, знаете ли, семейное проклятие. Я бы сказал даже, некие семейные обязательства. Впрочем, вы все равно ничего не поймете и не поверите мне. Что ж, тайна уйдет со мной в могилу. Понимаете… я сам зачастую задавался вопросом: почему именно наша семья?! За что? Я не хотел становиться избранным, но разве меня кто спрашивал?!
Грабдэн, говоря последние слова, изменился в лице. Он стал суровым и страшным. И глаза его приняли еще более яркие оттенки. Они как-то углубились, запали и засверкали гневом.
Следователь быстро подсчитал могилы и записал себе в блокноте новые слова красным шрифтом «убитые», или «недавно убитые». Ранее, пока Грабдэн говорил, он писал иными цветами слова, напротив которых делал черточки, и ставил, оставляя место для недостающей цифры, вопросительные знаки.
– А как я открою секретный ящик в столе вашего отца?
– Нажмете цифры, указывающие на даты, годы жизни и смерти моей мамы, – ответил Грабдэн и, встав на колени перед могилой матери, вдруг застыл.
На лице его появилось выражение человека, впавшего в транс. Казалось, Грабдэн забыл и про следователя, и про все на свете, унесся мыслями куда-то очень далеко. Вдруг он принялся бормотать что-то. Крафт увидел на его щеках слезы. Следователю удалось разобрать, что Эдгар… просил прощения за то, что не смог разорвать круг проклятия, не смог изменить участь их рода. Крафт решил дать ему какое-то время – все же человек плакал над могилой матери, было как-то неловко его одергивать. Каким бы ни был Эдгар Грабдэн… Крафт тоже когда-то потерял мать.
«М-да, – подумал следователь, глядя на Эдгара, – работа по данному делу только начинается».
Затем, когда взгляд Грабдэна стал более осмысленным и он встал, отряхивая брюки, Крафт скомандовал:
– Уезжаем. На сегодня допрос окончен.
Ему хотелось как можно быстрее остаться в одиночестве, найти дневник и разобраться со всеми неизвестными…
Глава 4. Дневник
Жан Крафт и мистер Прэнк Тролли (так звали психиатра, которого следователь пригласил для изучения записей дневника) удобно устроились в черных казенных креслах из кожзама, расположенных у стола, на котором лежала потрепанная толстая старая тетрадь, похожая на те, в которых студенты пишут свои конспекты.
– Полагаю, нам следует читать вслух, чтобы лучше ощутить, понять написанное. Проникнуться им. Такая уж у меня методика, если не возражаете. Кто будет читать? – спросил психиатра следователь Крафт, показывая на дневник.
Вопрос он задал не зря. По своей работе следователь привык слушать и делать пометки по рассказу преступника или его жертвы. Психиатр же мог работать с написанным текстом, по которому он изучал, например, историю больного, а потом мог говорить с больным часами и отмечать по ходу разговора самое необходимое в его истории.
– Давайте вы, господин Крафт, читайте, а я буду слушать, – предложил, улыбаясь саркастически, Прэнк Тролли – невысокий худой человек под пятьдесят с почти белыми волосами и пронзительными голубыми глазами, в которых плескалась какая-то вечная ирония.
– А может, лучше вы? Мне кажется, у вас лучше создастся образ убийцы. А я в это время, следуя своей привычке, буду делать пометки по ходу, чтобы мы могли обсуждать услышанное, в смысле, прочтенное вами…
Тролли скривился:
– Неохотно соглашусь…
– Почему?
– Потому что читать вслух этот дневник с тайнами мертвеца мне неприятно. Понимаете? Мне проще читать историю живого больного. Даже если он сидит со мной за одним столом и придурковато смеется или плачет, что-то бормочет или если лежит передо мной в смирительной рубашке и орет как резаный. Мне это привычней, – психиатр улыбнулся и продолжил: – У вас же – другой клиент. Перед вами, наверное, в основном сидят хитрые, умные, как волки или шакалы, преступники. А иногда глупые несчастные жертвы, более похожие в своем поведении на испуганных овечек…
Временные, по работе своей, приятели рассмеялись. Психиатр взял дневник, открыл одну из первых страниц наугад, покачал недоуменно головой, что могло означать удивление при виде красивого, аккуратного почерка того, кто этот дневник вел, и стал читать.
– «Я пишу. Пишу, потому что хочу оставить память о себе своим потомкам…» – о, это яркая цитата, написанная к тому же каллиграфическим подчерком, да еще и красным цветом, – прокомментировал он прочитанное и посмотрел на следователя. В его взгляде виднелся вопрос: «Что бы это значило, по вашему мнению?», однако следователь ничего не ответил и лишь слегка пожал плечами, будто бы это было чем-то, ясным как апельсин. И психолог стал читать далее вслух.
«Я начну издалека… – было написано в дневнике. И автор как будто призадумался над чем-то, давным-давно прошедшим в его жизни, и поставил многоточие, а потом продолжил писать, – с одного странного происшествия. Однажды я находился по личному делу в одном приморском городе, в старинном здании магистрата, на третьем этаже. Там было много людей. Но у окна стоял лишь я и смотрел, что происходит на улице. Там шел сильный дождь. Он лил буквально проливным потоком. В таких случаях обычно люди говорят, что небо слилось с землей. В рядом находящемся канале, на берегу которого располагалось это самое здание магистрата, бурлили сточные грязные воды. Течение было турбулентным до такой степени, что казалось, там не водный канал, а котел и вода в этом котле кипит, как во время приготовления очередного блюда. Сточные воды угрожали смыть берег, на коем крепко угнездился фундамент вышеупомянутого здания. Рядом с ним располагались, конечно, и другие дома, мост и иные объекты и конструкции. Вся эта бурлящая вода уходила вниз по течению и сливалась в море. Море находилось поблизости, и его было видно совершенно отчетливо даже в такую непогоду. Я смотрел тогда в окно и думал о том, что если дождь вскоре не прекратится, то все строения, и этот дом вместе с нами, кто в нем спрятался от дождя или работает тут, просто смоет и всех людей поток мигом унесет в море. Я боялся дождя и грозы с самого детства. Однажды мы с мамой шли пешком через длинный, узкий деревянный мостик. Внезапно начался почти такой же сильный дождь с грозой. Мама сначала предложила быстрее пробежаться по мосту и спрятаться на том берегу под дубом, но через секунду дуб рухнул, пораженный сильнейшим электрическим разрядом. Мы присели прямо на этом мосту, обнялись и, дрожа от холода и страха, плакали. И буквально минуты спустя к грозовому шуму стал добавляться, все явственней вонзаясь в наши уши, некий непонятный грохочущий поток, казалось, несущий запредельное зло и адскую силу, внушая еще более отчаянный страх. Мы с мамой тогда еще не знали, что это за шум, но у страха глаза велики, и вскоре обнаружили поток водяной жижи с грязью, в котором плавали, пытаясь спастись, люди и животные, барахтаясь среди деревьев, камней и обломков разрушенных зданий. Весь этот поток двигался в нашу сторону со страшной силой, все прибывая и прибывая по высоте и укрепляясь по мощи. Даже я, совсем маленький еще, подумал тогда, что нам с мамой пришел конец. Мама сначала крикнула было, зовя на помощь, но поняв, что это бессмысленно, взяла меня на руки, прижала к себе и, преодолевая силу встречных страшных порывов ветра, вытирая глаза и лицо свои о мою мокрую рубашку, побежала изо всех сил к берегу. Как только мы оказались в нескольких метрах от моста, ведущего на другой берег речки, селевой поток добрался до него, угрожающе шумя. Мост, как старая доска, треснул сначала пополам, именно в том месте, где совсем недавно стояли мы с мамой, потом мгновенно разрушился на мелкие щепки и уплыл, дробясь и кувыркаясь в потоках водяной жижи…» – тут автор опять проставил свои любимые многоточия, дав понять, что возвращается в реальное время.
Доктор тоже сделал небольшую паузу, прежде чем продолжил читать. Крафт взглянул на него с недоумением, но ничего не успел сказать, прежде чем психиатр продолжил:
«Сейчас же я смотрел через окно на уличную стихию, вспоминая детство и боясь, и ждал очередного спасения от Господа Бога. Надо сказать, что к этому возрасту я стал сильно верующим человеком и не стеснялся об этом говорить, думать, рассуждать. Я тихо молился, прося избавления. Однако мой страх внезапно исчез, так как я увидел там, у самого берега моря, разбитую лодку, которую волны все били и били о берег. А в лодке стоял мужчина. Из-за дождя и расстояния плохо было видно, но мне показалось, что это именно мужчина, а не юноша. По тому, как он держался, ясно было, что незнакомец обладает крепким телосложением. Пытаясь удержаться на ногах и не потерять равновесие и управление лодкой, он одновременно одной рукой удерживал ребенка лет пяти или семи. И мужчина, и ребенок явно кричали, взывая о помощи, но бушующая стихия заглушала их голоса. Я хотел открыть окно, чтобы лучше разглядеть, что происходит… Даже решил срочно спуститься с третьего этажа и побежать, прыгнуть в бурлящий поток воды, чтобы поскорее доплыть до них, помочь им, благо плавать я умею хорошо. Но как только я стал открывать окно, сильный ветер с грохотом захлопнул его обратно. Люди, находящиеся в зале со мной, стали на меня кричать, чтобы я немедленно закрыл окно и отошел в сторону, раз не могу себя адекватно вести: «В окно может влететь шаровая молния и убить всех!» Я был вынужден подчиниться большинству. Однако не только потому, что люди на меня кричали, и не потому, что я сам боялся шаровой молнии, и даже не потому, что порывы ветра оказались сильнее меня, а потому что снаружи, у канала, были еще люди. Два человека, мне незнакомые. Казалось, им вообще плевать на дождь – если на одном, по крайней мере, болтался брезентовый дождевик, который норовил содрать ветер, то на другом и вовсе красовался мокрый пиджак и брюки. Странная, как мне показалось, парочка. Наши с ними взгляды встретились в тот самый момент, когда я открыл окно: лица мужчин были перекошены злобой. И почему они именно в это время посмотрели вверх в мою сторону? Ведь услышать, как я открыл створку, они не могли в этом грохочущем шквальном ветре с грозой. Однако порой и мгновения достаточно, чтобы понять, что происходит. Буквально через мгновение мне показалось, а потом я и вовсе уверил себя в том, что эти двое – преступники. Я понял это, сам не знаю почему, что те двое в лодке, мужчина и ребенок, оказались в ней по их воле, потому что именно они, эти странные люди, посадили их туда насильно и оттолкнули от берега. А сами в это время, несмотря на сильный ветер, грозу и бушующие потоки, смотрели и ждали, как я понял, когда лодку унесет вода и те двое несчастных погибнут в страшной стихии. Естественно, причины их поступков мне были неизвестны. Но злобные взгляды преступников, брошенные в мой адрес, были настолько недвусмысленными, что я их испугался, забыв на мгновение о порыве желания спасти несчастных…»
Тут Жан Крафт запыхтел неровно, как усталая после скачек лошадь, что у него выказывало обычно крайнюю степень волнения, а герр Прэнк Тролли отвлекся от чтения и зацокал языком, высказывая сильное удивление.
– Ну, это явно по вашей части, герр Крафт, – предположил Тролли.
– Да уж, новые обстоятельства открываются в моем деле с самого начала дневника, – ответил он и задумчиво попросил доктора: – Читайте дальше.
Тролли откашлялся и продолжил:
«И все же, несмотря на испуг, я принял решение. Закрыв окно, я внимательно посмотрел на всех присутствующих, будто ища в них некую поддержку. Не увидев в их взглядах той самой поддержки, не находя даже в самом себе достаточной уверенности и убежденности в правильности своих поступков, я тем не менее вышел из комнаты и побежал вниз по лестнице, чтобы как можно быстрее попасть на улицу. Люди, которые до тех пор кричали мне закрыть окно, подумали, что не иначе как во мне совесть проснулась или я ретировался, стыдясь их гнева. Невзирая на бродивший во мне страх перед преступниками, я решил попытаться все же чем-то помочь мужчине и его ребенку. Как только я вышел, моя одежда сразу же промокла насквозь, а зонтик быстро развалился, превратившись в бесполезный кусок тряпичного полотна, оторванный вскоре и унесенный ветром куда-то в сторону моря, и кусок пластмассы, служивший только что ручкой. Сначала я хотел выбросить ручку своего безвременно погибшего зонтика, но внезапно неизвестно откуда взявшаяся мысль подсказала: «Оставь как оружие обороны и нападения». И держа ручку зонтика в правой руке над головой, что, должно быть, со стороны выглядело очень смешно, я побежал к лодке, удаляющейся от берега моря. Мне пришлось нестись под сильным дождем, преодолевая страхи и порывы ветра. Когда же я добежал до берега, там уже никого не было. Я подумал с досадой, что мне все это показалось и что зря я так рискнул своей жизнью. Но… события следующего дня заставили меня вернуться к этой истории».
Прэнк Тролли промолчал, почесал задумчиво затылок, потом лоб, будто пытаясь что-то подобное припомнить.
– А что было на следующий день? – спросил следователь. – И куда делась лодка с мужчиной и ребенком?
– Сейчас переверну страницу. Мне самому интересно, – ответил психолог.
«Ближе к обеду следующего дня я вновь пошел к тому зданию. Видимо, меня, как преступника, тянуло к месту, где на моих глазах свершилось преступление. На улице было тепло. Солнце блистало с неба и высушивало землю и берега еще вчера грозно бушующего канала. Людей в округе было мало. Только два человека стояли перед той дверью, откуда я вчера выходил, и что-то бурно обсуждали. Я вспомнил их злобные взгляды. Это были именно они, вчерашние злодеи. Один – длинный, небритый, был одет в тот же потертый темный пиджак, что и вчера, а на другом, который тогда щеголял в дождевике, красовалась темно-синяя джинсовая куртка. Увидев меня, один из них махнул рукой, как бы прося, чтобы я приблизился. «Неужели узнали?» – удивился я, но подчинился, в надежде, что они все же не смогли узнать. Во-первых – расстояние, во-вторых – гроза и дождь. В душе царил сильнейший страх. Я успокаивал себя тем, что, во-первых, они не посмеют средь бела дня на улице города что-то мне плохое сделать; во-вторых, что они меня могли не узнать, в-третьих – я вчера ничего такого особенного не сделал, что могло бы им помешать осуществить свои намерения. Ведь когда я вышел на улицу, их уже не было! Но, как потом оказалось, надеялся я зря. Когда я подошел, один из них, «джинсовый», ухватил меня левой рукой за шиворот рубашки, притянул к себе и затем стал трясти, ничего не говоря. Я опешил. Потом я почувствовал, как дуло пистолета уперлось мне в горло. Да-да, в его правой руке оказался пистолет. Видимо, он его держал до сих пор за пазухой, потому я его и не увидел. «Ты что больше любишь – когда болит горло или голова?» – спросил он, злобно смеясь. «Я боли не выношу», – ответил я, стараясь выглядеть совершенно спокойно. «Оставь его. По его душу есть мастер, – сказал второй, – не марай себя дерьмом. Пошли. Он и так проклятый… Пристукнешь – еще подхватишь это его проклятие!» И странный человек быстро засунул пистолет в карман и улыбнулся мне в лицо. Потом они оба ушли, ничего более не делая и не говоря. Я стоял ошалевший, потирая рукой горло и пытаясь прийти в себя и все осмыслить. В это время вдали появилась гужевая повозка, как мне показалось, без ездока. Однако же мгновением позже я разглядел и его, и то, что находилось в его руках… И это было не что иное, как оружие, что-то вроде винтовки. Это оказалось уже слишком. Гонимый непреодолимой силой страха, я побежал, как преследуемый охотником заяц, поглядывая на грохочущую следом повозку, петляя по улицам то влево, то вправо, спотыкаясь и чуть не падая на ходу. Люди с недоумением шарахались в стороны. Мы находились на окраине города, впереди маячила морская гладь. Ездовой встал во весь рост, продолжая гнать лошадь, избивая ее жердью по спине. Я четко увидел его – высокого, напряженного, худого, уже не очень молодого, с искаженным лицом, изуродованным огромной, еще не зажившей раной от сабли или ножа. Заметил я еще, что у него в руке была именно настоящая снайперская винтовка. Когда лошадь перешла на галоп, догоняя меня, он отпустил вожжи, приподнял винтовку и стал целиться в открытую, как в преследуемого охотником зайца. То есть я был для него как обыкновенное дикое животное. Обезумев от ужаса, я рванул со всех сил в сторону неких строений – обычных небольших киосков, где продавалось мороженое, газеты, печенье и другая мелочь, пытаясь скорей достигнуть их, укрыться за ними. Но избитая и испуганная лошадь бежала быстрее меня, и повозка приближалась, сопровождаемая криками возмущения и удивления прохожих и угрозами вызвать полицию. Мы долго так бежали. Я и конь, унося за собой колесницу с очередным непонятным мне преступником, который по неизвестной причине хотел меня убить. И когда город кончился, куда бежать, где спрятаться, я не знал. Началась равнина с отдельными кустами. Однако следует отметить, что мои действия все же сильно мешали убийце как следует прицелиться, а скачущая лошадь качала повозку, так что уродливый человек с трудом держал равновесие, и выпущенные пули свистели постоянно мимо меня. В целях самозащиты я иногда на бегу наклонялся, подбирал камни с земли и бросал в стреляющего. Одним камнем я, видимо, попал ему прямо в лоб, другим, к несчастью, я угодил лошади в глаз, отчего она встала на дыбы и, не подчиняясь хозяину, быстро свернула и помчалась в сторону от меня. Там, куда она свернула, был огромный обрыв. И я инстинктивно направился за ними, чтобы помочь, если они, не дай Бог, ушиб лись, когда туда свалились. И когда повозка покатилась вниз, я тоже стремглав скатился за ней. Лошадь освободилась от своей ноши и убежала. Хозяин же лежал в повозке с закрытыми глазами и тяжело дышал. Я подбежал к нему, взял винтовку, рядом с ним валяющуюся, перекинул ее ремень себе за спину, достал обрывок веревки из лошадиного обоза и связал ему руки и ноги для надежности. А потом прихватил злоумышленника покрепче за середину туловища, взвалил его на себя через правое плечо таким образом, что голова его и руки были передо мной, а ноги сзади, чтобы он не имел доступа к винтовке, и потащил его обратно в город, к полицейскому участку.