Мной воспеваемый предмет
Стремится важно в кабинет.
Мамзель-француженка в гостипой,
С улыбочкой, с ужимкой чинной
Пред ним присела… Посмотрел
Он на нее лукаво – кошкой…
Подумал: «Эдакий пострел!»
И деликатно шаркнул ножкой.
И гнев исчез его, как пар,
Как пыль, как женские страданья,
Как дым, как юношеский жар,
Как радость первого свиданья.
Исчез! Сменила тишина
Порывы дум степных и рьяных…
И на щеках его румяных
Улыбка прежняя видна.
Я мог бы, пользуясь свободой
Рассказа, с морем и с природой
Сравнить героя моего,
Но мне теперь не до того…
Пора вперед! Читатель милый,
Ваш незатейливый поэт
Намерен описать унылый,
Славяно-русский кабинет.
Все стены на манер беседки
Расписаны. Под потолком
Висят запачканные клетки:
Одна с симбирским соловьем,
С чижами две. Вот – стол огромный
На толстых ножках; по стенам
Изображенья сочных дам
С улыбкой сладостной и томной
И с подписью: «La Charite,
La Nuit, le Jour, la Vanite…» [1]
На полке чучело кукушки,
На креслах шитые подушки,
Сундук окованный в угле,
На зеркале слой липкой пыли,
Тарелка с дыней на столе
И под окошком три бутыли.
Вот – кипы пестрые бумаг,
Записок, счетов, приказаний
И рапортов… Я сам не враг
Степных присылок – и посланий.
А вот и ширмы… наконец,
Вот шкаф просторный, шишковатый…
На нем безносый, бородатый
Белеет гипсовый мудрец.
Увы! Бессильно негодуя,
На лик задумчивый гляжу я…
Быть может, этот истукан –
Эсхил, Сократ, Аристофан…
И перед ним! уже седьмое
Колено тучных добряков
Растет и множится в покое
Среди не чуждых им клопов!
Помещик мой достойно, важно,
Глубокомысленно курил…
Курил… и вдруг зевнул протяжно,
Привстал и хрипло возопил:
«Эй – Васька!.. Васька! Васька! Васька!!!»
Явился Васька. «Тарантас
Вели мне заложить». – «Сейчас».
«А что? починена коляска?»
«Починена-с». – «Починена?..
Нет – лучше тарантас». – «Жена, –
Подумал он, – вернется к ночи,
Рассердится… Но нету мочи,
Как дома скучно. Еду – да!
Да, чёрт возьми – да!» Но, читатель,
Угодно ль вам узнать, куда
Спешит почтенный мой приятель?
Так знайте ж! от его села
Верстах в пятнадцати, не боле,
Под самым городом жила
Помещица – в тепле да в холе,
Вдова. Таких немного вдов.
Ее супруг, корнет гусарский,
Завел охоту, рысаков,
Друзей, собак… Обеды, балы
Давал, выписывал журналы…
И разорился б, наконец,
Мой тороватый молодец,
Да в цвете лет погиб на «садке»,
Слетев торжественно с седла,
И в исступленном беспорядке
Оставил все свои дела.
С его-то вдовушкой любезной
Помещик был весьма знаком.
Ее сравнил остряк уездный
С свежепросольным огурцом.
Теперь ей – что ж! о том ни слова –
Лет под сорок… но как она
Еще свежа, полна, пышна
И не по-нашему здорова!
Какие плечи! Что за стан!
А груди – целый океан!
Румянец яркий, русый волос,
Немножко резкий, звонкий голос,
Победоносный, светлый взор –
Всё в ней дышало дивной силой…
Такая барыня – не вздор
В наш век болезненный и хилый!
Не вздор! И был ей свыше дан
Великий дар: пленять соседей,
От образованных дворян
До «степняков» и до «медведей».
Она была ловка, хитра,
И только с виду добродушна…
Но восхитительно радушна
С гостями – нынче, как вчера.
Пред ней весь дом дрожал. Не мало
Она любила власть. Бывало,
Ей покорялся сам корнет;
И дочь ее в семнадцать лет
Ходила с четырьмя косами
И в панталончиках. Не раз
Своими белыми руками