Иван Крайности
Кладбище женщин
Я пыхтел от усталости. Винтовка давила мне на спину, но я шел, вытирая иногда пот о его грязную полосатую рубашку. Мужчина тоже тяжело дышал; в груди его что-то клокотало. Ему приходилось несладко, ведь руки и ноги его были связаны, а голова моталась в районе моей груди. Изо рта текла струйка крови, оставляя след на песке. Видимо, он ударился головой, падая с обрыва. Да и я не удержался, пока связывал его, и ударил раз по лицу – преступник, как только пришел в себя после падения, полез было в драку, и мне пришлось ударить его, проведя боксерский хук справа и снизу по лицу. Порой незнакомец пытался укусить меня за грудь или живот, но, к моему счастью, попадал в основном аккурат в то самое место, где проходила лямка винтовки. Мне было смешно смотреть на его потуги. Он теперь был как раненый волк. Но мне было страшно. Особенно когда он, качаясь, все же доставал меня зубами и схватывал за кожу через одежду. Благо я в тот день был одет в кожаный плащ, так как после вчерашнего дня с обильным дождем решил подстраховаться на случай нового буйства непогоды. Все это время несостоявшийся убийца не произнес ни слова ни в мой адрес, ни вообще. Может, он вообще был немой…»
– Нет слов! Да он пишет не хуже Эрнеста Хэмингуэя! – присвистывая, с удивлением сказал Жан Крафт. – Да и биография у него еще та. На приключенческий роман потянет.
– Действительно, интересно, – хмыкнул Прэнк. – Я как психолог могу уверенно утверждать, что наш «Хэмингуэй», как вы выразились, знает толк в писательском деле. И его дневник отражает прежде всего некие основные моменты его жизни. А они достаточно яркие, не будем отрицать. Наверняка к концу он раскроет нам много тайн. Главное – терпение. Надо дочитать до конца, а потом уж делать выводы, – нравоучительно добавил психолог.
– Простите, что прервал, Прэнк, – смутился Крафт. – Прошу читать дальше. Постараюсь воздерживаться от эмоциональных проявлений и не мешать вам. Нам, следователям, эмоции и не по должности, – не удержался он от шутки.
– Тут, собственно, идет примечание автора, – продолжал Прэнк, сделав вид, что не заметил «шпильки» Крафта. – Да, именно так и написано: «Р. S. Я не знаю, когда, кто, зачем будет читать этот дневник, и не знаю, кому он поможет и в чем конкретно, но я точно понимаю, что однажды кто-то прочитает, что я много раз был в опасности и что опасности эти заставили меня о них писать, предупреждать людей о том, что бытие человеческое – причудливо и непредсказуемо… и очень хрупко. Вышеописанный случай – первый из тех, когда смерть пронеслась совсем рядом со мной, обдав ледяным гнилым дыханием… Когда то, что довлело надо мной, чуть не воплотилось таким вот образом – в безвременную мою кончину от руки неизвестных людей».
– И куда он его дел? В смысле, того, кто покушался на его убийство, но в итоге был им избит, связан… – Крафт задумчиво почесал переносицу.
– Н-да… неизвестно… Спросите в другом полицейском участке, может, какие-то данные имеются, – предложил психиатр. – Кстати, весьма загадочное преступление. Кто и почему хотел убить Грабдэна?
– Тогда, следуя вашим советам, поиском того, кто занимался этим преступлением, займусь завтра. И как только найду какую-либо информацию, дам вам знать. Хотя… давненько это все было… А пока я делаю выводы, что с психологической точки зрения наш общий знакомый тоже нуждался в обследовании…
Следователь рассмеялся, довольный, видимо, своим выводом и ожидая, что психиатр его похвалит.
– Это не ваша сфера, дорогой мой коллега, – тут же поморщился «душевед», – если начнете влезать в «мой огород» в этом деле, я тоже начну вас учить тому, как провести расследование…
– Вы уже немного мне в этом деле подсказали, – рассмеялся Крафт.
– В каком смысле? – спросил Тролли с удивлением.
– Вы мне порекомендовали обратиться в другой полицейский участок, видимо, полагая, что в этом деле не я разбираюсь, – ответил Крафт.
– Хм… Да. Простите. Это так, эмоции, – Тролли кашлянул, чтобы скрыть смущение.
– Ну что вы, тут не за что извиняться, вы же знающий человек, психолог… имеете право советовать в любом вопросе, – отозвался Крафт чуточку ехидно.
Оба мужчины немного помолчали, почувствовав, что увлеклись колкостями. Затем Крафт предложил прочитать еще пару страничек, чтобы найти хоть какую-нибудь зацепку.
И психиатр, перевернув страничку, продолжил читать.
«Немного о детстве. Детство мое прошло вполне обычно. Родился я в небольшом поселке, который не обозначен на карте мира, и вполне может быть, что и на местных картах о нем ни слова. Рос в бедности. Папу своего не знал. Мама никогда при жизни о нем мне почти не говорила. Ни хорошо, ни плохо. А если я интересовался, почему у других детей есть папа, а у меня нет, она обнимала меня, целовала в лоб и тихо-тихо шептала: «Он у тебя был замечательным человеком. И очень хотел сделать нас с тобой счастливыми». И все. Был. Хотел. А где он сейчас, в момент написания этих строк, жив ли, мертв? Не знаю. И в детстве не знал. Все прояснилось лишь много лет спустя. Вот почему такой вопрос я обозначил выше. Но о встрече с отцом и обо всем, с этим связанным, я напишу немного позже. Сейчас я вернусь к детству и опишу несколько случаев из жизни. Пожалуй, самый загадочный из них – это история о мамином серебряном перстне с сапфиром, с выгравированными на нем непонятными знаками. Мама о нем не любила рассказывать, никогда не выставляла на продажу, редко носила, и то только в доме. За пределы дома его не надевала. Полагаю, потому что он был очень старинным, дорогим украшением. И этот перстень, как она однажды сказала, должен передаваться из рук в руки по женской линии. А так как у меня сестренки не было, я должен был после смерти мамы передать вещицу своей жене. И я был готов исполнить ее желание сразу же после рождения ребенка, но… жена умерла во время родов. Об этом ужасном для меня воспоминании я напишу позже, дабы сейчас не бередить им и не растравлять свои душевные раны».
– Простите, господин Крафт, а где этот загадочный перстень? Вы его конфисковали? – спросил психолог, отрываясь от чтения.
– Вы сейчас мне, герр Тролли, нанесли нокдаун. Перстень в деле имеется. Он у подозреваемого, а именно у герра Эдгара Грабдэна, сына Уорри Грабдэна, которого мы, как вы знаете, задержали и подозреваем в многочисленных убийствах женщин. Однако все мои попытки изъять драгоценную вещь у арестованного пока не увенчались успехом. Он заявил, что этот перстень с него можно будет снять только после его кончины и ни днем раньше. И не просто заявил, а написал. Вот, пожалуйста, прочтите. Вы, кстати, хорошо читаете. С выражением. Если бы я не был следователем, подумал бы, что сейчас нахожусь в читальном или театральном зале.
Прэнк Тролли взял протянутый следователем документ и прочел: «Я, Эдгар Грабдэн, обвиненный в убийствах женщин, являющийся единственным наследником своего отца, Уорри Грабдэна, который при жизни купил участок земли и впоследствии построил там кладбище, где захоронены одни лишь женщины, за исключением его самого, заявляю официально и умоляю всеми святыми и самим Богом расспрашивать меня о чем угодно, но ни за что и никогда не касаться перстня, доставшегося мне в наследство от отца. Никто не имеет право снять этот перстень с меня, пока я жив. Иначе…» – далее было зачеркнуто.
– Что иначе? Какова причина такого заявления?
– Причину он не объясняет никак. И в заявлении далее ничего об этом внятно не пишет. Как видите сами, ниже он поставил подпись и расплакался. На бумаге много пятен. Пока я забирал у него заявление, он успел пролить слезы, представляете? По его словам выходит, что перстень – его личная реликвия, и, несмотря на законы, он просит оставить его себе до смерти. Он так и заявил: «Я его с собой в гроб не хочу брать, но пока я жив – не отдам! Наследников у меня нет. Поэтому заберете потом, когда я скончаюсь. Мне уже будет все равно».
– Я, как психиатр, полагаю, основываясь на поведении молодого Грабдэна, что благодаря этому перстню вы, возможно, разгадаете часть тайн, как только изымите его у владельца, – предположил психолог.
– Я понял вас, мистер Тролли. Думаю, что все-таки изыму, да. Может, это улика! Да и вообще… – следователь поморщился, словно подумав о чем-то гадком. – Ладно… Надо сказать, дневник нам помогает кое-что понять… о биографии покойного Проствора Грабдэна, по крайней мере о том, что он был за человек. Читайте дальше, – попросил следователь и стал себе помечать что-то в своем личном блокноте.
«Много было неразгаданных загадок. Много чудесных событий. Одним из них для меня было то, что в детстве, лет в четырнадцать, я, как и многие другие дети, влюбился. Влюбился без памяти в свою соседку Диту. Мы были всегда вместе! Боже мой, как я счастлив вспоминать те далекие дни! Мы ходили с нею за грибами, играли в прятки, катались на качелях, строи ли городки из песка и глины, готовили кушать нашим мнимым детям, представляя себя в роли отца и мамы, делали вместе уроки, ходили в кино, а порой и в кафе, когда удавалось подзаработать немного денег. Моя мама относилась к ней прекрасно: было заметно, что она, возможно, уже видела в девочке будущую невестку. И все складывалось у нас хорошо, пока… пока у нас с нею не случилось все… по-взрослому… А на второй день она погибла при пожаре. Сгорел родительский дом. Все произошло ночью, когда и взрослые, и дети спали. Она умерла во сне. А может, и успела понять, что произошло. Может, даже звала меня на помощь… а я не знал! Я спал. Узнал о ее гибели лишь на второй день, утром. Я проснулся от маминого плача. Я подошел к ней, сидевшей у стола, и спросил, что случилось, почему она плачет? Она обняла меня и расплакалась еще сильнее. Я нутром почувствовал, что пришло какое-то страшное, непоправимое горе, поэтому, еще не зная и не понимая ничего, тоже заплакал… А мама сказала: «Мой любимый и неповторимый мальчик… ты у меня опять один… одинокий мой мальчик… ОНО пришло и за тобой… Боже, ну почему за тобой!» И тогда у меня сердце остановилось на время. Я понял. И сквозь рыдания спросил: «Мама! Дита… что-то с Дитой? Что произошло? И что пришло за мной, не пугай меня, ответь мне!» Мама кивнула, глядя мне в глаза: «Да. Диты больше нет. Будь сильным». Я отскочил от нее, из груди моей вырвался отчаянный крик: «Нет!» А мама, вытирая слезы, продолжала: «Понимаешь… на нас есть проклятие. Однажды… я надеюсь, оно закончится. Не спрашивай меня когда. Я не знаю. Но сейчас оно ударило по тебе, сынок. Давным-давно наш род прокляла одна старая ведьма. Говорят, кто-то из наших предков предал девушку, любившую его. Проклятие идет по мужской линии нашего рода. Те женщины, которых мужчина полюбит, умирают. Вот этот перстень, – мама показала на кольцо на безы мянном пальце левой руки, где обычно носят обручальное кольцо, – как-то защищает. Я не знаю, как именно… но знаю, что его надо передавать мужчине рода Грабдэнов, который вступает в брак, перед первой брачной ночью… чтобы он потом передал его из своих рук жене, когда у нее появится ребенок… мальчик… И она будет носить его, пока ее сын не вырастет и все не повторится. Но бывает… бывает, что проклятие выбирает… одного мужчину из рода, и… – мама вздохнула, помолчала секунду и продолжила, глядя мне в глаза: – Я хочу, чтобы перстень защитил тебя. Пусть я и нарушаю традиции, но… но возьми его сейчас! Может, он отведет от тебя этот рок! Может, ты еще сможешь быть счастливым, встретишь девушку, которую полюбишь… и передашь ей кольцо… Береги, сынок, его и никому никогда не отдавай, не теряй, не оставляй без присмотра до тех пор, пока не влюбишься снова и пока твоя жена не родит тебе ребенка. Только ей, любящей и любимой, отдай драгоценность. И ничего не бойся!» Тут мама, вытирая слезы, сняла перстень. Сняла, посмотрела на меня так, как будто видела в последний раз, протянула его с улыбкой сквозь слезы и открыла было рот еще что-то сказать, но вдруг раздался страшный грохот! В открытое окно влетела шаровая молния – прозрачная и переливающаяся, сверкающая, словно тысячи солнц! Она пролетела мимо меня как обычный футбольный мяч и ударила маму по лицу. Пламя охватило ее голову мгновенно, как священная корона Божьей матери, и… вся комната заискрила, ярким светом осветилось все вокруг, и мама упала замертво прямо передо мной… Так я остался сиротой».
– Ужас! – тихим голосом пробормотал Жан Крафт. – У него явно было обостренное восприятие, и к тому же он обладал богатейшим воображением. – Нарочно так не придумаешь! Я, ей-богу, расчувствовался…
Прэнк Тролли снял очки, протер стекла, вздохнул, а затем сказал тихо, пытаясь успокоить себя и следователя:
– Мистер Крафт, я психиатр. И я имею дело с действительно больными людьми. Болезни у них самые разные и состояние порою действительно ужасное. Когда я начинал работать, мне людей так жалко было, что плакать хотелось. И признаться, и сейчас… не по себе. Тут действительно прискорбная картина, да… смерть любимой девочки, смерть мамы. Да… ужасно! Я и сам расчувствовался. Мастер… мастер герр Уорри Грабдэн в вопросах описания событий! Далее читать? Выдержите? Не устали еще?
– Читайте, друг мой. Читайте. Нам важно знать все, – тихо сказал Жан Крафт, немного успокоившись.
Прэнк Тролли неохотно надел очки на нос и продолжил:
«Перстень я подвесил на шнурок и какое-то время носил на шее, он был слишком видным, крупным, дорогим для мальчишки. После похорон мамы я думал, что жизнь моя кончена. Не имел понятия, что делать дальше, в чем и в ком найти опору. Однако же меня приютила подруга матери. Ну… как подруга – скорее, женщина, жалевшая нас. Она была довольно небогата, обладала жестким характером, но она помогла мне не пропасть. Я окончил школу, поступил в торговый колледж и ухитрился получить среднее образование – милейшая фрау Марта наскребла денег мне на учебу. Не зря мы экономили на всем, даже на еде. Помню, на обед у нас постоянно был или капустный, или яичный суп и недорогие сосиски с картошкой. Какие-нибудь овощи с огорода. По воскресеньям – курица. Никакого шоколада, пирожных, никаких деликатесов, разве что на Пасху, Рождество и именины. Одежду мы тоже носили скромную; из развлечений предполагались книги или прогулки, совмещаемые с работой в огороде, разумеется. Точнее, состоявшие из этой самой работы. Кино моя опекунша считала баловством, а слушать гастролирующих бродячих ярмарочных артистов было в ее глазах прямо-таки грехом! Театров у нас поблизости не имелось. Так я и рос. До поры до времени.
Однажды я сорвался… Огород, постная пища… отсутствие развлечений, столь любимых мальчиками моего возраста, сыграло со мной злую шутку. В кинотеатре как раз шел тогда новый детектив… Все мои знакомые отправились на премьеру, а я… а я должен был, как всегда, перекопать очередную грядку, полить уже имеющиеся. Я попробовал попросить опекуншу отпустить меня на сеанс, но она была непреклонна. «По кино будешь бегать, когда сделаешь всю работу», – сурово сказала она мне тогда. И у меня случился настоящий нервный срыв. В глазах у меня потемнело – в тот момент я буквально возненавидел опекуншу. Я закричал, что убью ее, и кинулся на фрау Марту с лопатой. Слава Богу, ей удалось добежать до двери и закрыться в доме. Не знаю, что на меня нашло. Потом я оказался у врача, мне кололи успокоительные, а я рыдал и просил прощения. Однако опекунша пришла к выводу, что не в состоя нии на старости лет поднимать такого «трудного подростка», и отправила меня в детдом, где я и находился полтора года до совершеннолетия. Фрау Марта сказала, что не держит на меня зла, но она «слишком старый и больной человек, чтобы выносить такие фортели от кого бы то ни было». Впрочем, мне еще повезло… Опекунша действительно не держала на меня зла. По достижении совершеннолетия я получил от нее сумму, достаточную для поступления в торговый колледж. Так что я несказанно благодарен строгой, улыбающейся лишь пару-тройку раз в году фрау Марте, которая на самом деле была добродушной и заботливой женщиной и заменила мне мать! Правда, это осознание пришло чуть позже. Надо отметить, к ее чести, еще и то, что она никогда не пыталась заставить меня снять и продать мой перстень. Она, судя по всему, знала, что он очень важен для всех Грабдэнов. С перстнем я не расставался. Когда стал достаточно взрослым, стал носить его на пальце. Но, дабы скрыть его ценность, я стал носить перчатки. Снимал их только тогда, когда бывал в одиночестве. Ночью, когда ложился спать. Когда оставался наедине с собой в ванной, будучи уверенным, что никого рядом нет. Людям я говорил, что у меня кожное заболевание и мне нельзя быть без перчаток. Впрочем, об этом потом, сейчас я хотел бы рассказать о другом. О том, как я полюбил по-настоящему, окончательно и бесповоротно. И что из этого вышло. Однажды (это было уже после окончания колледжа, и я уже снимал комнатку в небольшом поселке, работая там в магазине) я шел по дороге по направлению к железнодорожной станции. Стоял тихий, ясный весенний день, на деревьях уже начала распускаться листва. Я шел, не торопясь, любуясь зеленеющими яркими ветвями ровно посаженных вдоль дороги деревьев, слушая веселый щебет птиц, и увидел, как шедшая впереди изящная русоволосая девушка в голубом плаще вдруг споткнулась и упала. Я подбежал к ней, помог встать. Бедняжка сильно повредила себе ногу и даже, падая, ударилась лицом о камень и разбила нос, так как из него сильно текла кровь. Конечно же, я решил ей помочь. Не бросать же мне ее у обочины дороги! Я помог плачущей и хромающей девушке дойти до ближайшего травмпункта на станции, где ей немедленно оказали медицинскую помощь… Потом, держа ее под локоток, ощущая всю нежность и теплоту ее хрупкого тела и уже млея от всего этого, проводил до дома. Естественно, мы разговорились. Как оказалось, у нее никого нет. Родители давно умерли, бабушек-дедушек своих она не знала. Выросла моя красавица в детдоме, а после совершеннолетия стала жить в одиночестве, в собственном небольшом домишке, выделенном государством после ухода из детдома. С работой было очень плохо, как она призналась. По ее просьбе я купил в ближайшем магазине хлеб, соль, куриную ножку, килограмм сосисок, а также пару десяток яиц, и когда мы дошли до дома, больная попросила приготовить что-то вкусное, так как она «со вчерашнего дня ничего не ела». И упала она, видимо, там, на дороге, как я догадался, услышав такое признание, не иначе, как от голода. Я приготовил нам на двоих самое обычное мужское блюдо, то есть яичницу из четырех яиц и двух сосисок. Причем для придания красоты сосиски расположил в большой чугунной сковороде в одну линию, а яйца пропорционально по центру. В конце каждой сосиски разложил приоткрытую луковицу, разрезанную ровно пополам. Пару луковиц, которые я нашел у нее в старой тумбочке возле кровати, – это было все, что имелось в этом доме из продуктов. Посолил яичницу я дробной солью, добавил туда еще пару красных помидоров, которые сорвал под окном дома, немного зелени с грядки, за которой, видимо, она сама ухаживала, и пару горошков черного перца. Потом я сорвал лист смородины, вишни, набрал несколько листочков мяты, прокипятил хорошо и весь этот навар налил в две огромные кружки. Порывшись в той самой тумбочке, нашел маленькую баночку меда и добавил по одной маленькой ложечке в каждую кружку. Когда приготовления были окончены, я выложил все это на старенький журнальный столик, на котором до сих пор лежала книга некоего английского или американского писателя в оригинале. «Милая, – сам себя не узнавая, сказал я, – прошу к столу. Свежеприготовленный чай по рецепту Гая Юлия Цезаря, – соврал я. – Пусть немного поостынет, пока съедим яичницу». Она смущенно посмотрела на меня и покраснела. Тогда я повторил: «Прошу вас, сударыня, к столу». «Спасибо. Я уж думала без приглашения начать есть. Так проголодалась! А то, что вы приготовили, так соблазнительно пахнет! Я так хочу есть, но постеснялась начать без приглашения. Меня надо немного… подгонять… Я очень стесняюсь людей, тем более мужчин. А при этой ситуации, где, с одной стороны, голод не тетка и не ждет, а с другой – вы, человек, которого я не знаю даже как зовут…» «Ах, да… – прервал я ее, – я Уорри… Проствор Грабдэн…» – честно признаюсь, она была так хороша, несмотря на субтильность, даже некую телесную прозрачность от недоедания, что я отозвался немедленно. Я тут же почувствовал сильнейший прилив любви, подступающий от самого моего сердца. «А меня зовут Мадлен-Кэтрин Гойн», – мило сказала девушка, улыбнувшись. И ее лучезарная улыбка отдала теплом по всему моему телу. У Мадлен-Кэтрин (второе имя мне понравилось больше, и я так и стал ее называть, против чего она не возражала) были русые, чуть вьющиеся волосы, большие голубые глаза под темными бровями, красиво очерченные изящные скулы, белоснежные зубы. А к тому же, когда она приоткрыла рот, дабы назвать свое имя, я заметил ее язычок – розовый, нежный, слегка заостренный на конце… Он выглядел так мило на фоне зубов и алых губок, что я чуть не потерял дар речи. Однако, взяв себя в руки, я предложил немедленно начать наш первый совместный обед. В тот же день она, как будто поняв мои чувства и желания, попросила остаться на ночлег. Я, конечно же, с удовольствием согласился, так как день все равно прошел и мне идти более было некуда. Учитывая, что я очень долго жил без ласки, потеряв любимую да еще и маму, и с тех пор жил в строгости, я согласился, ибо голова моя закружилась, словно на карусели. И с тех пор мы стали жить вдвоем. А спустя месяц, когда я понял, что влюб лен и жить без нее более не могу, и, самое главное для меня, она сама призналась, что без меня жить не хочет и не будет ни одной минуты, я ей предложил расписаться. Мы стали хорошо питаться, и к этому времени наши тела постоянно напоминали нам о своих желаниях. Так мы и поженились. Пышной свадьбы не было – мы зарегистрировали брак, сходили в местную сельскую церквушку. Друзей у меня было мало, у нее тем более, так что застолье мы устроили скромное, на двоих, дома. Надо сказать, что наша идиллия скоро должна была закончиться – на время. Мне пришла повестка в армию. В качестве свадебного подарка, так сказать. Это было не очень кстати… В положенное время я хотел передать Кэтрин перстень, о котором до определенного времени старался ничего не говорить, да и она ни о чем не спрашивала. Меня также восхитило, что, узнав о подарке, который я ей вручу лишь после того, как она родит ребенка, Кэтрин обрадовалась как малое дитя. Она даже стала подпрыгивать и хлопать в свои нежные ладошки. И эта ситуация сильно взволновала меня. Потом была армия… Мучительные дни разлуки с любимой. А год спустя, когда этот долгожданный час – час рождения нашего сына настал, во время родов Кэт умерла. Умерла после появления на свет моего дорогого Эдгара. Я был там, в больнице. Меня отпустили из части, конечно же, в очень короткий отпуск по семейным обстоятельствам. Я держал на руках своего сына и плакал. Плакал, когда тело Кэтрин накрыли простыней и увезли. Все слезы я выплакал тогда, и на похоронах их уже не было. Я не мог больше ни рыдать, ни видеть весь этот мир, ни дышать без Кэтрин… Я просто не хотел жить. Но Эдгар… Он так доверчиво смотрел на меня круглыми глазенками, которые были у него разного цвета, как у моей мамы, – один карий, один голубой… Так трогательно чмокал розовыми крохотными губками, прося материнского молока… И я поклялся жить для него, для крохотного родного человеческого существа, бывшего и частичкой моей любимой девушки, – жить во что бы то ни стало! Между тем мне предстояло отправиться за рубеж, на некую военную операцию. Ребенка на время пришлось поместить в детдом, пока я не вернусь, ведь родственников ни у меня, ни у Кэтрин не осталось. Фрау Марта была уже нездорова и очень немолода. Она бы не смогла взять мальчика к себе. Я молился, чтобы Бог сохранил мне жизнь там, за границей. Сегодня, спустя много лет, я пишу все это в дневнике, который всегда ношу с собой, но, не имея права разглашать военные тайны, не могу называть места военных действий. Могу лишь сказать, что это все было в некотором царстве, в некотором государстве, за морями и океанами. И в этом государстве управлял делами некий президент, которого в мире знали все как великого тирана. А нашей задачей было организовать военный переворот. Однако военный переворот превратился в военные действия, как водится… Из серии «все против всех». В этой кутерьме я был как иголочка в стогу сена. Людей было много и с одной, и с другой стороны фронта, орудий также было предостаточно, и пули свистели постоянно у самих ушей. Бомбы взрывались, окутывая пылью и грязью солдат и офицеров. Многие военные умирали, будучи разорванными на мелкие части при прямом попадании бомбы».
– М-да. Не позавидуешь мистеру Уорри Грабдэну, – процедил Жан Крафт, вспомнив свою жену и детей. Хоть он и был в разводе, но отношения с бывшим семейством поддерживались вполне «дипломатические». Впрочем, текст овладел его разумом так, что предаваться воспоминаниям было некогда. Тролли тем временем продолжил читать. Он заметил, что почерк практически не изменился, но в тексте есть некая путаница. Он немедленно обратил внимание Крафта на этот факт; вследствие чего Крафтом тут же было выдано предположение, что, может, с этого момента дневник стал вести другой человек. Возможно ведь и то, что сам Эдгар нашел дневник и стал писать дальше. И с одной стороны, ничего удивительного тут и нет, ведь дневник отца может принадлежать его сыну. С другой стороны, отец Эдгара пишет, что дневник всегда находился с ним. А Эдгар… Да, ведь Эдгар в это время был маленьким. И к тому же пребывал в детском доме, а не на войне в той незнакомой мне стране… Загадка из загадок! Партнеры вместе просмотрели несколько раз текст, чтобы, наконец, понять, что дневник ведет все тот же Уорри Грабдэн.
Осознав это, они успокоились, и Прэнк Тролли продолжил читать: «Отец мой пропал. Порой я думал, что он погиб в одном из боев, указанных мною в этом дневнике. А может, вернувшись с войны, умер от ран, далеко, в незнакомой мне стране. Хотя мама моя проговорилась как-то, когда я был уже довольно взрослый, что отец кладоискатель и что он уехал когда-то искать лучшую жизнь для себя и для нас. Точнее, проговорилась об этом одна из соседок, семидесятилетняя фрау Минц. А мама вынуждена была как-то объяснить ее слова – опровергнуть или подтвердить. Это оказалось правдой. А потом… Потом жизнь расставила все на свои места. И вообще, я тогда об отце мало что знал. Он оставался для меня чем-то… мифическим. Я о нем слышал, но ни разу не видел. Однако вернемся к дальнейшему описанию важнейших событий моей жизни. Я был небогат в то время, честно говоря. Из золотых украшений при мне имелась одна золотая цепь, которую я хранил как зеницу ока, так как она досталось мне по наследству от мамы после ее смерти вместе с перстнем, о котором я уже упоминал. Я воевал, как полагается солдатам, выполняя распоряжения командиров и начальников, и старался не думать ни о чем. Золотую цепь хранил в планшете, а перстень спрятал в гимнастерке в кармане, под сердцем своим. И о семейных украшениях я никогда никому не говорил, дабы не вызвать зависть. Часто я вспоминал о своем сыне, Эдгаре, который остался вдали от меня, на родине, но без мамы и меня, отца. Кто с ним сейчас? Что он делает? Что чувствует? Я знать не мог! Даже не мог я знать о том, жив ли он или нет! Но события… События, которые произошли много лет спустя, вернули меня на то место мысленно, а потом и физически. Когда я вернулся домой с войны, весь израненный, но все же, слава Богу, живой, я нашел Эдгара, забрал его и отправился в тот дом, где ранее жила моя любимая Кэтрин. Дом совсем обветшал, устарел еще больше, и мне пришлось прикладывать много усилий, чтобы привести его в надлежащий вид. Тем самым я смог показать попечителям моего сына, что, дескать, вот он я, его отец, и мне с ним есть где жить. И стали мы жить вместе. Я полюбил своего сына еще больше, чем после рождения. И он мне отвечал взаимностью. Я открыл свое небольшое дело, а именно – стал обновлять старинные вещи. Занялся реставрацией и продажей антиквариата. Люди поняли, что это ремесло идет у меня успешно, и стали мне приносить свои старинные вещи – мебель, всевозможную утварь… А мы с Эдгаром все это обновляли. Затем продавали. Мальчик был хоть и мал, но ему нравилось в качестве игры помогать мне. Прибыль была поначалу невелика, но потом дело пошло в гору. Более-менее. Хотя работал я всегда больше, чем получал. Но тем не менее мне нравилось то, как люди восхищены нашей работой. В моей жизни появлялись и женщины, желающие стать мамой моего сына и женой мне, но они не были в сравнении с Кэтрин так хороши. И возникшая любовь быстро угасала. Видимо, и не любовь то была – так, нечто напоминающее ее, не более. Увлечения, страсть… Кроме того, я заметил, что порой, как только я влюблялся, женщина вскоре пропадала. Мои попытки ее найти не всегда приводили к желаемому результату. Иногда пути приводили меня к местам захоронения. Почему они, эти женщины, умирали, я знать не мог. И, оплакивая их, я продолжал жить и ждать любви и ласки. Стоит сказать, что мы с Эдгаром жили неплохо, но и небогато до тех пор, пока однажды я, совершенно внезапно, не получил некое письмо. Его содержание переписываю ниже по тексту специально, так как оригинал сильно устарел и почти не читается».
– Ого! Мне бы такое письмо! – присвистнул следователь Крафт, еще не зная, что там написано.
Доктор посмотрел на него, улыбнулся и прочел дальше по тексту: «18 июня 19… года. Сегодня я нашел в почтовом ящике пухлый конверт из-за границы. Аж из США. Там оказались: письмо, фотография и… доверенность на распоряжение счетом в банке, на мое имя. Сумма – шесть миллионов долларов! Доверитель… доверитель человек, которого я все эти годы считал мертвым. Мой боевой товарищ, мой лучший друг. Майор ВВС США Оскар Брандт-Грабдэн. Мой однофамилец. Сначала я подумал, что это какая-то ошибка или шутка, но потом стал читать прилагавшееся письмо. Информацию можно было сравнить с ударом грома среди ясного неба.
“Здравствуй, Уорри! Бьюсь об заклад, ты мысленно меня уже похоронил. Я тебя за это не виню – я действительно был не в лучшем состоянии, когда мы расстались. Тут уже начнешь готовить приветственную речь ангелочкам и самому Господу. Правда, выйдет с нецензурщиной, потому как ожоги – штука уж очень болезненная. Ну да ладно, там поймут и извинят. Давай о деле.
Все эти годы я искал тебя, дорогой Уорри. Искал, чтобы поблагодарить за то, что ты спас мне жизнь тогда на Ближнем Востоке. Хоть я и обожженный старый грешник, но я пока живой. Потому что ты вытащил меня тогда из огня. И еще… Я должен кое в чем признаться.
Уорри, я – твой отец. Прости, что не сказал раньше, прости, что никогда не держал тебя на руках, когда ты был ребенком… но я действительно находился слишком далеко. И не мог приехать к вам с мамой, не мог помочь вам. Меня носило по разным уголкам земного шара… И с этим ничего нельзя было поделать. Я всю жизнь был кладоискателем, Уорри, мальчик мой. Всю жизнь в бегах, в вечной гонке, вися на волоске от смерти тысячу раз! Потом стал наемником. А в это время моя жена и сын прозябали где-то в немецком захудалом городишке. Представляю, что ты обо мне думаешь. Прости меня, если сможешь, за все. Мне никогда не рассчитаться с тобой, наверное, и не загладить свою вину… Но я все ж попробую. Помнишь тот старинный клад, что мы искали? Так вот, я потом, когда пришел в себя, все же вырыл его. На это понадобилось много времени, терпения и денег, но я это сделал. Хотя был ПОЧТИ уверен, что после бомбардировок ничего не уцелело. «Почти», Уорри, великое слово. Так вот: все те древние золотые ювелирные штучки обнаружились в целости и сохранности под колонной, где и было описано. Я обратил их в добрые американские доллары – после уплаты налога вышло порядка двенадцати миллионов. Около трети я потратил, ну а остальное – твое. Часть – на банковском счете, часть – в том же банке, в первозданном виде, в депозитарной ячейке. Адрес и код здесь приложены, реквизиты банка тоже.
Я бы приехал повидаться, но война не прошла для меня бесследно. Я долго не протяну. Месяц от силы. По крайней мере, врачи так говорят. Да я и сам чувствую, что они не врут. Так что мы вряд ли свидимся, мальчик мой.
Бери деньги и драгоценности, купи себе что-нибудь стоящее, открой бизнес – в общем, делай с ними, что душе угодно. Единственно… я был бы доволен, если бы ты смог поставить какой-нибудь памятник нашим ребятам… там.
И поцелуй от меня малыша Эдгара, моего внука.
Твой отец,
Оскар Брандт-Грабдэн”».
– Вот так подарочек! – удивился теперь и доктор.