Карина Демина
Ловец бабочек
Глава 2. Где утро неприятного дня лишь начинается
За каждым нервным тиком стоит чья-то увлекательная история.
Из записок пана Шмурова, известного познаньского душеведа, сделавшего изрядную карьеру на дамских слабостях.
Ночью пели петухи.
Нет, Себастьян знал, что петухам положено петь на рассвете, но местечковые, то ли близостью к Хольму взбудораженные, то ли просто по природе своей дурковатые, пели, когда им вздумается. И главное, квартировался-то он в чистой части города, где не принято было держать подворья с живностью, а вот поди ж ты…
Пели.
Заливались.
И разбудили панну Гжижмовску, хотя ж она на сон дурной никогда не жаловалась, а порой и похрапывать изволила так, что драгоценный ее хрусталь позвякивал.
– От ироды! – панна добавила пару слов покрепче.
Молодость ее прошла на границе, в сени папеньки-генерала, героя и воителя, а тако же его героических приятелей и люду попроще. Памятью о том остался альбом с потускневшими дагерротипическими карточками, пара сабель, привычка курить трубку и заковыристая ругань, которою панна делилась неохотно.
Переживши и папеньку, и супруга, и единственного сына, она осела в Гольчине, прикупивши небольшой дом. И хотя ж состояние ее позволяло существовать вполне безбедно, но одинокое житие панне Гжижмовской было непривычно и неприятно, оттого и развлекалась она, сдавая комнаты приезжим.
Себастьяну-то полагалось служебное жилье, но некою причудой канцелярии генеральские апартаменты на Беличьей слободке уже годочков десять как признаны были негодными и хитрым вывертом закона отошло в руки пана Пананченкова. Сия участь постигла еще с дюжину служебных квартирок, а единственная уцелевшая, не иначе как чудом, была столь тесна и темна, что обретаться в ней привольно было лишь тараканам, что оные и делали, размножившись в вовсе неприличных количествах. Нет, делу-то Себастьян ход дал, крепко подозревая, что до суда оно не дотянет, а коль и дотянет, то погрязнет в судейском мелком крючкотворстве. Однако чувство выполненного долга проблемы жилищное не решило.
– Спишь? – крикнула панна Гжижмовска из гостиной, которую держала за курительную комнату.
Она усаживалась в кресло-качалку, накидывала на колени одеяло из медвежьей шкуры и, доставши из цианьской шкатулки с драконами трубку, набивала ее крепким табаком-самосадом, коий выращивала в мраморных клумбах заместо азалий.
– Сплю, – откликнулся Себастьян.
Квартирная хозяйка всем-то его устраивала.
Была нелюбопытна или же грамотно притворялась нелюбопытною. Сплетничать не сплетничала. Готовила. Убиралась. И компанию составить могла, что за партией в шахматы, к которым пристрастилась, как и к табаку, в юные годы, что за бокалом коньяка. Но вот имелась у ней одна слабость: любовь к ночным разговорам. К счастью, приступы меланхолии случались редко, но уж коли случались…
– Гони свою шалаву… – обладала панна Гжижмовска густым сочным басом, и говорить тихо была не приучена. – Из дому… и вообще…
– Да что вы себе позволяете! – взвизгнула Ольгерда.
И Себастьян понял: ночь можно считать состоявшейся. А ведь до рассвета еще час почти. И после рассвета он бы поспал… был бы актором, точно поспал бы до полудня, а там кофию принявши, кликнул бы извозчика и отправился б в присутствие с ветерком. А там уж и присочинил бы для начальства историю малого житейского подвига…
Но воеводе опаздывать неможно.
Как он с других требовать станет, чтоб вовремя являлись, коль сам до полудня почивает? Нет, прежний-то воевода имел подобную привычку, и чем все закончилось? Квартиры распродали. В самом управлении разворовали все, что воровству подвластно. Бумагу для канцелярии и ту за свой счет покупать пришлось, не говоря уже о чернилах… кто бы знал, сколько чернил уходит… а еще крыша прохудилась, надобно ремонтировать, но денег на сие нет.
…покрытия ковровые сменить, а то вид у управления убогий донельзя.
…с мебелью придумать.
…окна подправить, пока лето, а то будет как прошлою зимой, когда Себастьян мало что не околел, до того из окон сквозило.
…а еще кляузники к девяти подойдут, тут и думать нечего. И опоздай он на минуточку, мигом об том сообщат. Впрочем, если и не опоздает, то все одно сообщат, как от прошлый раз, когда написали, что вид он имел не по праву горделивый, одет был вызывающе и хвостом мотал. Последнее – чистое вранье, хвост свой Себастьян ценил и берег…
Определенно, актором жить было проще.
– Себастьян, скажи ей! – Ольгерда села на кровати и, забравши одеяло, – а между прочим зябко уже, даром, что только вересень наступил, – закрутилась в него. Точнее сделала вид, что закрутилась, при том аккуратненько складочки расправила, чтоб подчеркнули оные точеную прелесть смуглого плечика. Ножку выставила.
Волосы взбила…
Красавица.
Но до чего скучна!
Ему ныне отчет полугодовой сводный писать, по раскрываемости и причинах, мешающих оную раскрываемость сделать полною, как сего требовало пятое предписание. Акт опять же о ревизии подвалов, где хранилище улик располагалось, но отчего-то плавно переросло во хранилище всякоего хлама… со Стешковского объяснительную стребовать в письменной форме, раз уж в устной он понять не способен, что актору королевскому нельзя в подштанниках на столе выплясывать. Нет, Себастьян понимал, что спор – дело такое, но все ж могли бы стол подобрать в харчевне простой, а они, ироды клятые, в «Золотую перепелку» поперлись…
В обеденный час.
…а обедала в «Перепелке» публика почтеннейшая, и теперь Себастьяну предстояло объяснить этой публике…
Голова заныла.
– Ты меня не слушаешь! – Ольгерда губки надула. – Тебе от меня одно надо!
– А то… – помимо трубного голоса панна Гжижмоская обладала на редкость тонким слухом. – С тебя помимо этого одного и взять-то больше нечего!
– Себастьян, скажи ей!
На личике Ольгерды проступили алые пятна. Нехорошо получается, но… Себастьян вздохнул и предложил:
– Давай, я извозчика вызову?
…к счастью, телефонный аппарат в доме панны Гжижмовской имелся, что, собственно говоря, и стало найглавнейшим аргументом в пользу выбора этой квартиры.
– Ты… – Ольгерда вскочила, позволив одеялу соскользнуть. Нагая, она была прекрасна, но ныне эта красота оставила Себастьян равнодушным. Мысленно он подбирал формулировки для развернутого ответа… – Ты меня не любишь…
В темных очах заблестели слезы.
– Не люблю, – вынужден был признать Себастьян.
– Что?!
– Что слышала, – отозвалась панна Гжижмовска. – Не любит он тебя.
Запахло табаком.
– Ты… ты вот так говоришь об этом?! – ресницы дрожали, щеки пылали, но было в этом пылании что-то такое, нарочитое, театральное.
– А как ему об этом говорить? – заскрипело старое кресло. – Не будь дурой, иди домой. Хоть выспишься…
Это предложение не лишено было здравого смысла, но Ольгерда и здравый смысл не слишком-то сочетались. И в голову Себастьяна полетела хрустальная пепельница, а следом за ней – тарелка с недоеденным виноградом…
…Ольгерда покинула дом с первыми лучами солнца.
– Зачем вы так? – Себастьян спустился.
Спать больше не хотелось. Да и не наспишься на мокрой кровати – Ольгерда вывернула на нее вазу с тюльпанами и на несчастных цветах еще попрыгала…
– Как? – панна Гжижмовска раскаяния явно не испытывала.
– Не знаю, – Себастьян вытащил из волос куриное перо.
Подушкам от Ольгерды тоже досталось.
– Как узнаешь, скажешь, – панна Гжижмовска указала на второй стул, рядом с махоньким кофейным столиком.
Серебряный поднос. Кофейник пузатый, прикрытый войлочным чехлом. Кофейная крохотная чашка из старого сервиза. Сливки. Сахар.
– Я решила, что тебе не лишним будет, – она порой проявляла удивительную догадливость. – А девку эту бросай, дурноватая и жадная.
Что Ольгерда невеликого ума, Себастьян и сам знал.
Жадная?
Обычная.
Звезда местечкового театра. Играла она в целом неплохо. И голос имела хороший. И не только голос. Мила. Воспитана…
– Избалована, – панна Гжижмовска тоже кофий жаловала, но себе варила особый, крепкий, дегтярный, щедро сдабривая перцем и корицей. Вкус выходил специфический. – Главная курица в местечковом-то курятнике, думает, что без нее никуда…
Себастьян присел.
Кофе был горяч и крепок, но в меру. Сливки – свежи, как и пресные булки, которые панна Гжижмовска щедро посыпала кунжутом. Желтоватое масло пустило слезу. Сыр доходил на теплом блюде. И Себастьян понял, что голоден.
– Ты ешь, ешь, – она глядела на него со снисходительностью, которая, впрочем, нисколько не задевала. – Она замуж за тебя решила выйти. Думает, ты побежишь мириться… побежишь?
И в этом была своя правда.
Роман с Ольгердой, вспыхнувший прошлым летом, длился и длился, и, пожалуй, был самым протяженным из всех, которые случались с Себастьяном. И не в любви тут дело.
Не было любви.
Сперва влюбленность, легкий дурман очарования, который вскоре развеялся. И не то, чтобы Себастьян вовсе разочаровался в ней, скорее уж осознал, что разрыв потребует сил, а поиск новой любовницы – времени, которого катастрофически не хватало. Да и что с новой?
Тот же дурман.
И разочарование, когда он проходит. И осознание, что эта женщина ничем не отличается от прочих. Снова обиды, снова истерики… нет, Ольгерда хотя бы была достаточно мудра, чтобы не навязываться. Встречи дважды в неделю.
Ужины в той же «Перепелке», ибо иных заведений приличного толка в городе не имелось.
Пролетка.
Подарок, который Ольгерда принимала с мягкой улыбкой. Цветы, постель… завтрак и панна Гжижмовска, встречавшая гостью насмешливым молчанием. Поцелуй на прощание… и снова пролетка… иногда привычная рутина дней разрывалась выходами в свет, который был рад Себастьяну, но радость эта не была обоюдной.
Тоска.
– Жениться тебе надо, – панна Гжижмовска держала крохотную кофейную чашку двумя пальцами.
– На Ольгерде?
– Вотан упаси! – скрипнуло кресло. И медвежья шкура съехала на пол, а панна Гжижмовска поплотней запахнула байковый халат с атласною отстрочкой.
– А на ком?
– Тебе решать. Найди кого, а то прилип к этой пиявке, будто приворожила.
– На меня привороты не действуют, – Себастьян поймал себя на том, что уже несколько минут он сосредоточенно намазывает маслом булку.
– Это просто никто всерьез за тебя не брался. А эта может и взяться, этой ума хватит… и денег… с той стороны всякое идет, – панна Гжижмовска поджала губы, демонстрируя крайнюю степень неодобрения нынешней либеральной политикой. Тоже вздумали, с Хольмом замиряться…
Она молчала.
Баюкала трубку, причудливую, с люлькой узкой и длинной, с изогнутым чубуком, покрытым мелкими узорами. Трубку полагалось ставить на спину костяного дракона, который тоже был стар, куда старше и пани Гжижмовской, и дома ее, и, быть может, самого города. В глазах дракона некогда сияли драгоценные камни, но людская жадность ослепила, а неуклюжесть – лишила куцего крыла, оставив одно, бесполезное.
– До меня дошли нехорошие слухи, – панна Гжижмовска поморщилась. Все же как дочь военного, полицейское ведомство она не одобряла, но и о долге перед обществом помнила. – Твоя Ольгерда не просто так крутится. С тебя она почти ничего не берет.
– А что должна?
Разговор свернул не туда. Неприятная тема.
– Что должна… помнится, до тебя у нее в полюбовниках Чиченков ходил… он ей режиссера и прикупил, когда старая прима отказалась место уступать. А заодно коляску справил, гарнитуру бриллиантовую… шубу… про шубу не знаю, но с театром он ей помог. Тогда-то половину труппы уволили. Набрали новых, поплоше, чтоб игрой своей Ольгерде не заминали…
Себастьян молчал.
Ел булку.
С маслом. Масло, если верить местной газете, где печатались мудрые советы на все случаи жизни, зело от язвенной болезни помогает. А то в последнее время как-то оно… не так стало. Еще не болит, но вот ноет, подсасывает, упреждая, что до язвы уж недалече осталось.
– Она и от прочих знаки внимания принимать горазда. Не о цветах говорю… ей цветы корзинами слали, а ты букетики таскаешь. Браслетку поднес, это хорошо, но таких браслеток ей горы подносили… неужто ничего не требует?
– Намекает, – признался Себастьян, пальцы облизывая.
– А ты намеков не понимаешь. Хорошая позиция, тактически грамотная… стратегически… если она тебе не нужна, тоже сойдет…
Себастьян кивнул.
Не нужна.
Наверное.
– А вот ты ей, если до сих пор на кого пощедрей не сменяла, нужен. И вот раньше-то я думала, что Олечка наша в княжны метит… и ладно бы, ты, небось, не такой дурак, чтобы жениться.
Себастьян вновь кивнул: жениться он не планирует.
В принципе.
– Вот… то теперь… если она не сама к тебе интерес проявляет, значит, попросили, а если попросили, то не зря… – панна Гжижмовска постучала пальцем по люльке. Ногти ее от табака пожелтели, стали плотны, но данное обстоятельство почтенную вдову нисколько не печалило. – Потому будь осторожен, Себастьянушка… будь очень осторожен.
Будет.
Куда он денется.
…а с утреца дождь зарядил, и главное такой мелкий, мерзостный, не оставляющий ни малейшей надежды на солнце. Пролетка дребезжала. Возница, закрутившийся в провощенный плащ, матюкался, но как-то скучно, без огонька. Город был сер и уныл. По мостовым расплывались лужи, каменные стены дышали сыростью и даже зелень местечковых каштанов, которые только-только тронула осенняя ржа, казалась какою-то тусклою.
Надобно бы мотор перегнать. Братец предлагал, и Себастьян был бы не против, все сподручней, чем извозчиков мучить, да вот куда его ставить? В доме панны Гуржаковой конюшни нету, а съезжать из-за такой малости… нет, пожалуй, к подобным переменам в жизни Себастьян готов не был.
Хватит ему уже перемен.
Извозчик, словно издеваясь, остановился аккурат посередине огромное лужи, которая хоть и была неглубока, но всяко для лаковых штиблет неполезна.
– Ты бы отогнал подальше, – Себастьян раскрыл зонт, в который тут же вцепился ветер. А ведь тихо было, вон, клены-стражи в лаково-алом убранстве стояли бездвижно, ни листочка на них не шелохнулось. И поди ж ты, ветер.
Толкнул.
Потянул, выкрутил из руки тяжелый зонт. Опрокинул в лужу и погнал, будто парусник предивный.
– Твою ж… за ногу, – Себастьян прикусил язык.
Это акторам матюкаться дозволено, с них спрос невелик, а про воеводу сразу скажут, что вовсе страх потерял и на язык невоздержан. Появилась трусливая мыслишка подать-таки в отставку.
А что… не его это… воеводство… кабинет… креслице с гвоздиками этими золотыми, портрет государев чистый, мухам на радость… и ленты для них же вешаные, медовые…
Бумаги.
Отчеты.
Доклады… тошно… до того тошно, что хоть удавись. Но куда идти, если не в воеводы? Не в светское же ж общество возвращаться. Сожрут-с и не подавятся. Нет… уходить – не вариант… это все хандра осенняя и петухи, чтоб их всех да на бульоны…
Себастьян подхватил зонт, отряхнул его от воды и грязи.
С натугой открыл скрипучую дверь, в который раз давши себе зарок оную сменить. Купцы давече намекали на некое вспомоществление, а Себастьян намек не услышал. Может, зазря? Может, неспроста Евстафий Елисеевич время от времени хаживал на обеды? После тех-то обедов, глядишь, и появлялись в Познаньском управлении всякие-разные штуки, навроде дубовых перил к старой лестнице…
Дверь захлопнулась с тяжелым глухим стуком.
И в спину ударила.
Пружина зазвенела. А тяжеленные часы, механизм которых давно уж сбой дал, встретили воеводу протяжным заунывным боем.
– Опаздывать изволите, – с дубовой лавки поднялся пан Мимиров.
Вот же ж… а Себастьян уж понадеялся, что слег главный местный кляузник. Ан нет, правду говорят, что иных и болезнь не берет.
– Вовремя, – раскланиваться с паном Мимировым желания не было. И тот, уловивши настрой Себастьянов – а чутьем пан Мимиров обладал преотменнейшим – встрепенулся…
– Где ж вовремя? Где вовремя? – он говорил тонким детским голосочком, который никак не вязался с объемною его фигурой. И фигура оная пришла в движение. Мелко затряслись три подбородка, подпертых белоснежным воротничком. Дернулся кончик длинного носу. Пухлые пальчики ущипнули ухо, которое от этакого обращения запунцовело. – Уже девять! А вы еще тут!
– Я уже тут, – Себастьян испытал преогромное желание треснуть пана Мимирова зонтом.
Останавливало лишь то, что зонтом до смерти не прибьешь, а надо бы, чтоб без шансу… оглянувшись на дежурного, взгляд которого привычно остекленел – значит, ждал пан Мимиров долго – Себастьян подавил и желание, и вздох.
– Здесь! Но не там, – пан Мимиров указал пальцем на потолок.
А вот его бы побелить не мешало. И вообще в порядок привести, ибо поползли по потолку серые пятна сырости, штукатурка набрякла. В прошлым-то годе кусок ее на самую макушку пана Мимирова плюхнулся… ох и крику-то было.
Сначала крику.
После кляуз.
Объяснений… экспертиз, которые подтверждали, что Себастьян не злоумышлял убийства путем обрушения штукатурки на жизненно важный орган человека. Судебное заседание, вновь же. И преисполненный тихого смирения взгляд судии, который, вынеся решение вполне законное и разумное, вызвал на свою персону новый поток кляуз.
– На небеса мне еще рано, – пробормотал Себастьян.
– Все шутить изволите? – с того заседания пан Мимиров не то, чтобы подобрел, скорее осознал, что в кои-то веки воевода местечковый суду не боится, а потому решил измором брать, не иначе. – Вам еще до кабинета дойти надобно. Переоблачиться…
Он загибал пальчики, семеня за Себастьяном, перечисляя все те мелкие дела, на которые Себастьян потратит свое, честными налогоплательщиками оплаченное, время…
Раздражение росло.
А лицезрение добропорядочной горожанки панны Гуржаковой с дочерью, коию оная панна придерживала за локоток, не поспособствовало возвращению спокойствия.
– Себастьянушка, доброго утречка, – пропела панна Гуржакова на редкость сладким голосочком. Дочка ее, потупивши очи, пробормотала не то приветствие, не то проклятие.
Сегодня она выглядела особенно заморенной.
– Доброго… ко мне?
– И чего это к вам в служебное, заметьте, время девицы всякие являются? – брюзгливо поинтересовался Мимиров, окидывая панну Гуржакову настороженным взором. Впрочем, та, если кого и боялась, то точно не Мимирова.
– А что, нельзя? – поинтересовалась она, и в медвяном ее голосочке проскользнули опасные скрипучие ноты.
Отчет… отчет, еще недавно представлявшийся занятием найскучнейшим, вдруг обрел некую тайную привлекательность. А что, тихие бумаги, сиди, перекладывай, пересчитывай количество краж, разделяючи на карманные и квартирные… ограбления же… убийства, которые случались-таки, но большею частью по пьяному куражу…
– Вы по делу? – устало поинтересовался Себастьян.
– Конечно, – панна Гуржакова замахнулась на Мимирова ридикюлем. – А вы обождите…
– Я уже ждал!
Тот, не привычный к подобному обхождению, засопел. А оттопыренные округлые ушки раскраснелись.
– Ничего страшного, подождете еще, – отрезала панна Гуржакова. – И вообще, в приличном обществе дам принято пропускать вперед…
И ткнула зонтом в обширное брюшко Мимирова. Зонт был дамским, кружевным, но в руках генеральши гляделся оружием грозным. А может, сам ее вид, решительный весьма и явное, читавшееся в каждой резкой черте лица желание поскандалить, впечатлили Мимирова, заставив отступить.
Себастьян меж тем отворил дверь.
Распахнул.
Поморщился: на столе стояла белая коробка, перевязанная шелковой лентой. Коробка была высока, узорчата, а пышный алый бант не оставлял ни малейшего шанса, что оная коробка не привлечет внимания Мимирова. И тот, разом забывши про панну Гуржакову, проскользнул в кабинет.
От, лихо… поперед Себастьяна, от этакой наглости слегка онемевшего.
– Значит, подношения принимаете? – поинтересовался Мимиров, ткнув в коробку мизинчиком.
– Нет, – Себастьян дал мысленное обещание отыскать доброхота, который этакий подарочек ему оставил и лично объяснить, отчего новое начальство сюрприз не оценило.
– Как же… как же… – Мимиров дернул носом. – Сперва пирожные… потом коньячки… а там уж и конвертики… будьте уверены, я молчать не стану.
Вот в этом Себастьян совершенно не сомневался.
Сегодня же напишет кляузу в Познаньск. И про коробку злосчастную. И про коньячки придуманные. И про конвертики… хоть и вправду бери, чтоб не так обидно было.
– Вотан милосердный, – панна Гуржакова ткнула кляузника острым локоточком в бок, – да что вы за глупости тут вещаете! За между прочим, наш воевода честнейший человек.
– Не человек, – на сей счет у пана Мимирова имелось собственное мнение.
– Человек!
А вот панна Гуржакова оказалась не способна к восприятию каких-то там мнений, которые имеют наглость отличаться от ее собственного.
Дочка ее, просочившаяся в кабинет, воззарилась на Себастьяна. Смотрела она печально, обреченно даже, и он не выдержавши, взгляд отвел.
– Деточка, – панна Гуржакова опомнилась и, подхвативши дочь под локоток, подтянула ее к Себастьяну, подтолкнула и с такою силой, что девица едва не упала. Верней, упала бы, не подхвати ее Себастьян. – У тебя же дело к воеводе…
У бедняжки дернулся левый глаз.
А у Себастьяна правый.
– Какое дело? – мигом поинтересовался пан Мимиров, тронувши бант пальчиком.
– Личное! – ответила генеральша, гневно блеснув очами.
– Личные дела надобно решать во внеслужебное время…
– Вотана ради! Не будьте вы таким занудой… и вообще, дело личное, но и служебное… – панна Гуржакова не намерена была отступать и, подхвативши кляузника под локоток, потащила его к двери. Тот сопротивлялся, пыхтел, но при всей объемности телес своих он оказался куда как слабей панны Гуржаковой, которая была полна решимости.
Увы, у Провидения были собственные планы.
– Доброго утра, – пропели от двери.
И Себастьян обреченно закрыл глаза.
Уволится.
Все одно контракт истек, а новый он подписал обычным, без крови… и если так, то приказать ему не смогут…
– А мы вот ехали мимо… – панна Белялинска вплыла в кабинет, в котором и без того стало тесно.
– А у вас тут светская жизнь кипит-прямо, – предовольным тоном произнес пан Мимиров, высвобождаясь из цепких рук генеральши.
– И ехали бы… – недовольно произнесла последняя, окидывая извечную соперницу свою ревнивым взглядом. А следовало признать, что панна Белялинска, несмотря на годы свои, была чудо до чего хороша. Что уж о дочерях говорить.
Младшая была смугла и темноволоса, не по-женски высока, что, впрочем, нисколько ее не портило. Она держалась свободно, да ко всему сама над собою подшучивала, что, дескать, с таким ростом и без того невеликий выбор женихов вовсе перестает быть выбором. Старшая же, напротив, была невысока, светловолоса и несколько полновата той сдобной полнотой, которая делает женщин уютными.
– Нам подумалось, что вы, должно быть, голодны… – в руках старшая держала коробку, перевязанную, к счастью, не лентой, но обычной бечевкой. – А наша кухарка ныне сготовила просто потрясающие кренделя.
– Кренделя… – с выражением произнес пан Мимиров.
– Кренделя, – повторила панна Гуржакова, устремив на соперницу взгляд, не обещающий ничего хорошего. Впрочем, взглядом панну Белялинску было не испугать. Она ответила мягкою улыбкой.
– Нам стоит позаботиться о том, кто заботится обо всем городе… или вы не согласны?
Пан Мимиров согласен не был.
Он выглядел невероятно довольным, верно, получивши больше, чем желал. А Себастьян представил поток кляуз, который ныне же потечет в Познаньск. К мздоимству, и думать нечего, добавится распутное поведение, безответственность, использование служебного положения в личных целях, соблазнение юных дев… в массовых количествах.
– Возьмите кренделек, – старшенькая из дев Белялинских, не соблазненная пока – Себастьян надеялся, что и в принципе – сняла крышку с коробки, и по кабинету поплыл сладкий сдобный дух.
– С вареньицем, – поддержала сестрицу младшая.
Как их зовут-то?
Ведь представляли… на каком-то из вечеров, которые вдруг стали обязательны к посещению, ибо невместно воеводе чураться общества… точно представляли, но Себастьян не запомнил.
Невинные девы его интересовали мало.
А теперь и пугали.
Уж больно хищным был взгляд у блондиночки. А кренделек сам собой, не иначе, оказался в Себастьяновой руке. Этак, он и опомнится не успеет, как оный кренделек в рот сунут и пережевать заставят, если сами не пережуют.
– Простите, но я позавтракал…
– Так разве это завтрак? – Белялинские, похоже, были настроены серьезно. Что они в эти крендельки понапихали? Приворотного? Или сразу яду? Хотя… он вроде бы как ничего такого сделать не успел, за что его травить… – Это так… баловство…
– Воеводе не до баловства, – неожиданно на помощь пришла младшенькая Гуржакова, ввинтившаяся между сестрицами Белялинскими. – Воевода занят!
– Чем же? – черная бровь приподнялась.
– Делом.
– Вот-вот! – донесся голос пана Мимирова, – делом заниматься надо, а не кренделя поедать на рабочем-то месте…
– Нам надо поговорить, – панночка Гуржакова повисла на Себастьяновой руке, прижалась грудью к плечу и дыхнула в самое ухо ароматом яблок и…
…все-таки приворотное.
Облилась-то с макушки до пят, не пожалела… странно, что Себастьян раньше не почуял.
Шея зачесалась.
И он попытался высвободиться из объятий панночки, которая, невзирая на кажущуюся слабость, все ж держала потенциальную жертву крепко. И похоже, настроена была серьезно, чем и заслужила одобрительный взгляд матушки.
– Поговорим, – пообещал Себастьян и, не удержавшись, поскреб шею.
…может, и вправду жениться? Не на такой от дурочке, конечно, которая приворотами балуется, а хоть бы на Белялинской… старшенькая, пусть и не молода, но вполне себе симпатична… Евдокию чем-то напоминает.
Цветом волос.
И только.
Себастьян отогнал непрошенную мысль. Интересно, чем эти пользовались, если мысль о женитьбе показалась вдруг донельзя заманчивой? А Белялинска взялась за другую руку, голову на плечико пристроила и мягко так произнесла:
– А знаете, нам ведь с вами тоже поговорить есть о чем…
Шея зачесалась сильней.
И воротничок накрахмаленный показался вдруг донельзя тугим. Себастьян с немалым трудом стряхну обеих красавиц. Вот же… а с виду приличные панночки…
– И о чем же, – голос стал сиплым. А чесалась уже и спина.
Знакомо.
– Это такое дело… – пропела Белялинска. И от голоса ее голова закружилась.
Красивый голос.
Нежный.
И сама она… пусть помолвлена, но помолвка – еще не свадьба. Себастьяну не откажут, если попросит руки… а он попросит?
Отчего бы и нет?
Сколько можно жить одному, и вправду так недолго одичать. И разве не приятней ему будет возвращаться в свой уютный дом, чем в прокуренную гостиную панны Гжижмовской? Любовь? Что с той любви… трезвый расчет и только… панночка Белялинска умна. Воспитана. Сдержанна.
Она станет хорошей женой.
Детей вот родит.
На детях мысль споткнулась и погибла. Нет, дети его не то, чтобы пугали, скорее при виде их, особенно младенцев, Себастьян начинал испытывать пренепреятнейшее чувство беспомощности.
– Все отошли, – рявкнул он и, не удержавшись, поскреб-таки шею.
Чешуей пошла.
Слева.
А с права рог проклюнулся, не на шее, само собой, но легче от того не было.
– Вам действительно стоит выйти, – мурлыкнула панна Белялинска, подталкивая к выходу и свою заклятую подругу, которая выходить не желала, и пана Мимирова.
– А почему это нам? – панна Гуржакова уперла руки в бока. – Мы, между прочим, первыми приехали, правда, дорогая?
Дорогая испустила томный вздох, от которого яблочно-хмельной аромат приворотного окреп.
– Вообще-то… – начал было па Мимиров, но обе дамы повернулись к нему и хором произнесли:
– А вы помолчите!
– Вас вообще здесь не стояло, – добавила панна Гуржакова непререкаемым тоном. – А потому поимейте совесть вести себя прилично!
От этакой наглости пан Мимиров онемел.
И растерялся.
И растерявшись, почти позволил вытолкать себя из кабинета, но в последний миг опомнился и растопырил руки, будто желая дверь обнять.
– Что вы себе позволяете?! – взвизгнул он, отбиваясь от дам, единых в своем желании избавиться от лишнего свидетеля. – Что они позволяют?!
Обратился пан Мимиров уже к Себастьяну.
И тут же подобрался.
– А вы… вы что себе позволяете? С рогами на рабочее место являться?! Пугать бедных горожан чешуею… я буду жаловаться!
– Не сомневаюсь, – прохрипел Себастьян, осознавая, что ему-таки повезло. Яблочный дурман младшенькой Гуржаковой, которая изо всех сил старалась оным дурманом пользоваться и теперь отчаянно хлопала ресницами и губки надувала, но оттого не становилась симпатичней, мешал зелью Белялинской, из чего бы оное зелье не было изготовлено. Главное, что почесуха не позволяла сосредоточиться на мыслях о женитьбе…
…кольцо прикупить надобно.
…или без кольца… сразу в храм… не откажут…
Себастьян шагнул к окну. Он почти выдрал разбухший от влаги переплет, и не удивился, что стекла посыпались.
– Вам дурно? – с притворною заботой осведомилась панночка Белялинска.
Себастьян лег на подоконник и высунулся, сколько сумел. Подоконник был влажным и облюбованным голубями, а значится, костюм придет в негодность… плевать.
Дождь.
Шумит в водосточной трубе… рядом с кабинетом лежит, а Себастьян все гадал, что это за стеной этою шубуршится. Вода… вода – это хорошо. Холодненькая.
С неба.
Стекает по волосам, по коже, смывая приворотную отраву.
– Пан Мимиров, – он растер воду по лицу, и проклятый зуд унялся, а вот мысли о женитьбе не исчезли. Приглушенными стали, это да, но вот… – Пан Мимиров, окажите любезность, пригласите дежурного… и пусть пару акторов вызовет, кто есть на месте… будем оформлять протокол.
– Какой протокол?
Панна Гуржакова зонтом перекрыла выход из кабинета.
– Обыкновенный, – Себастьян отряхнулся. – О применении запрещенных веществ к лицу, пребывающему на государственной службе с целью…
Ему пришлось вновь высунуть голову в окно и, открыв рот, дышать, потому что зуд сменился приступом тошноты. Она накатывала волнами, сменяясь резью в желудке…
…похоже, язва есть естественная болезнь воевод.
– Это он о чем?
А вот актерствовать панна Гуржакова не умела.
– О том, дорогая, что ваше приворотное, похоже, порченным оказалось, – лицемерно ответила панна Белялинска. – Сочувствую…
– И ваше тоже, – добавил Себастьян, справившись с дурнотой. – А еще, похоже, использовали вы весьма любопытные ингредиенты…
Он с трудом разогнулся.
– Мне вот любопытно, откуда такое единство?
Дамы молчали.
Панночка Гуржакова потупилась и тоненько всхлипнула, а вот Белялинские держались спокойно, будто не их сейчас обвиняли.
– Не понимаю, о чем вы, – произнесла старшая… да, голос у нее… такой голос очарует.
– Еще одно слово, – Себастьян сунул в ухо палец, – от вас, дорогая, и вместо храма вы отправитесь в камеру. И будете там находится, пока зелье не выдохнется…
Пан Мимиров молчал.
Ошеломленный?
Пораженный?
– А все ты, – первой не выдержала генеральша. – Вечно влезешь со своими… назло мне!
– Поверь, дорогая, здесь ты совершенно не при чем… девочки, воевода не в духе… полагаю, нам стоит заглянуть в другой раз…
