Ева видела их, лоскутных людей, собравшихся вокруг колодца. Серых. Заросших грязью и таких вдруг одинаковых. Миха лежал на спине, голову вывернул престранно, глазами распахнутыми в небо уставился. В них, в светлых едва ли не до белизны, облака плыли и отражалось кривое лицо Михиного бати.
Странное такое.
Он повернулся и увидел Еву:
– Ты…
Михей надвигался медленно, как Зверь, но был страшнее. И Ева, зажмурившись, выхватила его лоскут, сгребла в кулак, содрогаясь от отвращения, до того он был липким, прокопченным. Как распрямить?
Как-нибудь.
Уцепиться и рвануть, сколько сил есть. И твердая упрямая ткань поддалась, затрещала, а в груди у Михея что-то лопнуло. Громко так. Звонко.
Сам же он вдруг повалился… и тихо стало.
Но тишины не хватило на всех.
– Зрите люди! – заверещала пророчица, потрясая черной Книгой. – Уверуйте! Вот явилась дева в порфире и багрянце…
– Зверь приходит сам по себе, – Ева отступила от Михея, из носа которого выползала змейка крови. – Зверь…
– Поклонитесь ей, и спасены будете!
И старостиха, тихо охнув, первой опустилась на колени.
– Зверь не страшный вовсе и…
– Молчи, – пророчица оказалась рядом, тощие ее пальцы впились в плечо. – Разве ты не видишь, что им такое знать ни к чему? Пусть верят.
В Зверя?
В Михея и пророчицу?
Или в саму Еву?
– Какая разница? – пророчица осклабилась и, наклонившись к самому лицу Евы, добавила. – Эти люди уже не смогут иначе.
Люди?
Здесь не осталось людей. Лоскутки.
Для Евы.