Камилла Гребе
На льду
Посвящается Эстель и Фредрику
Ты не знаешь, кто тебе друг, а кто враг, пока лед под тобой не треснет.
Инуитская поговорка
Петер
Я стою в снегу перед могилой матери, когда звонит телефон. На могиле простой памятник, едва достающий мне до колен, из грубо обтесанного куска гранита.
Мы с мамой часто говорили о трудной работе полицейского в городе, где люди интересуются только своей персоной, и о том, что жить среди таких людей непросто.
Кроссовки утопают в мокром снегу. Я достаю телефон и отворачиваюсь от памятника. Мне неловко говорить по телефону у могилы матери.
Передо мной простирается кладбище Скугсчюркогорден, окутанное туманом. Сосны торчат из снега, как восклицательные знаки, кричащие, что жизнь не вечна. С веток и памятников капает вода. Оттепель.
Вода уже просочилась в кроссовки и хлюпает внутри, напоминая о том, что все-таки следовало купить те ботинки в магазине. Вдали видны темные фигуры среди сосен. Наверно, пришли ставить свечи или цветы на могилу. Скоро Рождество.
Я возвращаюсь на расчищенную от снега тропинку и смотрю на дисплей телефона, хотя и так знаю, кто звонит. Внутри уже появилось это странное ноющее ощущение, которое так хорошо мне знакомо.
Прежде чем ответить, бросаю последний взгляд на могилу. Машу рукой на прощание и шепчу, что скоро вернусь. Разумеется, в этом нет нужды. Она знает, что я вернусь. Я всегда возвращаюсь.
Я еду в город по плохо освещенной улице Нюнэсвэген. Красные габаритные огни машин, едущих впереди, указывают мне дорогу. Вдоль дороги лежат сугробы из грязного осевшего снега. Низкие депрессивные здания на въезде в Стокгольм. Лампы в виде рождественских звезд освещают окна, подобно бенгальским огням. Снова пошел снег, смешанный с дождем. Он залепил переднее стекло и смягчил контуры окружающего пейзажа. Шум мотора смешивается с ритмичным звуком дворников.
Убийство. Еще одно убийство.
Много лет назад, когда я был еще сравнительно молодым полицейским и неопытным следователем, звонки с информацией об убийстве всегда вызывали у меня волнение. Убийство тогда означало для меня загадку, которую нужно было разгадать, моток спутанной пряжи, который надо распутать. Тогда я верил, что любое преступление можно расследовать. Нужно только запастись терпением, набраться энергии и потянуть за нужные ниточки. Реальность казалась мне паутиной из таких ниточек. И я верил, что способен ее распутать.
Но больше я ни в чем не уверен. Может, утратил интерес к этой паутине, может, потерял нюх и не знаю, за какую нитку тянуть. Со временем мое отношение к смерти тоже изменилось. Смерть забрала мать, которая теперь покоится в болотистой земле кладбища Скугсчюркогорден. Анника, моя сестра, похоронена на том же кладбище, недалеко от матери. А скоро и отец там окажется, если не перестанет пить по-черному на побережье в Испании, где он теперь проживает. Преступления уже не кажутся мне такими уж важными. Конечно, я занимаюсь расследованием. Я выражаю в словах то, что кажется невыразимым. Человека лишили жизни. Описываю события, предшествующие преступлению. Пытаюсь вычислить убийцу и сделать так, чтобы он ответил за свои деяния перед лицом правосудия. Но мертвых это к жизни не вернет, не так ли?
И сейчас мне сложно видеть смысл в том, что я делаю. Сгущаются сумерки, и я понимаю, что за весь день так и не видел солнца. Еще один серый декабрьский день из целой череды пасмурных дней этой зимой. Движение становится более плотным. Я еду на север по шоссе Е18. Дорогу ремонтируют. Машина подпрыгивает на рытвинах. Ароматизатор воздуха в виде елочки трясется перед глазами.
Когда я проезжаю университет, звонит Манфред. Говорит, что в деле замешана какая-то важная шишка и что мне лучше приехать как можно скорее, прежде чем туда доберется пресса.
Я вглядываюсь в темноту индустриальных кварталов, отвечаю, что ему придется общаться с прессой, потому что дорога вся в дырках, как швейцарский сыр, и я не хочу отбить себе всю задницу, гоня на бешеной скорости.
Манфред разражается хохотом в трубку. Его смех больше похож на хрюканье поросенка. Впрочем, я к нему несправедлив. Манфред полноват и действительно напоминает откормленного поросенка. Но я смеюсь наверняка ничуть не элегантнее. Все мы несовершенны.
Мы работаем вместе больше десяти лет, я и Манфред. Год за годом мы стояли рядом перед столом для вскрытия, допрашивали свидетелей, утешали несчастных родственников.
Год за годом мы ловили преступников и делали мир лучше и безопаснее. Или нам это только показалось? Все эти люди в морге в Сольне мертвы и останутся мертвы. На веки вечные.
Мы патрулируем общество, пытаемся собрать воедино осколки, когда ваза уже разбита. Жанет сказала, что у меня депрессия, но я ей не верю. И в депрессию я тоже не верю. Просто не верю и все. Скорее считаю, что я наконец примирился с реальностью и вижу жизнь такой, какая она есть. Жанет возражает, что именно так думают люди, страдающие депрессией. Они не видят ничего, кроме собственного жалкого положения. Я обычно отвечаю, что депрессию выдумали фармацевтические компании, чтоб еще больше обогатиться, и что я не имею никакого желания помогать им в этом. А когда Жанет начинает расспрашивать о моем здоровье, я кладу трубку. Уже прошло пятнадцать лет после нашего разрыва, и нет никакой причины обсуждать с ней мое самочувствие. И тот факт, что она является матерью моего единственного ребенка, ничего не меняет.
Альбину не стоило появляться на свет. Нет, он нормальный ребенок. Обычный подросток с прыщами и избытком тестостерона, зависимый от компьютерных игр. Просто я не был готов стать отцом. В самые мрачные часы (а их становится все больше с годами) я думаю о том, что Жанет забеременела специально. Выбросила противозачаточные и залетела, чтобы отомстить за свадьбу. Наверняка так и было. Я никогда не узнаю правду. Впрочем, это уже не важно. Альбин живет с матерью. Мы иногда встречаемся, не часто. Обычно по праздникам – в Рождество, в день летнего солнцестояния и в его день рождения. Я думаю, так лучше для мальчика. Ему не стоит много со мной общаться. Не хочу, чтобы он тоже во мне разочаровался.
Иногда я думаю о том, почему не держу в кошельке его фото, как делают другие (настоящие) родители. Например, школьное фото с эффектом «сепия», снятое в спортивном зале фотографом, чьих творческих амбиций хватило только на съемки в школах.
Но я знаю, что это будет самообманом. Отцовство надо заслужить. Это право получает тот, кто встает к ребенку по ночам, меняет пеленки и делает все то, что нужно. Отцовство не имеет никакого отношения к генам, которые я, неосознанно, передал вместе со своей спермой пятнадцать лет назад Жанет, мечтавшей о ребенке.
Я вижу дом издалека. Он ничем не выделяется из ряда белых коробок в эксклюзивном пригороде столицы, но весь окружен полицейскими машинами. Синие мигалки освещают снег. Белый фургон криминалистов аккуратно припаркован рядом. Я оставляю машину внизу на дороге и поднимаюсь вверх к вилле. Здороваюсь с полицейскими, показываю удостоверение, подлезаю под сине-белую ленту, качающуюся на ветру.
Манфред Ульссон стоит в дверном проеме. Его тучное тело загораживает вид. Он приветственно поднимает руку. На нем твидовый блейзер с розовым платком в наружном кармане. Широкие брюки аккуратно заправлены в синие бахилы.
– Черт тебя подери, Линдгрен, я думал, ты никогда не доедешь.
Я смотрю на него. Маленькие темные глазки глубоко посажены на красном лице. Тонкие рыжие волосы зализаны, как у актеров в фильмах пятидесятых. Он больше похож на торговца антиквариатом, или историка, или сомелье, чем на полицейского. И Манфред прекрасно знает, что не похож на полицейского. Мне кажется, он нарочно так эксцентрично одевается, чтобы провоцировать других полицейских. Ему нравится играть в игры.
– Как я уже говорил…
– Да-да…дорожные ремонты, – отвечает Манфред. – Знаю я тебя. От просмотра порнушки не мог оторваться.
Его грубый язык резко контрастирует с его тщательно продуманным внешним видом. Он протягивает мне бахилы и перчатки и, понизив голос, сообщает:
– Это омерзительно. Иди сам посмотри.
Я надеваю бахилы, перчатки и ступаю на пластиковые плитки, которые криминалисты постелили на полу в прихожей. В нос мне ударяет удушливый запах крови. Я инстинктивно отшатываюсь, хотя этот запах мне давно знаком. Мне становится не по себе. Несмотря на то что я тысячу раз был на месте преступления, от близости к смерти у меня всегда мурашки на коже. Может, пугает осознание того, как быстро наступает смерть. Как мало нужно, чтобы человек ушел из жизни. Хотя бывают и случаи, когда место преступления или состояние тела свидетельствуют о том, что человек долго боролся за свою жизнь.
Я киваю криминалистам в белых комбинезонах и осматриваюсь. Прихожая совершенно безликая. Непонятно даже, кто живет в доме, мужчина или женщина. Или, может, такой стиль и называют мужским? Белые стены, серый пол, никаких личных вещей, которые обычно встречаются в прихожей, – одежды, сумок, обуви. Я ступаю на следующий лист пластика и заглядываю в кухню. Сверкающие черные панели. Стол в форме эллипса со стульями. Я видел его в каком-то журнале. Ножи на стене в ряд, как на параде. Отмечаю, что все ножи на месте. Манфред кладет мне руку на плечо.
– Сюда.
Я иду дальше. Прохожу криминалиста с камерой и блокнотом. Вижу пятно крови под пластиком. Нет, это не пятно, это целое море крови. Красное липкое море свежей крови. Оно занимает почти половину прихожей, простираясь от стены до стены и спускаясь дальше в подвал. Кровавые отпечатки ведут к двери на улицу.
– Чертовски много крови, – бормочет Манфред, проворно пробираясь вперед по пластиковым плиткам. Табличка с номером стоит рядом с комком окровавленной одежды. Я вижу ногу в черном сапоге на каблуке и тело женщины. Она лежит на спине, отвернув голову от меня. Через секунду я понимаю, что ей отрубили голову и что то, что я принял за одежду, и есть голова, лежащая на полу. Точнее стоящая, словно ее кто-то поставил. Глядя на нее, кажется, что она вырастает из пола, как гриб.
Манфред с пыхтением опускается на корточки. Я наклоняюсь, пытаюсь осознать, что передо мной. Естественная реакция – отвернуться, закрыть глаза, но я уже давно научился справляться с рефлексом и заставлять себя смотреть на труп.
Лицо и темные волосы женщины заляпаны кровью. Я бы дал ей лет двадцать пять, но это сложно, учитывая состояние, в котором находится тело. Тело тоже все в крови, но я различаю царапины на руках. Погибшая одета в черную юбку, черные колготки и серую кофту. Под телом я замечаю пуховик.
– Кошмар.
Манфред кивает и берется за подбородок.
– Ей отрезали голову.
Я киваю. Возразить тут нечего. Очевидно, именно это и произошло. Требуется немалая сила, чтобы отделить голову от тела. Это многое говорит о преступнике. Мы знаем, что он или она обладает достаточной физической силой. Или очень сильной мотивацией.
– Нам известно, кто она?
Манфред качает головой.
– Нет, но мы знаем, кто владелец дома.
– Кто?
– Йеспер Орре.
Имя звучит знакомо. Спортсмен? Политик? Но я не помню, где слышал его раньше.
– Йеспер Орре?
– Да, Йеспер Орре. Директор «Клотс и Мор». Теперь я вспоминаю. Скандальный директор «К и М», самой быстро растущей сети магазинов одежды в Скандинавии. Излюбленный объект бульварной прессы. О нем часто писали. О его нестандартных методах управления компанией, о его романах с женщинами, о его неполиткорректных заявлениях для прессы.
Манфред вздыхает и поднимается. Я следую его примеру.
– Орудие убийства? – спрашиваю я.
Он молча показывает направление. Рядом с лестницей, ведущей в подвал, лежит большой нож, больше похожий на мачете. Отсюда трудно разглядеть. Рядом стоит табличка с номером «пять».
– А этот Орре? Мы его взяли?
– Нет. Никто не знает, где он.
– Что еще нам известно?
– Тело обнаружила соседка, которая заметила, что дверь открыта. Мы с ней говорили. Она испытала шок и сейчас находится в больнице. Слабое сердце. Но в любом случае ничего полезного она не сказала, только, к сожалению, много натоптала в прихожей. Не знаю, найдем ли мы отпечатки ног.
На улице на снегу тоже следы крови. Видимо, убийца вытерся снегом после преступления.
Я осматриваю прихожую. Пол залит кровью. На стенах кровавые пятна и кровавые отпечатки рук. Сцена напоминает картину Джексона Поллока. Кажется, что кто-то разлил красную краску на полу, а потом разбрызгал по стенам.
– Судя по всему, смерти предшествовала драка, – продолжает Манфред. – У убитой женщины раны на руках. Судмедэксперт считает, что она умерла вчера между тремя и шестью часами вечера. Жертве около двадцати пяти лет. Причина смерти – отделение головы, как ты сам видишь.
Манфред замолкает.
– А голова? – спрашиваю я. – Это случайность, что она так стоит? Или ее поставили специально?
– Врач и криминалисты говорят, что убийца так ее поставил.
– Омерзительно.
Манфред кивает и ищет мой взгляд. Потом понижает голос, словно боится, что кто-то нас услышит. Но здесь только криминалисты.
– Слушай, это очень напоминает…
– Но это было десять лет назад.
– И все же…
Я киваю. Я и сам вижу сходство с убийством в Сёдермальме десять лет назад, которое нам так и не удалось раскрыть, несмотря на то что это было одно из самых тщательных расследований в истории шведской криминалистики.
– Десять лет прошло. Нет причин думать… Манфред отмахивается.
– Наверно, ты прав.
– А этот Орре. Что нам о нем известно?
– Только то, что писали газеты. Но Санчес над этим работает. Обещал связаться с нами вечером.
– А что писали газеты?
– Обычные сплетни. Подчиненные называют его рабовладельцем. Профсоюз его ненавидит. На него поданы несколько исков. И он известный дамский угодник.
– Жена? Дети?
– Он живет тут один.
Я оглядываю просторную кухню.
– Зачем одному такой огромный дом? Манфред пожимает плечами.
– У богатых свои причуды. И потом, соседка, которую увезли в больницу, сообщила, что временами тут жили женщины, которым она уже потеряла счет.
Мы выходим на улицу, снимаем бахилы и перчатки. В десяти метрах от нас виднеется сгоревшее здание, засыпанное снегом. Манфред зажигает сигарету, заходится кашлем, поворачивается ко мне:
– Забыл упомянуть. Три недели назад у него сгорел гараж. Страховая компания ведёт расследование.
Я смотрю на обугленные балки, торчащие из снега. Они напоминают мне сосны на кладбище Скугсчюркогорден, молчаливо возвышающиеся надо мной и всегда вызывающе неприятное ощущение, что смерть где-то рядом. В машине по дороге в город я думаю о Жанет. Почему-то самые чудовищные убийства всегда заставляют меня вспоминать о Жанет. Может, потому что только ей удавалось вывести меня из равновесия? Ей и этим преступлениям. Или потому, что я подсознательно хочу, чтобы она была мертва, как та женщина в доме? Разумеется, я не желаю ей смерти, потому что она мать Альбина, но мое подсознание может думать иначе.
Моя жизнь была намного проще до нашей встречи с Жанет. Она работала в кафе рядом с Полицейским управлением на Кунгсхольмен. Мы начали здороваться. Иногда, когда было мало посетителей, она присаживалась за мой столик поболтать. Угощала кофе. У нее были короткая растрепанная стрижка, высветленные волосы, щель между передними зубами, которая постоянно притягивала к себе взгляд, как нарисованная в писсуаре муха. И у нее была фантастическая грудь. У меня были девушки до нее. Даже много девушек. Но ни с кем не было серьезных отношений. Они приходили и уходили, и никому не удалось затронуть мое сердце. Думаю, ни одна из них не испытывала ко мне особых чувств. Но Жанет была другой. Она была упрямой. Чертовски упрямой. После трех-четырех ужинов в ресторане, закончившихся сексом, она начала ныть о том, чтобы жить вместе. Разумеется, я отказал. Я не испытывал никакой потребности в том, чтобы жить с кем-то, да и ее болтовня уже начинала действовать мне на нервы. Я все чаще ловил себя на том, что хочу, чтобы она заткнулась. Но иногда, глядя на нее, спящую голышом в моей постели, я думал, что она невероятно красива. Ночная тишина и безмолвие делали ее прекрасной. Мне хотелось, чтобы она всегда оставалась такой. Но, разумеется, эта мечта была несбыточной. Невозможно требовать от своей девушки, чтобы она все время ходила голая и молчала.
Вначале она ныла про всякие мелочи. Например, про отпуск. Могла прийти домой с сумкой, полной туристических брошюр, и весь вечер рассуждать, куда лучше поехать. На Майорку или на Ибицу. На Канарские острова или в Гамбию. На Родос или на Кипр. Она рассуждала вслух о том, где лучше погода, где вкуснее еда и где лучше шопинг. Разумеется, в итоге мы отправлялись в отпуск, и это было не так уж и плохо. Заняться в деревне на восточном побережье Майорки было нечем, и всю неделю Жанет сидела в бикини и читала сагу про пещерных людей («Дети земли» Джин Ауэль), что не давало ей возможности трепаться. А в бикини она была почти что голая. Надо еще к этому описанию добавить секс. Секс был фантастический. Может, это вино и сангрия, которые мы потребляли в больших количествах, а может, тепло делали секс таким хорошим. Она в постели вела себя как зверь, дикий и ненасытный и одновременно хрупкий и беспомощный. Иногда мне казалось, что в постели она ведет себя как мужчина. Жанет была требовательной и ненасытной и крайне эгоистичной. Она брала то, что хотела. И если она чего-то хотела, то должна была получить это немедленно. Тогда это были я и мое тело. В одну из таких жарких ночей я даже подумал, что неплохо было бы провести с ней всю жизнь. Может, я даже произнес это вслух. Я ничего не помню.
Но стоило нам вернуться домой, как она снова начала нудеть про покупку квартиры. Я четко дал понять, что не готов жить вместе, но она словно меня не слышала. Как обычно, Жанет делала то, что хотела. А в тот момент она хотела купить квартиру и завести семью и удивлялась тому, что я в свои тридцать три года не испытываю тех же желаний. Она сделала татуировку с моим именем: свиток с надписью «Петер», который несут два голубя. Это меня страшно взбесило, сам не знаю почему. Может, потому что татуировка – это навечно. А от одной мысли о том, чтобы остаться с Жанет навечно, у меня мурашки бежали по коже.
В то время я стал следователем в уголовной полиции и с головой ушел в работу. К каждому преступлению я относился крайне серьезно. Тогда я верил, что делаю мир лучше. Хотя понятия не имел, что это такое – лучший мир?
Теперь, спустя пятнадцать лет, я знаю, что ничего нельзя изменить. Время не линейное. Все идет по кругу. Вам это может показаться претенциозным, но на самом деле все это очень банально. Время – это круг. Как круг колбасы. И больше ничего. И думать тут не о чем. Жизнь идет по кругу. Новые убийства, новые коллеги, полные романтических представлений о своей профессии, с жаром берущиеся за дело, новые преступники.
И так без конца.
Вечность – это колбаса. Колбаса, которую Жанет хотела разделить со мной.
Позднее я часто думал о том, что мне следовало быть тверже в наших отношениях. Поначалу мне еще удавалось сопротивляться всем ее затеям, но скоро Жанет сломила мое сопротивление или я поменял тактику. Стал более уклончивым. Вместо «нет» отвечал «может, в следующем году». Находил недостатки у всех квартир, на показы которых она меня таскала. То этаж был низкий, то высокий (риск пожаров), то слишком далеко от центра, то слишком шумно. И все в этом духе. Каждый раз Жанет приходила в отчаяние. С показов она уходила мрачная и молчаливая. Она шла, не поднимая глаз, их скрывала светлая челка, прижимая к груди сумочку, как щит. Губы были вытянуты в тонкую линию.
Жанет прекрасно знала, что это вызовет у меня чувство вины и сделает меня еще слабее и беспомощнее перед ее атаками. Иногда мне кажется, что все это было притворством, трюками, чтобы лучше манипулировать мной.
Наверно, мои отношения с Жанет привели к тому, что при знакомстве с Манфредом я был им очарован. Несмотря на то что он производил комическое впечатление, отчасти из-за своего грубого языка и лощеной внешности, в нем был внутренний стержень, которого мне недоставало. Через пару дней после того, как мы начали работать вместе, он отвел меня в сторону и объяснил, что собирается развестись и что это наверняка скажется на его работе.
Манфред тогда был женат на Саре. У них было трое детей. Я помню, что спросил, что Сара думает по этому поводу, и он ответил: «Это не важно, потому что я уже все решил». То, как он это сказал, привело меня в замешательство. Он сам принял решение и собирался воплотить его в жизнь невзирая на то, что думает его партнер. Мне казалось это немыслимым.
И я испугался. Испугался, что Манфред, такой сильный и последовательный в своих действиях, поймет, кто я на самом деле. Увидит мою слабость, нерешительность, страх обязательств – все эти отвратительные черты характера, которые я всячески старался скрыть и которые рано или поздно всплывут наружу, как всплывает выброшенный в реку мусор.
Парой лет позже я рассказал Манфреду про свадьбу. Сначала он выглядел сконфуженным, словно не понял, что именно произошло, а потом начал хохотать. Он хохотал и хохотал, пока слезы не потекли по красным щекам. Он буквально по полу катался от смеха. Манфред умеет посмотреть на жизнь под другим углом. Он неисправимый оптимист.
К Полицейскому управлению мы подъезжаем уже в темноте. Похолодало. Вместо дождя с неба падают крупные снежные хлопья. Пейзаж можно было бы назвать красивым, если бы не уродливое здание полиции, построенное в шестидесятые в духе постиндустриализма.
В окнах горит свет. Значит, кто-то задержался на работе. Ловить преступников – работа круглосуточная. И не важно, что сегодня вечер пятницы и что скоро Рождество. Преступнику это не помешало убить молодую девушку, значит, и нам ничего не должно помешать его поймать.
На лестнице мы сталкиваемся с Санчес.
– У тебя усталый вид, – говорит коллега.
Она в кремовой блузке и черных брюках – обычной униформе полицейских, занимающихся административной работой. Темные волосы собраны в хвост, отчего видно татуировку на затылке. Это змея, извивающаяся по шее и пытающаяся укусить ее за левую мочку уха.
– У тебя не лучше, – отвечаю я.
Она улыбается, но ее улыбка говорит о том, что мне влетит за такой ответ.
– Я собрала материал на Йеспера Орре. Он у Манфреда.
– Спасибо, – говорю я и продолжаю путь. Манфред пьет чай перед компьютером. Знаком он приглашает меня сесть. На столе фото Афсанех, его молодой жены, и их дочки Нади, которой скоро исполнится год.
– Поел? – спрашивает он.
– Я не голоден. Спасибо.
– Понимаю, после такой картины еда в рот не полезет.
Я думаю о голове в луже крови. О том, какие ужасные вещи люди творят с другими людьми часто без особых на то причин или из-за каких-нибудь глупостей, вроде семейной вражды. Мне вспоминается передача, которая шла по телевизору пару месяцев назад. Там обсуждали, является ли человек мирным или кровожадным животным. Сама постановка вопроса уже была интересной. Ни у кого нет никаких сомнений в том, что человек – самое опасное животное на планете. И он уничтожает не только другие виды, но и свой собственный. И налет цивилизованности на нем столь же тонок и хрупок, как слой лака на ногтях, который так любит Жанет.
– Что-нибудь узнал о Йеспере Орре?
Манфред кивает и показывает пальцем на экран компьютера.
– Йеспер Андреас Орре. Сорок пять лет. Родился и вырос в Бромме.
Он делает паузу, тянется за очками. Я успеваю проанализировать информацию. На четыре года моложе меня. Вероятно, совершил чудовищное убийство. Или сам является жертвой преступления. Это пока неизвестно, но статистика говорит против него. Скорее всего, он причастен. И чаще всего самое первое и банальное объяснение в итоге оказывается верным. Манфред откашливается и продолжает:
– Два последних года работает директором «Клотс и Мор». Применяет, так сказать, противоречивые методы управления. Персонал его ненавидит и считает чудовищем. Он увольняет людей за то, что они берут отпуск по уходу за ребенком и все такое. Во всяком случае, так утверждает профсоюз. На него уже подано несколько исков, которые рассматривает Трудовая инспекция. В прошлом году заработал почти четыре миллиона крон. К уголовной ответственности не привлекался. Женат не был. Часто фигурирует в прессе благодаря своим многочисленным романам. Санчес говорила с его родителями и секретаршей. На связь с ними он не выходил. Но в пятницу на работе вел себя как обычно.
Манфред изображает в воздухе кавычки, произнося «обычно», и встречается со мной взглядом поверх очков.
– Подруга?
– Родители не в курсе. Секретарша сказала, что он держал свою личную жизнь в тайне с тех пор, как газеты начали полоскать его грязное белье.
Мы получили контактные данные его друзей. Санчес с ними поговорит.
– А что с пожаром?
– Ах да, пожар – Манфред листает бумаги. – Йеспер Орре строил гараж, но три недели назад он сгорел вместе с двумя машинами внутри. Весьма дорогими машинами. «Эмджи» и «Порше». Страховая компания выясняет, не было ли это поджогом. Санчес с ними пообщается.
Я смотрю в окно. Снегопад усилился. Сквозь снежную пелену ничего не видно. Манфред понимающе смотрит на меня.
– Скоро закончим. Мне тоже нужно домой. У Нади воспаление уха.
– Снова?
– Ты знаешь, как это бывает у маленьких детей.
Я киваю, хотя ничего не знаю. Столько лет прошло с тех пор, как Альбин был маленьким. Да и видел я его редко. Воспаление уха, желудочный грипп – все это прошло мимо меня.
– Слушай, – продолжает Манфред, – может, поднимем то старое дело? Почерк убийцы настолько похож, что мы просто не можем это игнорировать. Я могу поговорить с теми, кто над ним тогда работал. Можно позвонить той ведьме тоже. Как там ее звали? Ханне?
Я медленно поворачиваюсь к Манфреду, стараясь сохранять бесстрастное выражение лица. Он не должен догадаться, какой эффект на меня произвели его слова. Достаточно было произнести это имя, чтобы воспоминания мощным потоком нахлынули на меня, и каждая клеточка в теле отозвалась на них болью.
Ханне.
– Не, – тяну я, язык меня не слушается, звук получается тонкий и писклявый: – Нет никакой нужды с ней связываться.
