Карина Демина
Ловец бабочек
– Время покажет… на первый взгляд вы во всем правы… и взяли Кричковца с поличным… и признание было получено чистосердечное… и копии допросов имеются, на которых он пространно описывал, что и когда делал. И места захоронений, им указанные, проверены… не безрезультатно, да…
Он замолчал, позволяя Катарине оценить сказанное.
Она ведь сама знала.
И про признание.
И про допросы… ей позволили присутствовать, хотя Кричковцом после поимки и занялся Особый отдел. Но он отказывался разговаривать с кем-то, кроме нее, вот и пришлось. С нею он был предельно откровенен. Он словно издевался, рассказывая в мельчайших подробностях, как ловил своих бабочек.
Он и ее назвал бабочкой.
Мертвая голова.
Лестно? Пожалуй… тошно еще. Его рассказы порождали кошмары, с которыми Катарина не умела справиться, и даже робко попросила Хелега о помощи, но он отказал.
Правильно.
Сила не для того дана, чтобы чужие кошмары лечить. Есть ведь способы проще, то же снотворное.
– И на первый взгляд этого более чем достаточно… на первый и на второй, и скажу более, на третий тоже… однако…
Выразительная пауза длится, казалось, бесконечно. Катарина и дышать-то забыла, а потом вот вспомнила, только все равно легче не стало. Воздух в кабинете был спертым, тяжелым. Ей бы на улицу. Ей бы пройтись под дождем и без зонта.
– Однако любые доказательства можно… скажем так, извратить…
– Как?
– Как? – переспросил дознаватель. – Обыкновенно… скажем, взять то же чистосердечное признание… вспомним, что Кричковец в последний момент от него отказался и заявил, будто бы признание это было сделано под воздействием неких препаратов, а также дознавателя с которым, заметим, у вас возникли внеслужебные отношения. И вроде бы мелочь, но… найдутся те, кто скажет, будто бы и вправду… заставили человека признаться в том, чего он не совершал.
Мерзко.
И на языке появился знакомый привкус гнилой воды.
– А как же захоронения, которые…
Дознаватель вздохнул.
– Мы речь ведем об общественном мнении, а оно фактами редко оперирует. Нет, Катарина…
– А… улики…
Говорить тяжело.
Дышать тяжело. Тянет подойти к окну. Раскрыть створки… в городе воздух пахнет дымом и асфальтом, и еще камнем, людьми, и эти запахи ее успокаивают.
– Улики… да… конечно, улики, – Нольгри Ингварссон собрал бумаги в папочку и аккуратно завязал ее на бантик. – Но… вспомните… вы подошли к складу одна. Вы вызвали подмогу, но дожидаться ее не стали.
– Я надеялась, что та девочка еще жива.
…и она была бы жива, приди Катарина на полчаса раньше. Эта девочка тоже приходила во снах. Не укоряла, но лишь смотрела печально, потом гладила себя по изрезанным щекам, качала головой, которая с трудом удерживалась на лоскуте кожи, и исчезала. А Катарина вновь просыпалась, уже в слезах.
– Я понимаю… вы рисковали. Все же Кричковец мужчина и в неплохой физической форме. Вооруженный… и вас вполне заслуженно представили к награде.
…еще один повод для зависти.
И шепоток, что эта выскочка слишком много себе позволяет… нарушила протокол… специально выбрала момент… многое говорили, что Катарина старалась не слушать.
– Но взгляните на все с другой стороны. В том амбаре были вы и Кричковец. И вы утверждаете, будто взяли его над телом жертвы, а он… где же это…
На столе появилась другая папка, тоже серая, но на сей раз с розовыми завязками. Розовый цвет в этом кабинете был оглушающе неуместен.
– …вот… конечно… он утверждал, будто услышал крики о помощи. Бросился. Спугнул истинного убийцу. И решил помочь девушке, развязать ее… вот и испачкался в крови. А пила в его руке, с которой вы его застали…
– …отпиливающим голову…
– …нужна была, чтобы освободить несчастную от веревок.
Нольгри Ингварссон замолчал, позволяя Катарине осмыслить услышанное. А она пыталась. Искренне пыталась.
– Лет пятнадцать тому мы бы просто закрыли вот это дело, – дознаватель постучал пальцем по папке. – Но в сегодняшних обстоятельствах… реформы…
Он вздохнул и потер красноватые от бессонницы глаза.
– Гласность… демократизация… – он выплевывал слова, не скрывая своего пренебрежения. – В какой-то мере идея хорошая, но границы быть должны, а они стерлись, и это чревато многими бедами… взять хотя бы огласку, которую получило это дело…
Катарина молчала.
– Во времена моей молодости никто не посмел бы и тени сомнений выразить, а сейчас… продавцы обсуждают правомочность принятых нами решений. Дворники разбираются в доказательной базе. Художники и прочие независимые, – Нольгри Ингварссон скривился, – личности вообще берутся составлять петиции в защиту этого ублюдка… поверьте, мне пришло с полудюжины писем от разных коллективов, готовых взять Кричковца на поруки.
– Что?!
– Да, да… первое меня тоже несказанно удивило, после пятого я просто перестал обращать внимания на подобные глупости. Мы с вами знаем, что ублюдок был виновен. Виновней некуда. И смерть он заслужил. И желание некоторых личностей запретить смертную казнь, конечно, понятно… все же порой имеют место печальные факты служебных ошибок, но…
Вздох.
И переплетенные пальцы.
Тонкие. Белые. Холеные.
Хелег тоже руки берег. Он никогда не мыл посуду и уж тем более не помогал со стиркой, впрочем, справедливости ради, вещи свои Хелег сдавал в служебную прачечную. Да и в квартире его убирались.
– Не должно было оставаться ни малейшего шанса, что этот ублюдок однажды окажется на свободе… да… мы были правы. Осталось мелочь, доказать это всему миру.
И он усмехнулся.
От этой усмешки Катарине сделалось дурно. Сердце оборвалось, а тело онемело. Она попробовала было шелохнуться, да только…
– Извините, – Нольгри Ингварссон протянул стакан воды. – Я и не понял, что вы столь эмоциональны. Хелег рекомендовал вас как крайне сдержанную особу…
Вкуса воды Катарина не ощущала, да и стакан держал Нольгри. Ее руки по-прежнему ей не подчинялись.
– Ничего, пройдет… – Нольгри Ингварссон забрал воду. – Вы дышите глубже…
Голос его обволакивал, и напряжение отпускало.
– Лучше? Отлично… уж простите, чем старше, тем меньше ее контролируешь сознательно, а бессознательно получается… всякое. Не сердитесь?
Катарина покачала головой.
– Вот и хорошо… уж потерпите… недолго осталось… итак, возвращаясь к письму… неприятно, но… нам стоит выработать единую стратегию. Первый вариант. Письмо отправил кто-то близкий Кричковцу, желая отомстить вам… или нам всем?
– Вряд ли… – со стороны собственный голос Катарины прозвучал жалко.
– Согласен. Изо всех возможных вариантов этот наименее… реалистичен… второй. Кричковец на самом деле не виновен.
– Нет! – она облизала пересохшие губы. – Если это необходимо, я согласна на… полное погружение…
Неприятная процедура.
Болезненная.
И в тот, прошлый раз, когда Катарине пришлось пройти ее, она долго приходила в себя. Но ведь пришла. И теперь неделя-другая на больничной койке кажется не столь уж высокою ценой.
Не ценой вовсе.
– Похвальная самоотверженность, но нужды в том нет. Мы вам верим, – сказал Нольгри Ингварссон, наполняя стакан доверху.
А графин почти не опустел.
Как такое возможно? Он не так и велик, пинты на три будет. И то наполнен до середины. Графин прозрачен. Хрустальный? Определенно. Вон как сияют грани в тусклом свете лампочки…
– Остается третье, – дознаватель протянул стакан. – Пейте. Вода, уж поверьте моему опыту, самое верное средство, чтобы чужой морок смыть… пейте-пейте…
А ведь не только вода.
Что-то в ней есть такое, горьковатое. Или привкус лишь мерещится? Надо взять себя в руки. Дядя Петер был бы недоволен. Он не единожды повторял, что нельзя расслабляться даже наедине с собой, не говоря уже о людях. А Катарина не просто расслабилась, она размякла.
Вот и поплыла.
Она поставила стакан на протянутую газету.
– Спасибо, больше не хочется.
– Врете, – равнодушно отметил Нольгри Ингварссон. – Хочется. Но вы мне больше не доверяете… плохо, конечно, однако сам виноват… итак, третий вариант из возможных. Я имею в виду возможные реальные…
И замолчал, позволяя Катарине додумать.
Вежливость, не более того.
И за эту вежливость стоит быть благодарной, только получается плохо. Мысли разбрелись, что свидетели от протокола, поди, собери всех и приведи в сознание. А надо… надо… жаль, булавку она из рукава вытащила. Булавка здорово помогала прийти в себя.
Третий вариант.
Если Кричковец виновен… это факт.
Если он мертв… тоже факт.
Если письмо отправлено после смерти, что вновь же – факт. Остается…
– Он работал не один, – медленно произнесла Катарина. – У него был ученик…
– Или учитель…
Глава 4. Следственная
Я в этом мире не для того, чтобы соответствовать вашим ожиданиям.
Ответ некоего юного шляхтича своему наставнику в отчаянной попытке обрести независимость, трагически оборванной свежими розгами.
Квартировался пан Кругликов в доходном доме на Левонабережной. К слову, Правонабережной в городе не имелось, как и самой реки. Городской пруд и троица фонтанов разной степени заброшенности рекою никак считаться не могли.
А вот поди ж ты.
Дом сей стоял будто бы на горочке, что придавало обыкновенному в общем-то строению некоторую помпезность, которую лишь усиливала обильная лепнина и четверик пухлястых колонн. На портике в позе вальяжной и ленивой возлежала слабо одетая дева, на ножке которой с немалым комфортом устроилось голубиное семейство. Дворник, по утрешнему времени трезвый, грозился голубям метлой, но поганые птицы на угрозы не обращали ни малейшего внимания. И верно, что им дворник-то?
– Ваш бргродие! – появлению полиции дворник отнесся без малейшего удивления. Вытянулся в струнку, прижавши метлу к груди. Голову задрал, отчего лопатообразная рудая борода грозно встопорщилась. Сошлись над переносицей косматые брови. А мокрый картуз съехал на самую макушку. – Звольте длжить! В-в-верном объекте тишь!
Голуби вытянули шею, прислушиваясь. А один и вовсе скользнул сизою тенью на вычищенные до блеска плиты.
– Спасибо, – Себастьян слез с коляски. Вот же… год тому назад соскочил бы, а теперь то ли кости ломит, то ли душу крутит, то ли… лучше б просто мышьяку, право слово, не так бы мучился.
Дворник щелкнул каблуками и, убедившись, что высокое начальство не изволит гневаться, осведомился:
– А вы за Бабужинской?
Голубей прибавилось. Они словно чуяли, что перед домом их вот-вот произойдет нечто, в высшей степени занимательное, чего пропускать никоим образом нельзя, а потому спешили.
Дворник же, поправив картуз и свисток, который, как и положено, висел на веревочке, продолжил.
– Я уж ей, шлендре этакой, говорил, что доиграется… где это видано, чтоб в приличественном доме устраивать невесть что…
– Что?
Вот этого вопроса задавать не стоило.
…панна Бабужинская, представлявшаяся честным людям чиновничьей вдовою оных людей вводила в заблуждение, хотя всем известно, что в прошлом она если и выходила замуж, то за человека чинов малых, незначительных. А ныне она врать изволит, будто бы от мужа ей остались в наследство некие важные документы про строительство… чего? Того доподлинно не известно, может, дороги, может, королевского дворца нового, а может, сказывали, дома призрения. Главное, что всем понятно, – землица-то, где строить станут, подорожает, вот панна Бабужинская и пользуется. А сама-то мошенница редкостная…
…а пан Григорчук из третьей преподозрительными делами занимается. Уходит ночью, возвращается на рассвете, а днем из квартирки носу не кажет. И всем врет, будто за звездами смотрит.
– Почему врет? – Себастьян ущипнул себя за руку.
– Так ведь понятно. Вчерашнего дня ночь была безлунная. И тучи. Какие звезды?
Действительно, какие звезды…
…пан Кушметов из двенадцатой с племянницей своей сожительствует. То есть, он всем сию особу представляет племянницею, но сходства промеж ними ни малейшего, а раз так, то и родства быть не может. К тому ж, где это видано, чтоб степенный мужчина, писатель и поэт, племяннице чулки шелковые покупал да бельишко… откуда известно? Да кто ж, как не Никита Фролыч ему пакеты до квартирки доносил? Они-то легонькие да виду известного, такие в одной лавке только выдают…
…а панна…
– Стоп, – Себастьян понял, что если не остановит добровольного помощника, то рискует оказаться в курсе всех прегрешений, больших и малых, сотворенных жильцами доходного дома нумер три. – Погодите… это вы все…
– Задкумтировал! – бодро отчитался дворник. – В псмнном виде!
– В письменном – это хорошо… а что вы скажете про пана Кругликова…
Дворник поскучнел.
Огляделся.
И наклонившись к Себастьяну – а росту Никита Фролыч был преизрядного, да и по сложению вполне мог бы заменить колонну входную – проговорил тихо:
– Он с Хольмом знается.
– Да неужели?
А перегаром от Никиты Фролыча не пахло. Знать, не злоупотребляет.
– Ненадежная личность, – от возбуждения и речь дворника предивным образом выправилась. – Наших малюет… прости Вотан…
Он сплюнул.
– Откудова деньги? А денег имеет… ковер давече купил. Шерстяной. Еще шифоньеру. Стульев три.
– Почему три?
Дворник пожал плечами. Тоже, видать, не знал.
– Зеркало… и костюм новый. Два.
Новый костюм, само собою, преподозрительное обстоятельство, да… голуби раскурлыкались. Они топтались, пихая друг дружку, подбираясь к самым ногам дворника.
– Пн Крглков, – Никита Фролыч заговорил громким шепотом. – Пржде скуп был…
…скуп.
…сие Никита Фролыч доподлинно знал, потому как все жильцы к нему относились если не по-доброму, то с уважением, уважение сие выражая по-разному, кто словом добрым, кто чем посущественней. Вот пан Узняков из пятое и злотнем порой жаловал. Не каждый день, само собою, но когда во хмелю являлся, тогда он делался буен, все грозился… чем? А ничем, просто грозился, кидался ботинками, а одного разу желал на портику забраться и деве срамное предложение сделать, но сверзся, едино чудом шею не свернул. Да и как, чудом, Никитой Фролычем был пойман, спеленут и в дом отнесен, отдан на попечение законное супружницы, которая хоть и видится особой тихой, скромной, да себе на уме… за той раз он ажно три злотня дал, да и так… а вот Кругликов, тот вечно ходил, будто бы все вокруг ему обязанные. Никогда-то не поприветствует, ни о здоровьице не спросит, да и вовсе глядел, будто на вша…
А тут намедни явился с бутылью сливянки.
Мол, окажи любезность, подмогни комоду снесть. Куда? А из дому… и забрать дозволил, хотя комода эта была почти новою. Скрипела чутка. Дерево рассохлось, так его присобрать – дело недолгое. У Никиты Фролыча руки откудова надо растут. После еще приходил со старым ковром, но уже без сливянки. И еще табуреты вынесть. Меблю менять желал. И в квартирке ремонту учинить. К нему из «Баржету» с образцами приходили, а в «Баржете» цены немилосердные, обои-то красота, верно, но все одно дорого выходит. Подешевше отыскать можно…
…прежде-то пан Кругликов копеечке счет знал. Одевался скромно, заказывал костюмы у Льва Гольцева, который хорошо шьет, но не так, чтобы отменно, ему до батюшки еще шить и шить, а потому берет недорого. Когда и вовсе готовое платье покупал. Рубашки вот по газете выписывал, полдюжины за злотень. И стирал сам, потому как прачка за тонкое полотно отдельно берет.
…ел всегда просто. Не ленился на рынок хаживать уже к концу дня, когда многое дешевше взять можно. И торговался знатно, Никита Фролыч сам видел. И главное, брал-то не меды, но сальцо там с прослоечкою, не чинясь и желтым, которое вовсе за медни отдавали. Капусточку квашену. Хлеб. В местечковой булочной дороже, зато всегда свежий, а он на угол ходил, скупал к вечеру нераспроданное…
– Вт, – Никита Фролыч перевел дух, видимо, подобные пространные речи были ему вновинку. – А тут кфт купил. Шкдных.
– Шоколадных, стало быть…
– Цвтов… астр…
…астры осенью были дешевы, но все одно этакие траты в характер покойного не вписывались, если, конечно, Никита Фролыч не преувеличивал. Себастьян честно пытался вспомнить свое впечатление о покойном, однако оного не было.
Человек.
Обыкновенный.
По местным меркам из успешных, известных даже. И заказов, если Себастьян не ошибался, у него хватало. Значит, не бедствовал, но все одно был скуп… по натуре?
Или вынужденно?
Ничего, Себастьян разберется…
…и со скупостью.
…и с тратами этими… шоколад и цветы… что-то ему не нравилось этакое сочетание, ладно бы еще само по себе, так ведь голову, чай, не за астры отпилили.
Ключ от квартирки Никита Фролыч выдал. Оно-то, конечно, по правилам ключ этот должен был в сейфе управляющего храниться на всякий случай, однако служил Никита Фролыч при доме давно и без нареканий, а потому доверием облечен был немалым.
– Вы ткмо задним ходом, – смущаясь, попросил он. – Мыли парадное-с… а вс бтнки грзные…
Себастьян оценил.
И ботинки.
И холл просторный, светлый. И фонтанчик малый с золотыми рыбками, и диванчики с обивкой новомодной цвета беж. Уж на что скуп был покойный, да только квартира в этаком доме стоила немало.
Можно было бы и попроще отыскать.
Скажем, без телефонного аппарату, который, блестящий и солидный, с окованным под серебро рогом, возвышался на тумбе.
Широкая лестница.
Красный ковер.
На каждом пролете – вазы с цветами. Запах сдобы и пряностей.
…если съезжать, то сюда…
…на время, само собой, потому как лучше всего, конечно, свой дом иметь, но пока подыщешь подходящий, пока ремонту затеешь на свой лад, пока мебель подберешь. Не ютиться же молодой жене в прокуренной конурке? Местные апартаменты приличны и воеводе будут по карману.
– Чтоб тебя, – Себастьян добавил пару слов покрепче.
Жена…
Надо было посадить… до выяснения… глядишь, сутки в камере и поспособствовали бы приведению в чувство… правда, вони было бы…
Что ж ему подлили-то, что так корежит?
…а за домом сад городской начинается, удобственно будет детишек выводить.
– Да твою ж…
Себастьян остановился, сделал глубокий вдох.
Помогло.
Он очень надеялся, что к вечеру эта дурь повыветрится. А если нет… ему придется туго. Но главное, не поддаваться. Себастьян слишком молод, чтобы гробить себя женитьбой.
…дверь была заперта.
Добротная такая дверь. Дубовая. На массивных петлях. С замком уважаемой фирмы. Ключ провернулся легко. Дверь отворилась беззвучно.
Пахнуло… знакомо.
Не цветы.
Не пряности.
– Поставьте оцепление, – Себастьян с наслаждением вдохнул тяжелый спертый воздух.
– Втна рди… – Никита Фролыч охнул, побледнел, но остался на месте. И шею вытянул, силясь разглядеть что-то. Запах и он ощутил, и сообразил, верно, что произошло нечто сверхординарное, что, быть может, никогда бы не должно было случиться в месте столь приличном.
Из-за двери видно было плохо.
– Ведьмак где?
Послали за стариком уже давно, но жандарм лишь руками развел: не прибыли-с.
И что делать?
Ждать?
Рискнуть?
Себастьян прислушался к себе.
Тихо… даже желание жениться несколько ослабло. Конечно, куда ему жениться, если у него жилья приличного нет.
…а квартирка-то освободилась. И цену за нее драть не станут. Попробуй, отыщи жильца, чтобы не пугливый и не брезгливый, Себастьян аккурат таков…
…не о том.
…темнота? Не слышно… и стоит ли себе верить в состоянии измененном? Стоит. Иначе он на пороге до ночи грозится проторчать, если не дольше.
– Ты, – он поманил жандарма, который от этакой чести несколько побелел, но ослушаться не ослушался. Совсем мальчишка, из новых, кого Себастьян взял, закрывая вакансии, а то ж старики ловко придумали, взяли да поделили место промеж собой, от и вышло на каждого по полтора округа. Толку-то с той работы… – Встань здесь и никого не впускай. Если вдруг услышишь что-то, унюхаешь там… или покажется… тогда ждите ведьмака. Разрешаю пригнать пинками.
Себастьян крепко сомневался, что пожелание это будет исполнено.
– А ты позаботься, чтобы сюда не лезли любопытствующие…
А любопытствующие будут, и думать нечего. И странно, что лестница пуста. То ли время раннее, то ли жильцы еще не заметили полицейский экипаж, но это ненадолго…
– Бдт сполн, вш благрд, – пробасил Никита Фролыч.
А Себастьян решительно переступил порог.
Шаг.
Всего-то один шаг.
А дверь закрылась беззвучно, и пусть Себастьяновой волей, но все равно показалось, что он сам себя от мира отрезал.
Запах крови сделался крепче.
И не только запах.
Крови было много. Даже удивительно, что с одного человека столько натечь способно. Или… конечно, не обязательно, чтобы вся кровь человеческою была, или вовсе кровью… но кто бы тут ни был, он постарался. Вот только Себастьяна от этаких стараний здорово замутило.
Женитьба?
Какая женитьба, когда вокруг такое творится… и бабочек он никогда не любил.
Бабочки…
Почему бабочки?
На стенах. На полу, с которого ковер убрали, должно быть, потому что на ковре малевать было неудобно. Бабочки поползли по гнутым ножкам столика и раскрыли крылья на белом камне – под мрамор делали – камина. Бабочки, слепленные из кусков материи, прилипли к занавесям… и перебрались на потолок, но уже не сделанные, а малеванные.
Бурые.
Красивые и в то же время уродливые несказанно.
Разные.
Что ж, следовало признать, что человек, сотворивший сие безобразие, которое предстоит описать подробнейшим образом – почему-то мысль эта донельзя обрадовала, хотя в прежние времена Себастьян терпеть не мог отчетов – никуда не торопился.
Сколько времени он потратил?
И главное, чего ради?
Себастьян прошелся по комнате, стараясь ступать осторожно, по краюшку, дабы не нарушить узор… может, тайное послание? И если приглядеться…
Он глядел и так.
И этак.
И даже на стул забрался, благо, тот избежал участи быть размалеванным. Но ясности не прибавлялось. Напротив, от обилия бабочек зарябило в глазах.
– Разберемся, – буркнул Себастьян и прошел дальше.
Если первую комнату можно было поименовать гостиной, то теперь он оказался в спальной комнате… благо, здесь без бабочек обошлось.
Комната велика.
Светлые обои отменного качества, но не менялись давненько, вон, на стене самую малость светлей, нежели в углах. Кровать солидная…
…на такой только с женою спать.
…нет, без жены спится лучше. Мало ли, вдруг жена храпеть будет…
…если вдруг Себастьян все же соберется расстаться с такою удобной холостою жизнью, то надо будет проверить… или сразу список требований составить? Не любопытна, не болтлива, не храплива…
Тьфу!
Он едва не плюнул на пушистый ковер. Нашел о чем думать… а все-таки выветривается чудо-зелье, слава тебе Вотан, защитник простого люда от коварных бабьих происков.
…ковер.
…ворс высокий. Край – ровный. Подложка чистая да и пыли под ковром почти нет. И думать нечего, тот самый, новый, на который потратился пан живописец перед смертью. И комод… кажется, не так давно Себастьян имел честь лицезреть подобный в витрине местного магазина.
Один за другим Себастьян выдвигал ящики комода.
Белье.
Кальсоны… полотняные. Батистовые в цветочек. Шерстяные с начесом и пуговками. Рубахи нательные. Платки носовые. Нижний ящик вовсе почти пуст – пара белых шелковых чулок не в счет. Хотя любопытственно, зачем скромному живописцу белые чулки, ко всему женские?
На комоде – пара подсвечников с оплывшими свечами и пустая рамка, из тех, что продают к дагерротипам за полтора медня…
Интересно.
Кровать… белье шелковое, хорошего качества, тоже, судя по виду, относительно новое… в беспорядке пребывать изволят, будто кто-то спал…
…двери.
Одна в гардеробную, весьма просторную.
…на двоих рассчитана, а потому с полдюжины костюмов в ней глядятся по меньшей мере жалко. Да и ношены они. Есть пара приличных, но те отдельно висят, упакованы в чехлы из сатину, чтоб не запылились. Выстроились шеренгой ботинки и туфли с острыми носами, сапоги зимние, растоптанные и рядышком – щегольские белые штиблеты, уж год, как вышедшие из моды. Имелись тут и сандалеты, каковые прилично было бы надеть к соломенной шляпе где-нибудь на водах.
В Гольчине вод не имелось, а вот сандалеты были.
И шляпа соломенная.
А к ней – кожаный картузик с тремя медными пуговками. И цилиндр был, высокий, лоснящийся, набитый драными подштанниками, чтоб, значится, от хранения форму не потерял и упругость. Странно только, что не в коробку положен, как соломенная шляпа с широкою лентой.
Себастьян шляпу примерил.
Глянул на себя в зеркало и фыркнул: вновь вы, воевода, себя не по-воеводску ведете, ибо вам надлежит не самому по комнатам хаживать, но отправить верных акторов, чтоб они да копытами землю рыли. Вам же, на старания глядючи, останется лишь кивать одобрительно иль брови хмурить.
По ситуации.
– Вотан упаси, – Себастьян шляпу вернул и вздохнул.
…уволится.
…точно уволится. Если его в местном городишке, спокойном да мирном бумаги мало что не одолели, то чего уж о Познаньске говорить? Нет, долгих лет Евстафию Елисеевичу, пусть и дальше сиживает он на казавшимся таким удобным воеводском месте, а Себастьяну и в акторах неплохо живется.
Вторая дверь вела в мастерскую.
Любопытственно.
Это он всех своих клиентов через спальню водил?
Или…
Обойдя комнату, которая оказалась перестроенною из двух, поменьше – этакие перемены, надо полагать, немалый ущерб карману нанесли – Себастьян убедился, что догадка его верна. Имелась и другая дверь.
Махонькая.
Неприметная.
Незапертая. И выходила она на черную лестницу.
– Эй, есть тут кто? – крикнул Себастьян, и эхо голоса его прокатилось по ступеням.
…кто…кто… кто…
– Сам хотел бы знать, – буркнул он, хмурясь.
Коль не отозвались, стало быть толпятся подчиненные его у парадное двери. Ждут высочайших указаний.
Издеваются?
– Ваше благородие! – отозвались снизу. – Это вы будете?
– Я.
Настроение улучшилось.
– А ты кто? – Себастьян свесился, силясь разглядеть хоть что-то. И все ж неудобно, получалось, что клиентам, коль таковые случались, пришлось бы подниматься по этой темной и узкой лестнице.
…или тем, кто представлялся клиентами.
…может, и вправду вся сия живопись сугубо для виду?
Нет, не стоит спешить с выводами.
– Егорка!
Егорка, значит… Егорок среди личного состава Себастьян не помнил. К стыду своему, он этот личный состав знал, мягко говоря, слабо.
– Подымайся, Егорка…
Себастьян поднял голову.
А ведь лестница на чердак ведет. И чердак оный аккурат над мастерской расположен. И заглянуть туда… Себастьян заглянет. От Егорку, кем бы он ни был, дождется и заглянет.
Егорка же поднимался быстро, перескакивая через ступеньку, а когда и через две. Он громко топотал, и топот этот уходил куда-то вниз, дробясь и порождая свое эхо, отчего казалось, что по лестнице несется целый гусарский полк.
С конями вместе.
Выскочивши на площадку, Егорка увидел Себастьяна и обмер.
Покачнулся.
Вытянулся. Щелкнул каблуками… попытался.
– Егорка, значит, – задумчиво произнес Себастьян, разглядывая приобретение. – И откуда ты здесь взялся, Егорка?
Был мальчишка невообразимо худ и страшноват. Круглая голова его торчала на шее, что тыква на палке. Шея была тонка и синевата, а голова, напротив, округла и ушаста.
Крупный нос.
Светлые бровки домиком.
Глаза ясные незамутненные.
– Так… я подумал, а вдруг кто выскочит, – сказал Егорка и покраснел. Ушами.
– И как?
– Не выскочил. Только от вы были и больше никого…
Форма на нем висела, перехваченная широченным, явно неформенным, ремнем. И полосатая жандармская палка на нем гляделась лишней.
– Ясно… идем. Писать умеешь?
– Ага, – Егорка шмыгнул носом. – И так, и стенографии обучен.
Надо же, как свезло…
– Отлично…
…мастерская просторна. Стены белые. Потолок… ковер вот темный и старый. Столик. Диванчик под полосатым покрывалом, что под попоною. Ваза с восковыми фруктами. Бутафорская колонна в углу. За нею – венец лавровый, который время от времени появлялся на государевых портретах. Или вот шлем бумажный, краскою покрашенный золотой.
Отыскался здесь и плащ из театральной блестящей ткани.
И целый ворох драгоценностей, сваленных в углу. Само собою, драгоценности тоже были бутафорскими, но сделанными вполне себе прилично.
Все не то…
Картины на подрамниках. Некая солидная особа в жемчугах… и еще господин без лица, но стати молодецкой. Шлем вот с плащом выписаны были тщательно, с любовью…
…краски, кисти.
Чистые холсты.
Альбомы с набросками, которые предстоит изучить тщательно, вдруг да среди них отыщется подсказка. Но больше ничего. Ни капли крови, ни тени чар, во всяком случае таких, которые Себастьян сумел бы услышать.
Он закрыл глаза, сосредотачиваясь на смутных ощущениях.
…желание обзавестись супругой почти сгинуло.
…брезгливость.
…и тьма… всполохи… редкие всполохи, которые могли бы быть случайны… но нет, не здесь… там, выше…
– Идем, – Себастьян поднял взгляд к потолку.
Белый какой.
Идеально ровный и идеально белый.
Почти.
Алое пятнышко в углу не бросалось в глаза, оно терялось среди оглушающей окружающей белизны. И все же…
…лестница.
Дюжина ступеней.
И дверь.
Массивная. Старая. С черным засовом, который повернулся легко. И ни малейшего следа ржавчины на этом засове Себастьян не обнаружил. И что это? Забота о доме? Или просто чердаком пользовались?
Тишина.
Голубей не слыхать… а голуби чердаки любят… запах… тот же тяжелый запах крови, который и Егорка почуял. Замер на пороге, шею свою цыплячью вытянувши. Щурится, силясь разглядеть хоть что-то. А что тут разглядишь? Оконца махонькие да и те грязью заросли. Сквозь них свет пробивается тусклый, но в потоках его пляшет пыль…
Пыли не так и много.
Убирались?
Если и так… уборка чердака не есть преступление.
– Держитесь позади, – велел Себастьян.
Тут было пусто.
Но эта пустота…
Еще пара бутафорских колонн. И между ними – белое покрывало, расстеленное прямо на полу. А на белом – алое. Неплохо смотрится, к слову. И золотая кайма не кажется излишеством.
На покрывале – дева.
Обнаженная.
Белая… слишком белая… человеческому телу этакая белизна не свойственна. Значится, и ее покрасили. Вот же… позер.
– Она… она ж того… – тихо произнес Егорка, хватаясь за рот.
– На месте преступления не блевать, – Себастьян махнул рукой. – Сбегай. Коль ведьмак прибыл, пусть поднимается… если не прибыл – акторов позови. Опись делать будем.
Он дождался, когда Егорка выйдет.
…пол чистый. Не просто подмели, но и вымыли… и эта картина… а ведь и вправду картина… полотно, покрывало… расправили так, что ни складочки.
Экий аккуратист.
И женщину… молодая, похоже, но не сказать, чтобы вовсе юная… поза неестественная. На спину уложили. Ноги выпрямили, а руки в стороны развернули, ко всему прикрепили к запястьям полупрозрачные шелковые шарфы… издали на крылья похожи.
Бабочки.
Конечно… вот для чего… она – его бабочка в рамке… видывал Себастьян этаких коллекционеров. И железный штырь, торчащий из груди, суть ничто иное, как булавка…
…но зачем он ей голову отрезал?
Голова была тут же, на блюдечке стояла, что, характерно, фарфоровом и, похоже, взятом из того же сервиза, что и предыдущая.
– Твою ж… Вотан милосердный, за что? – спросил Себастьян у небес, точнее у сводчатого потолка, под которым не водились голуби.
