К. А. Такер
Дикая Флетчер
Глава 6
– На дороге будет неровно, – объявляет Джона со своего места передо мной, его глубокий голос в наушниках соперничает с ревом двигателя самолета.
– Хуже, чем то, что мы испытали до этого момента?
Потому что мой мозг трещит внутри головы от турбулентности, пережитой за последний час.
– Ты думала, это было худшее?
Он мрачно усмехается, когда мы прорезаем низко нависшее облако. Возможно, мы взлетели в голубое небо, но на этой стороне штата горизонт затянут толстым слоем серого.
Я плотнее прижимаю к телу свой вязаный свитер как для удобства, так и для защиты от холода. Каждая тряска звучит громыхающе и опасно, будто от корпуса самолета в любой момент могут оторваться металлические панели.
Джона, наверное, не был бы так весел, если бы узнал, что я достала из сумочки пакет и держу его открытым перед собой последние пятнадцать минут. То, что мне удалось так долго удерживать куриные тако, которые я съела в Сиэтле, – просто чудо, но сейчас они бурлят у меня в животе.
Нос самолета внезапно наклоняется. Я храбрюсь и дергаю ремень безопасности, чтобы убедиться, что он плотно зафиксирован. Затем сосредотачиваюсь на глубоком вдохе, надеясь, что это успокоит мои расшатанные нервы, а еще мои внутренности. О чем, черт возьми, думала Агнес, посылая Джону загнать меня в эту смертельную ловушку? Мне не терпится позвонить маме и сказать, что она была права, что меня не устраивает мотаться по горам, будучи упакованной в консервную банку словно сардина. Что ни один здравомыслящий человек не согласится на это, никогда.
Эти пилоты с Аляски просто сумасшедшие, раз избрали такой путь.
– Как долго еще? – спрашиваю я, стараясь сохранить ровный голос, пока самолет кренит то в одну, то в другую сторону.
– На десять минут меньше, чем когда ты спрашивала в последний раз, – бормочет Джона. Он связывается по рации с диспетчером и начинает рифмовать коды, говорить о видимости и узлах.
А я смотрю на спину его громоздкой фигуры, втиснутой в кресло пилота. Если ему и неудобно в этом крошечном фюзеляже, он не произнес ни слова жалобы. На самом деле он почти ничего не сказал мне за всю поездку. В основном «ага», «не-а» и короткие ответы, которые пресекали все мои попытки завязать светскую беседу. В конце концов я сдалась и сосредоточилась на истрепанных пепельно-русых прядях волос, завивающихся вокруг его бейсболки и над воротником куртки, а не на том, что прямо за тонкими металлическими стенами и стеклянными панелями находятся тысячи метров, куда мы можем упасть и разбиться насмерть.
Реальность, которая кажется все более очевидной с каждым внезапным и сильным рывком.
Самолет кренится вправо, вызывая мой панический вздох. Я зажмуриваюсь и продолжаю делать спокойные, ровные вдохи, надеясь, что это подавит бурлящую тошноту. «Я справлюсь… Я смогу сделать это… Это то же самое, что и полет на любом другом самолете. Мы не умрем. Джона знает, что делает».
– Это Бангор, впереди.
Я осмеливаюсь выглянуть в окно и посмотреть вниз, надеясь, что обещание того, что мои ноги скоро коснутся земли, поможет справиться с паникой. Пышная, зеленая, ровная земля простирается настолько далеко, насколько позволяет видеть пасмурное небо – огромное пространство, в основном не тронутое рукой человека. Оно усеяно ручьями и озерами всех форм и размеров и одной широкой рекой, змеящейся через него.
– Это и есть Бангор? – Я не могу скрыть удивления в голосе, изучая посевы низких, прямоугольных зданий, сгрудившихся вдоль берега реки.
– Ага. – Пауза. – А чего ты ожидала?
– Ничего. Просто… Я думала, он будет больше.
– Это самое большое поселение на Западной Аляске.
– Да, я знаю. Поэтому я думала, что здания будут, ну не знаю, больше. Выше.
В последние два дня у меня было мало времени, чтобы получше изучить место, куда я направляюсь. Все, что я знаю, это прочитанное мной в телефоне в ожидании самолета сегодня утром – что эта часть Аляски считается «тундрой» из-за своего плоского рельефа; что солнце почти не заходит в летние месяцы и почти не восходит во время долгой арктической зимы; и что большинство здешних городов и деревень имеют коренные аляскинские названия, которые я не смогу выговорить.
Джона фыркает, и я жалею, что высказала свои мысли вслух.
– Не похоже, что ты вообще много знаешь. Разве ты не здесь родилась?
– Да, но я же ничего не помню. Мне не было и двух лет, когда мы уехали.
– Ну, может быть, если бы ты потрудилась вернуться раньше, ты бы знала, чего ожидать.
В его тоне слышится обвинение. В чем, черт возьми, его проблема?
Мы попадаем в очаг турбулентности, и самолет начинает сильно трястись. Я упираюсь ладонью в ледяное окно, когда тошнотворное чувство снова начинает шевелиться, и ком глубоко внутри начинает подниматься. Мой желудок готовится вытолкнуть свое содержимое.
– О боже… это плохо, – стону я.
– Расслабься. Это ерунда.
– Нет, я имею в виду… – Мое тело покрывается испариной. – Я думаю, меня укачало.
Тихое ругательство доносится до моего уха.
– Держись. Мы будем на земле через пять минут.
– Я стараюсь, но…
– Ты не можешь блевать здесь.
– Ты думаешь, мне этого хочется? – огрызаюсь я, возясь со своим пакетом.
Из всех вещей, которых я боюсь, рвота стоит в одном ряду с самыми страшными.
И теперь я буду блевать, сидя позади этого придурка.
– Черт. У нас еще шесть свободных пилотов, но тебя пришлось взять мне, – бубнит про себя Джона.
Я закрываю глаза и прислоняюсь лицом к окну. Ледяное стекло немного помогает, даже при резких толчках.
– «Не волнуйся, Калла. Ничего страшного, Калла». Так сказал бы порядочный человек, – слабо бормочу я.
– Я здесь, чтобы доставить твою высокомерную маленькую задницу в Бангор, а не тешить твое эго.
«Высокомерную»? Мое «эго»? Я приоткрываю один глаз, чтобы кольнуть его взглядом в затылок. Все притворства вежливости исчезли.
– А мой папа знает, что ты такой огромный мудак?
Джона не отвечает, и я рада этому, потому что разговоры усиливают мою тошноту. Я отключаю гарнитуру и возвращаюсь к длинному вдоху через нос и медленному выдоху через рот, борясь с желанием тела эвакуировать его содержимое в любой момент, пока меня трясет и толкает во время нашего снижения к взлетно-посадочной полосе впереди.
Крошечный двухместный самолетик мотает из стороны в сторону, словно качели, прежде чем колеса касаются земли, он несколько раз подпрыгивает, а затем наконец приземляется.
Каким-то чудом во время всего этого мне удается удержать свои тако.
Я вздыхаю с облегчением, когда мы выруливаем на взлетно-посадочную полосу. Справа я вижу несколько больших прямоугольных зданий разных цветов – зеленого, как лес, красного, как пожарная машина, темно-синего – с двумя коммерческими самолетами, похожими на те, на которых я сегодня летала. Мы катимся налево, к ряду небольших зданий стального серого цвета, на самом большом из которых висит бело-голубая вывеска с надписью «Дикая Аляска».
Мое сердце начинает колотиться в груди.
Я была здесь двадцать четыре года назад. Слишком маленькая, чтобы помнить, но я была здесь, и с тех пор бесчисленное количество раз представляла себе этот момент.
Невысокий коренастый парень во флуоресцентном жилете небрежно взмахивает оранжевой палочкой, указывая Джоне на место в конце линии из шести самолетов.
Перед нами – четыре ряда таких. За ними еще два.
Все они больше, чем тот, в котором мы находимся, отмечаю я.
Мне хочется спросить: «Это все самолеты моего отца? В какой части аэропорта мы находимся? А эта коллекция разноцветных строений, похожих на склады, на самом деле городской аэропорт? Сколько людей здесь работает?», но очевидно, что Джона не хочет просвещать меня в чем-либо, поэтому я прикусываю язык. Я могу спросить Агнес. Я предполагаю, что с ней будет приятнее общаться.
Или я могу спросить своего отца, с которым скоро встречусь.
Меня охватывает внезапное желание пописать.
Не успев заглушить двигатель, Джона уже снимает гарнитуру, открывает дверь и выпрыгивает с удивительной ловкостью.
Я остаюсь еще некоторое время, наслаждаясь бодрящим прохладным ветерком, который проносится по моему лицу и действует словно бальзам на мой бурчащий желудок.
– Давай, пошли! – рявкает Джона.
Я почти избавилась от необходимости иметь с ним дело, напоминаю я себе, соскальзывая со своего места.
Я замираю в дверях самолета, чтобы оценить расстояние до земли, пытаясь понять, как мне спрыгнуть отсюда на своих высоких танкетках, удержав при этом сумочку на плече и шляпу на голове и не упав лицом вниз или не подвернув лодыжку. Мне следовало сменить обувь, когда я рылась в чемодане в поисках самого необходимого.
Без единого слова предупреждения Джона хватает меня за талию своими огромными руками и спускает вниз, словно я совсем ничего не вешу, вызывая мой удивленный взвизг. Поставив меня на землю, он ныряет обратно в самолет, чтобы достать нейлоновую сумку, спрятанную за сиденьем. Он бесцеремонно бросает ее к моим ногам, как если бы выбрасывал мусор на обочину. Сумка приземляется в лужу.
– Вот. Теперь блюй сколько хочешь.
В мою пустую руку он всовывает пластиковый пакет.
Я смотрю на его лицо – все еще скрытое маской из грязных волос, солнцезащитных очков и бейсбольной кепки, натянутой низко, несмотря на отсутствие солнца. Как долго он выращивал этот куст? Годы? Длинные, жилистые волосы торчат во все стороны. Гарантирую, что он никогда не видел ножниц или расчески. Никогда.
Мое искаженное гримасой отвращения лицо смотрит на меня из отражения его линз, и слова мамы о том, что я влюблюсь в пилота, внезапно настигают меня.
Я начинаю хохотать. Неужели Джона – тот самый «небесный ковбой»?
Как будто я когда-нибудь влюблюсь в этого парня.
Кожа между нижней частью авиационных очков Джоны и верхней частью его неухоженной бороды краснеет.
– Что смешного? – спрашивает он настороженно.
– Ничего. – От порыва прохладного ветра пряди моих длинных волос развеваются у подбородка, а шляпа грозит сорваться с головы. Я отмахиваюсь от них и прочищаю горло. – Спасибо, что доставили меня сюда, – вежливо говорю, сохраняя ровное выражение лица.
Он медлит. Я чувствую его тяжелый взгляд на своем лице, и от этого мне становится не по себе.
– Не благодари меня. Это была не моя идея, – отвечает он, затем сверкает натянутой, неискренней улыбкой, обнажая ровные, красивые белые зубы.
«Здесь, – предполагаю я, – он отбросил все свои базовые привычки по уходу и гигиене».
– Привет! – окликает меня женский голос, отвлекая от желания ударить Джону прямо в его безупречную грудную клетку.
Я с радостью отворачиваюсь от него, чтобы увидеть миниатюрную женщину, направляющуюся к нам.
Это, должно быть, Агнес.
Последние три дня я все представляла, как выглядит женщина, стоящая за спокойным, мягким голосом в телефонной трубке. «Подруга», которая явно не просто подруга. Наверное, я по глупости решила, что она будет похожа на мою мать.
Агнес настолько противоположна ей, насколько это вообще возможно.
Во-первых, она настолько мала, что выглядит почти ребенком, особенно в оранжевом защитном жилете, который по крайней мере на три размера больше нужного, мешковатых мужских джинсах и неуклюжих рабочих ботинках. Наряд, в котором мою мать не удастся застать даже в ее самый худший день. И, в отличие от гладкого и безупречно окрашенного боба моей мамы, вороненочерные волосы Агнес, слегка припорошенные сединой, обрезаны до немыслимой длины пикси, будто в один прекрасный день они ей надоели, и она остригла их сама и без зеркала.
Кроме того, Агнес – коренная жительница Аляски.
– У тебя получилось, – говорит она, останавливаясь передо мной и давая мне возможность рассмотреть ее черты.
У нее красивое круглое лицо, состарившееся благодаря тонким морщинкам на бровях и заметным «гусиным лапкам» в уголках глубоко посаженных, прикрытых глаз. Если бы мне нужно было угадывать, я бы дала ей около сорока лет.
– Получилось.
Она широко улыбается, демонстрируя ярко выраженные щеки и слегка кривые передние зубы цвета костяного фарфора.
Наконец-то. Хоть кто-то здесь, кажется, искренне рад меня видеть.
– Так он…
Мои слова сбиваются, пока взгляд блуждает от двери, из которой Агнес вышла несколько минут назад, к другим зданиям вокруг нас, где полдюжины рабочих в светоотражающих жилетах загружают грузы в самолеты. Я всматриваюсь в их лица, затаив дыхание, странная смесь нервных бабочек и тошноты соперничает за внимание внутри меня.
– Рену пришлось подняться на площадку возле Русской Миссии[11], чтобы завезти припасы, – объясняет она, будто я знаю, где это. – Он скоро вернется.
– О, – заикаюсь я. Он не приехал меня встретить? – Он ведь знал, что я приезжаю?
– Да, разумеется. Он в предвкушении. – Широкая улыбка слегка вздрагивает, и этого достаточно, чтобы вызвать у меня подозрения.
Он знал, что его дочь, которую он не видел двадцать четыре года и с которой не разговаривал двенадцать лет, приедет сегодня вечером. Неужели он не мог найти кого-нибудь другого, чтобы завезти припасы, и поприветствовать ее? Неужели он не мог послать Джону вместо себя? Или одного из шести других свободных пилотов, если верить недавнему ворчанию пилота?
А еще лучше, раз уж он не слишком болен, чтобы летать, почему он не мог приехать за мной в Анкоридж?
Мой отец намеренно избегает меня?
Буду ли я иметь дело с еще одним Джоной, который не в восторге от моего пребывания здесь?
Я изо всех сил стараюсь сохранить спокойное выражение лица, пока внутри меня бушуют эмоции. После дня отсчитывания часов и минут до встречи с реальной версией фотографии, до того, как я снова услышу мягкий, непринужденный тембр его голоса, разочарование накатывает с новой силой. Но вместе с этим разочарованием приходит и волна той же ноющей обиды, что охватила меня так много лет назад, – мой способ справиться с осознанием того, что я никогда не буду для папы приоритетом.
А еще где-то в глубине этих переменчивых эмоций скрывается облегчение от того, что у меня есть еще немного времени, чтобы собраться с силами перед тем, как мне придется встретиться с ним лицом к лицу.
– Как прошли твои перелеты? – спрашивает Агнес, словно почувствовав мое внезапно испорченное настроение и желая сохранить легкость.
– Отлично. Большая часть, во всяком случае. – Я бросаю злобный взгляд через плечо. Джона возится с чем-то в самолете и, кажется, не обращает на нас внимания.
Глаза Агнес следят за моими, и, когда достигают рослого пилота, ее брови смыкаются. Но она быстро переключает свое внимание обратно, блуждая взглядом по моему лицу и задерживаясь на каждой черте.
– Ты так выросла. – Должно быть, она видит мое замешательство, потому что быстро добавляет: – Твоя мама каждый год посылала Рену твою школьную фотографию. Он хранил их в рамке на своем столе и менял местами, когда приходил новый снимок.
Если не считать моей университетской выпускной фотографии, последняя школьная фотография, которую отправила моя мама, была сделана в восьмом классе, что означает, что Агнес и мой отец знали друг друга очень давно.
Как-то неловко спрашивать об этом спустя несколько минут после знакомства с этой женщиной, и все же я не могу больше сдерживаться:
– Так вы с моим папой женаты?
На ее пальце нет кольца, но она и не выглядит человеком, который носит украшения.
– Я и Рен? Нет. Мы – просто мы. Это сложно.
Ее взгляд перемещается вниз, скользит по моим танкеткам на высокой платформе, а затем падает на потрепанную спортивную сумку.
– Твоя? – с сомнением спрашивает Агнес.
Не похоже, что сейчас я смогу узнать от нее что-нибудь еще об их отношениях.
– Нет. Мой багаж остался в Анкоридже. Он не поместился. Честно говоря, не могу поверить, что нашлось место для меня.
Я объясняю, что Билли обещал прислать мои вещи завтра.
Она качает головой.
– Мне жаль. Я говорила ему взять одну из «цессн».
Минуточку…
– Джона сказал мне, что этот самолет был единственным свободным.
– Не понимаю, о чем она говорит, – отзывается тот, хотя его внимание, кажется, приковано к планшету, пока его огромная рука водит по нему ручкой, небрежно ставя галочки.
Мой рот раскрывается, когда я смотрю на этого лживого ублюдка.
Агнес издает тихий вздох.
– Пойдем, Калла.
Она тянется вниз, чтобы ухватиться за ремень нейлоновой сумки, а затем перекидывает ее через плечо так, словно она совсем ничего не весит, хотя сумка, вероятно, меньше ее всего лишь вдвое.
– Давай устроим тебя до приезда твоего отца. Я уверена, что твоя мама хотела бы, чтобы ты заглянула.
– В доме же есть Wi-Fi, верно? – Я машу своим телефоном в воздухе. – Потому что я не могу поймать сигнал с самого Сиэтла.
– Ты, должно быть, умираешь, – бормочет Джона под нос, но достаточно громко, чтобы я услышала.
Я закатываю глаза.
– Нет, здесь нет сигнала. Здесь работает только GCI[12]. Но да, ты сможешь подключиться из дома, – говорит Агнес. – Джона, позаботься здесь обо всем за меня, ладно?
Он ворчит в ответ, что, как я полагаю, означает согласие.
Агнес, кажется, принимает это за таковое. Она кивком головы приглашает меня следовать за ней в сторону небольшой группы машин, припаркованных у дальней стороны офисного здания.
– Подождите! Вы не возражаете против фото?
– О… конечно, – говорит Агнес, ее глаза расширяются от удивления.
Я вручаю ей свой телефон, а затем осторожно пробираюсь по лужам, чтобы прислониться к самолету, наклоняя свое тело в позе, которая, как я знаю, особенно выигрышна, моя левая рука нежно прижимает макушку моей шляпы.
– Улыбочку! – говорит Агнес.
– О, нет, все в порядке! – кричу я, глядя вдаль, на другой самолет, который спускается из облаков. Внимательно следя за тем, как Джона наблюдает за мной, я навостряю уши, чтобы уловить любой ехидный комментарий, который он может сделать.
К счастью, какие бы мысли у него ни были, в кои-то веки он держит их при себе.
– Я сделала три. Это устроит?
– Идеально. Спасибо. – Я избегаю взгляда Джоны, забирая свой телефон, и следую за Агнес. – Так вы здесь работаете?
Она тепло улыбается мне.
– Уже шестнадцать лет.
– Ого.
Мой отец и Агнес знали друг друга с тех пор, как мне было десять. Но за четыре года, пока мы общались, он не упоминал о ней. Были ли их отношения «сложными» все это время или сложным был только папин характер?
– И чем вы здесь занимаетесь?
– Проще сказать, чем я тут не занимаюсь. На самолетах не летаю… Нет. Но я занимаюсь многими другими делами – диспетчеризацией и начислением зарплаты, бронированием и контрактами на поставку; всеми этими скучными вещами. И я забочусь о ребятах. Сейчас у нас… тридцать пять пилотов.
Мои глаза расширяются.
– Серьезно?
– Конечно, они не все работают полный рабочий день и разбросаны по всем землям. У нас есть один парень в Уналаклите, двое в Коцебу… Уткиагвик, конечно же, на летний сезон. Несколько в Фэрбанксе… повсюду. Это как иметь десятки сыновей. Их может быть немного, и я не вижу некоторых из них месяцами, особенно тех, что на севере, но я люблю их, как своих собственных.
– Не сомневаюсь.
Хотя как кто-то, кроме кровных родственников, может любить Джону, для меня загадка.
Я настолько отвлекаюсь на свои мысли, что не обращаю внимания на то, куда иду. Моя левая нога опускается в глубокую лужу. Я содрогаюсь как от холода грязной воды, попавшей на пальцы ног, так и от того, что она испортит замшевую стельку.
– Наверное, только что прошел дождь?
– Здесь всегда «только что прошел дождь». – Агнес забрасывает вещевой мешок в кузов старого черного пикапа «ДжиЭмСи», который видал лучшие времена – на его боку вмятины и царапины, а ржавчина разъедает колесные колодцы. – Надеюсь, ты захватила с собой хорошие дождевые сапоги.
– Да. Красивые, дорогие красные сапожки «Хантер». – Я делаю паузу для эффекта. – Они в Анкоридже вместе с остальной моей одеждой.
– Я позабочусь о том, чтобы твои вещи доставили сюда в ближайшее время. – Взгляд Агнес возвращается к рядам самолетов. Она открывает рот, чтобы сказать что-то еще, но потом решает не делать этого. – Давай отвезем тебя домой.
Я рискую бросить гневный взгляд на Джону, который прогуливается по площадке в сторону ангара, его походка непринужденная и уверенная. Он поворачивается в мою сторону один раз, а затем полностью игнорирует меня, даже не помахав рукой.
«Скатертью дорога». Если мне не придется иметь с ним дел до конца недели, я буду просто счастлива.
До дома отца ехать недалеко – не больше пяти минут – и по пустым дорогам: асфальтированной, рассеченной змеящимися трещинами, и грунтовой, испещренной бесчисленными выбоинами. Те немногие дома, которые мы видим, проезжая мимо, представляют собой простые, функциональные конструкции, в основном модульные, обшитые разноцветной облицовкой. Все они стоят на деревянных подпорках. Из-за вечной мерзлоты, объясняет Агнес.
Я делаю мысленную пометку посмотреть в словаре «вечная мерзлота», когда у меня снова будет интернет.
Сиденье Агнес выдвинуто вперед до упора, и она сидит с прямой спиной, чтобы иметь возможность видеть над приборной панелью – ее миниатюрный рост становится проблемой за рулем пикапа. Если бы я была более расслаблена, я бы, наверное, нашла это забавным.
Но присутствие Агнес помогает. Она так же спокойна, как и по телефону, ее голос убаюкивает, пока она указывает на основные ориентиры: «город» Бангор в восьми километрах к востоку и реку Кускоквим рядом с ним. Это и есть та толстая, змеящаяся река, которую я увидела сверху. Агнес говорит, что это главная артерия Берингова моря, которая тянется далеко на север, позволяя перемещаться между поселками на баржах и лодках в теплые месяцы и на автомобилях, когда она замерзает зимой. Это единственный способ доехать на машине до деревень, видимо, потому что никаких дорог, соединяющих Бангор с остальной частью штата, нет.
В ясный день, обещает Агнес, я смогу увидеть вдалеке гору Три Ступени. Но сейчас я вижу лишь километры плоской земли, усеянной низкими кустами и окутанной туманным небом.
И блеклый модульный дом цвета мха в конце длинной, узкой подъездной дороги, к которому примыкают гараж и два небольших хозяйственных сарая.
– Ну… вот мы и приехали, – произносит Агнес, заглушая двигатель.
Дом моего отца. Место, где я провела первые два года своей жизни.
Несмотря на то что я ничего не помню, все в этом моменте кажется сюрреалистичным.
Я делаю глубокий вдох, вылезая из грузовика и следуя за Агнес по скрипучим деревянным ступенькам и через единственную дверь, лишь смутно осознавая, что Агнес не потрудилась воспользоваться своим ключом. Дверь уже была не заперта.
Я замираю на месте, и мои глаза удивленно распахиваются, когда я вижу армию зеленых уток-крякв. Отвратительные обои покрывают каждый квадратный сантиметр кухонной стены. Это отнюдь не большая кухня, так что обои делают ее визуально еще меньше.
Как бы ужасно это ни было, я подавляю внезапное желание хихикнуть. Наверное, это то, о чем говорила мама. Мне не терпится сказать ей, что она была права, что она все еще знает моего отца.
Агнес бросает ключи от грузовика на столешницу.
– Рен всегда забывает закрыть дверь перед уходом утром.
Она встает на цыпочки, чтобы дернуть за шнур, прикрепленный к жалюзи на окне над раковиной, впуская мутный дневной свет, освещающий золотистые дубовые шкафы, кремового цвета столешницу из ламината и соответствующего оттенка виниловый пол – узор из квадратов с маленькими бордовыми треугольниками, подчеркивающими каждый угол. Он напоминает мне пол, который был у моих бабушки и дедушки в подвале.
С небольшим окном над раковиной, окном в двери и одноламповым светильником наверху здесь тускло. Я могу только представлять, как это угнетает во время долгих зим.
– А когда наступает темнота? – спрашиваю я, обхватывая себя руками больше для комфорта, чем для тепла.
– В это время года? Солнце садится незадолго до полуночи, а встает около четверти четвертого, но сейчас ночью еще совсем не темно. Не так, как зимой.
Мои глаза снова распахиваются. Я знала, что дни длинные, но закат в полночь?
– Я заменила затемняющие шторы в твоей комнате. Старые были потрепаны. Ты непременно захочешь их задернуть. Если только ты не такая же, как твой отец, который не против спать при свете дня. – Агнес подходит к холодильнику. – Ты, должно быть, голодна. Угощайся всем, что есть в…
Она морщит лоб, когда открывает дверцу и видит пустые полки, на которых нет еды, кроме приправ и нескольких напитков.
– Он обещал, что сходит за продуктами, – бормочет Агнес себе под нос, настолько тихо, что я не думаю, что она хотела бы, чтобы я это услышала. Она берет пакет молока, чтобы открыть его и понюхать. Ее нос морщится. – На твоем месте я бы не стала это пить.
– Все в порядке. Я все равно не могу пить молоко. У меня аллергия на молочные продукты.
Мне поставили этот диагноз, когда мне было пять лет. Этого, я уверена, отец не помнит.
Агнес закрывает холодильник.
– Я уверена, что он ждал, пока сможет узнать, что тебе нравится. – Она натянуто улыбается. – Мейер открывается в восемь тридцать. Он свозит тебя туда первым делом.
Что ж, хорошо, что я не голодна.
И снова я не могу не задаться вопросом, действительно ли мой отец хочет видеть меня здесь. Разумеется, он мог бы захватить несколько элементарных продуктов питания, чтобы накормить дочь, когда она приедет. Если бы ему было до этого дело.
– Когда именно вы сказали ему, что я приеду?
Агнес медлит, дотянувшись до стопки почты, лежащей на столешнице, и медленно просматривает письма, ее взгляд задерживается на маркировке.
– Вчера вечером.
Я вспоминаю нашу переписку в пятницу, когда я сообщила ей, что заказала билет на самолет – спасибо Саймону за то, что оплатил счет. В ответ Агнес написала, что мой папа очень рад моему приезду.
Это была явная ложь.
Почему она не сказала ему об этом в пятницу, сразу после получения моего письма? Почему ждала еще один день? Ожидала ли она, что он будет не просто «очень рад»? Что он сказал, когда Агнес сообщила ему новость? Какие слова и с какой интонацией были произнесены в этих стенах по поводу моего приезда?
Бросив нераспечатанную почту, Агнес начинает собирать сухие листья с растения базилика, которое стоит на верхней полке многоярусной подставки у двери, при этом она сосредоточенно хмурится.
– Устраивайся поудобнее, Калла. Твой отец должен скоро вернуться.
– Конечно.
Мой взгляд мечется по сторонам. Сейчас я чувствую себя как угодно, но только не удобно. Кухня определенно вмещает в себя все необходимое – базовую белую плиту, холодильник, простой круглый деревянный обеденный стол со множеством вмятин и царапин от многолетнего использования и потертую раковину из нержавеющей стали с окном над ней, из которого открывается вид на плоский пейзаж. И все же в этом помещении нет ничего особенно гостеприимного. Оно не похоже на нашу просторную и светлую кухню в Торонто с мечтательным эркером и мягким креслом у окна, которое стоит возле него, приглашая свернуться калачиком с книгой и горячим шоколадом в холодный зимний день.
Но, возможно, мой дискомфорт не имеет никакого отношения к декору, а все дело в том, что все мои волнения по поводу встречи с отцом оказались быстро подавлены нарастающим страхом, что я здесь нежеланный гость.
Я вдыхаю. В воздухе витает едкий запах горелого дерева и пепла, будто из дровяной печи. Не сигарет, замечу.
– Он бросил курить, да?
– Он работает над этим. Пойдем. Я покажу тебе твою комнату.
Агнес ведет меня из кухни в длинную, узкую гостиную. По крайней мере, на этой стороне дома нет уток-крякв, но она тоже лишена индивидуальности. Такая же тусклая, даже при включенном верхнем свете. Стены белые, с несколькими кусочками ничем не примечательного снежного пейзажа; ковер потертого овсяного цвета, с виднеющейся истертой дорожкой от порога до простой черной дровяной печи на бежевой плитке в дальнем углу.
– Когда твой отец не работает, ты найдешь его именно здесь. Здесь или снаружи. – Агнес машет рукой в сторону крыльца с навесом по ту сторону окна, которое больше, чем окно на кухне, но все равно слишком мало для комнаты такого размера.
Если не считать нескольких сложенных газет, сваленных в кучу на деревянном журнальном столике, не похоже, что комната используется часто. Как всегда, приоритетом для папы остается «Дикая Аляска».
Но на краю золотисто-черно-зеленого плетеного дивана на приставном столике лежит пресловутая доска для игры в шашки. Интересно, это та же самая, что была здесь когда-то давно?
Я чувствую на себе взгляд Агнес.
– Здесь… уютно, – говорю я.
– Ты такая же плохая лгунья, как и Рен. – Она улыбается. – Я постоянно говорю ему, что это место нужно освежить. Я даже оставила ему несколько передач о ремонте, что идут по телевизору. – Агнес указывает на маленький плоский экран, стоящий в углу, напротив дровяной печи и по другую сторону от кресла LaZ-Boy[13] коричневого цвета. – Но он все время говорит, что не настолько часто здесь бывает, чтобы беспокоиться об этом.
Ее голос затихает, а взгляд устремляется на кресло, и ее, казалось бы, неизменная улыбка сползает.
Почему тогда она не сделает это сама? Рен не разрешает ей?
– В ближайшие недели он будет чаще бывать дома, верно?
– Да, полагаю, да.
Танцевать вокруг темы ракового диагноза моего отца больше нет смысла.
– Насколько все плохо, Агнес?
Она качает головой.
– Тот листок бумаги был полон медицинской белиберды, в которой я ничего не смогла понять.
– Но ведь он передал вам то, что сказали врачи, верно?
– Кто, Рен? – Она тихонько фыркает. – Он болел ужасным бронхитом несколько недель, пока я наконец не убедила его сходить к кому-нибудь. Врач решил сделать рентген, и вот так обнаружили опухоль. Но Рен никому не сказал. Он просто принимал антибиотики, и я думала, что ему становится лучше. Потом этот сукин сын полетел в Анкоридж на тайную биопсию и дополнительные анализы. – Я слышу в ее голосе грусть. – Все, что мне удалось из него вытянуть, это то, что у него рак легких и врачи предложили химиотерапию и облучение.
– Похоже, у них есть план.
В ожидании сегодняшнего стыковочного рейса я посвятила немного времени сайту Канадского онкологического общества, читая информацию о типах, стадиях и вариантах лечения рака легких. Изучить пришлось многое, и понять это было трудно. Все, что мне удалось вынести, это то, что лечение имеет решающее значение, а показатели выживаемости одни из самых низких среди всех видов рака.
– Если бы я могла взглянуть на эти документы, может быть, я могла бы погуглить…
– Я не знаю, где они. Он забрал их, как только я спросила его. Заставил меня пообещать, что я никому не скажу.
Обещание, которое Агнес явно нарушила, позвонив мне.
Мое собственное расстройство начинает нарастать.
– Когда врачи хотят начать лечение?
