Карола Мартинес Арройо
Никогда

Полная версия

На экране появилось определение.

– Вот. Прочитать тебе?

– Читай.

– Это неприятно, предупреждаю.

– Читай, я уже большая, я хочу знать!

– «Процесс сожжения тел. Обычно проводится в качестве обряда перед погребением».

Мэгги заголосила:

– Не-э-э-э-э-э-э-э-э-эт! Мама-а-а-а! Мама-а-а-а-а!

– Я же говорила, что неприятно.

Мэгги никак не унималась, пришла бабушка, успокоила ее. Она рассердилась на меня и велела выйти. Я хотела все ей объяснить, но она не стала меня слушать и перед тем, как закрыть дверь, бросила:

– У меня нет слов, Фьоре!

Я злобно поглядела ей вслед. Они решили ее кремировать, бабушка сама сказала это слово – «кремация». Пусть кричит на меня, сколько вздумается! Мне все равно! Вообще все – все равно! Я думала только о том, что от моей мамы, моей красавицы мамы, скоро останется всего лишь горстка пепла.

Глава 3

Не помню, как уснула, а проснулась от того, что бабушка торопит меня. Я села в кровати, она обняла меня; Мэгги стояла нарядная возле нее. Она спросила, где мама, и расплакалась. Бабушка уже одела ее в праздничное платьице и туфельки, сделала ей два хвостика и повязала банты.

Бабушка попросила, чтобы я надела платье и туфли и пальто, потому что на улице ветрено. Я ушла к себе и достала платье, в котором ходила на выпускной из седьмого класса.

– Бабушка, можно надеть кроссовки?

– У тебя разве нет нарядных туфель?

– Нет.

– Какой у тебя размер?

– Тридцать восьмой.

– Возьми какие-нибудь у мамы в шкафу.

Я полезла в шкаф, папа принимал душ.

Выбрала черные балетки с вышивкой; мне они были широки, но я вставила свои стельки, и стало получше. Одевалась я медленно, мы всё делали очень медленно. Я слышала, как бабушка заходит и снова выходит. Папа все еще мылся, из-за двери доносились всхлипывания. Бабушка достала костюм из шкафа и положила на постель. В ванной закрылся кран. Папа вышел, гладко выбритый, и в трусах сел на кровать. Бабушка стала одевать его, как Маргариту: он поднимал руки, продевал голову в ворот рубашки, давал застегнуть пуговицы. Вот он одет; бабушка обнимает его и приглаживает ему волосы пальцами. Тут до меня дошло, что она его мама. Ну, то есть я всегда знала, что Нильда – папина мама, но я впервые осознала, что она – его мама, она его выносила, меняла ему подгузники, вытирала сопли, водила в школу. Бабушка все еще его мама, а папа позволяет ей себя одевать и плачет. Мне же пришлось одеваться самой.

В дверь позвонили.

Мы сели в большую черную машину. Папа – на пассажирское сидение, мы втроем – на заднее. Перед нами ехал катафалк, в нем – гроб, а в гробу – моя мама. Не катафалк, а матрешка.

Приехали на кладбище. Я удивилась, потому что представляла себе кладбище по-другому, где-нибудь в лесу, как в кино. Нет, мы приехали на то же самое кладбище, где лежит прабабушка. Непонятно: раз маму кремируют, зачем ехать на кладбище? Спрашивать у бабушки не хотелось – Мэгги услышит.

Катафалк остановился, гроб достали из машины и погрузили на каталку. Потом мы дружно, как по команде, пошли в обратном направлении.

Подошли к белому зданию, я засмотрелась на высоченное старое дерево, которое сильно раскачивалось от ветра. Мы шли медленно, потеснее прижавшись к папе. Помню белую лестницу, ступени все в дырочках и стертые по краям.

Остановились, дедушка поднялся на несколько ступенек и объявил о том, что папа хочет сказать несколько слов. Папа заговорил, голос его становился все тише и тише, слов было почти не разобрать, и я поглядела на Мэгги; она что-то бормотала себе под нос, заставляя плясать пластиковую игрушку в руках. Не помню, как долго папа говорил, но под конец своей речи он спросил: «Почему же ты ушла?». Мама бы посмеялась над такой пошлостью и ответила бы: «Никуда я не уходила – я умерла». Она всегда внимательно относилась к значению слов. Как-то раз за обедом она сказала мне:

– Если ты называешь вилку «штуковиной», она перестает быть вилкой, – и наколола ломтик помидора для Мэгги.

– Вилке все равно, она не живая, – возразила я.

– Вещи оживают, когда мы называем их, как стромфий, например.

– Такого нет.

– Он только что появился, потому что я его назвала. – Мама доела, что осталось на тарелке Мэгги.

Я попыталась разобрать, что говорят гости; слово взяла мамина однокурсница. Потом повисла тишина и все посмотрели на меня. Бабушка Нильда ткнула меня локтем, но ком в горле не давал мне нормально дышать. Позади возникли несколько маминых одноклассников, поэтому я потупилась и замерла.

К папе подошел совсем старенький господин и кивнул. Папа прильнул к каталке, провел рукой по гробу, обнял его; бабушка взяла папу за руку, и он медленно отпустил каталку. Господин взялся за нее и покатил ко входу в здание.

Все засуетились, одни плакали, другие подходили к нам и обнимали. Кое-кто ушел. Я все ждала, что будет дальше, но все кончилось. Подошли мои одноклассники, обняли меня и передали письмо от школьных друзей. Они говорили со мной, спрашивали, как я себя чувствую. А я думала только о том, что прямо сейчас кремируют мою маму, и отвечала: «Все хорошо, я в порядке, спасибо». Бабушка жестом позвала меня к выходу вместе со всеми.

Мы проделали полпути, когда меня обняла тетя Росарио, очень пожилая дама, дедушкина старшая сестра; она сказала мне: «Это испытание. Тебе помогут вера и принятие». С этими словами она сняла с шеи цепочку с образком и вложила ее мне в руку.

«Испытание – это вступительное, когда в школу поступаешь», – подумала я, но тетя Росарио всегда была добра ко мне, поэтому я ответила ей настолько любезно, насколько могла:

– Спасибо, тетя, но я откажусь – в Бога я не верю, а на цепочки у меня аллергия.

Бабушка Нильда сердито поглядела на меня и тихонько процедила: «Могла бы и взять».

Мы вернулись домой к обеду, нас привезли бабушка с дедушкой. По дороге папа не сказал ни слова, бабушка сто раз спросила, как мы себя чувствуем, а Мэгги много плакала.

Мы поднялись домой, бабушка начала прибираться.

– Энрике, сходи купи чего-нибудь поесть.

Дедушка позвал папу пойти вместе, а тот еле слышно ответил «не могу, не могу», и бабушка отправила с дедом меня.

– Фьоре, сходи с дедушкой, покажешь ему, где что.

– Я не знаю, куда пойти.

– Сходи за пиццей или мяса на гриле купи. Неважно.

– Бабушка, я ужасно устала. Дедушка не может сходить один или с папой?

– Фьоре, ты разве не видишь? Папа сам не свой!

– Ладно, схожу, только мне тоже грустно!

– Спасибо.

Я молчала всю дорогу, дедушка, наоборот, болтал – о клубе, о футбольной команде, что-то про кубок страны; я глядела на него, он все говорил и говорил, а потом осекся. Мы бродили по району, пока не нашли, где купить мяса на гриле, и молча вернулись домой.

Бабушка накрыла на стол, мы поели. Потом убрали со стола, и она взялась мыть посуду. Потом отправила сообщение нашей помощнице Андрее, чтобы договориться, когда той приходить. Заглянул дедушка Уго, и они говорили о каких-то пустяках. Все это время я глядела на них и ждала, когда мы перестанем делать вид, что ничего не произошло, и дадим уже волю слезам. Была пятница, мама умерла, а бабушка с дедушкой обсуждают, кто и когда придет убраться в квартире. Мне показалось, я смотрю какой-то спектакль. Я взяла Мэгги за руку, и мы ушли играть в планшет, а потом она заснула.

– Фьоре, Каролина звонит.

– Привет!

– Солнышко, я так тебя люблю! Мне нужно уладить кучу дел, сейчас я на выставке и не могу все бросить и уехать. Но как только смогу, сразу же вернусь в Барселону, а оттуда – к вам.

– Ладно.

– Фьоре, поговори со мной.

– О чем?

– Расскажи, как ты?

– Плохо.

– Поделись со мной.

– Чем?

– Ладно, вижу, ты не настроена разговаривать. Дай трубку бабушке.

Я одна у себя в комнате. Свет не горит, все спят.

Мэгги, папа и я впервые одни дома. Темно и тихо. Я не могу уснуть, долго ворочаюсь в постели. Села за стол, начала смотреть сериал – не смогла сосредоточиться. Принесла книжку, легла, не читается: топчусь на одной странице, на одной строчке, на одном слове. Выключаю свет, ворочаюсь, пытаюсь лечь поудобнее, может, усну? Не спится.

Сажусь, включаю свет. Как мы теперь будем жить?

У нас всегда все делала мама. Папа постоянно был в разъездах, а мама работала из дома. Все время что-нибудь говорила, давала указания, устраивала.

«Ну-ка, поднимайся. Давай, живее! Девочки, поторопитесь. Идем! Я люблю вас! Захвати завтрак. Обед на столе!»

Интересно, комнаты хранят голоса? Если напрячь память, в голове звучит ее голос: «Фьоре-э-э, выключай свет и ложись спать! Не заставляй меня вставать!»

Нужно было почаще ее обнимать. Поменьше ругаться с ней, не доводить до слез.

Надоело ворочаться. Выхожу в коридор, подхожу к родительской спальне, но теперь это только папина спальня. Ухожу, ложусь в постель к Мэгги. Устраиваюсь осторожненько, чтобы не разбудить ее, иначе проснется, захочет болтать и играть. Она поворачивается ко мне, обнимает, не просыпается. Я лежу – полтела под одеялом, голова набок, Мэгги дышит мне в ухо.

Глава 4

Первая суббота без мамы. Весь прошлый год суббота была нашим особенным днем.

По утрам в субботу мама преподавала в университете, а я занималась на подготовительных курсах. Мама отвозила меня туда, и мы завтракали вместе. В полдень папа с Мэгги забирали меня, и мы ехали за мамой на метро, а потом обедали вчетвером.

По субботам можно было есть что угодно, например, сэндвичи из супермаркета, бургеры или комплето^[2] из ларька на площади – вообще все что угодно.

Не знаю, что мы будем делать по субботам теперь.

Не знаю, что делать в принципе, не только по субботам.

Вообще ничего не знаю, как будто в голове пусто, один воздух. Никак не могу заставить себя думать о привычных вещах. Допустим, сегодня суббота. О чем это говорит? Почему суббота так называется? Я читала, что название как-то связано с греческими богами. Да какая разница? По-моему, когда у тебя умерла мама, дни недели нужно переименовать.

Не суббота, а «Я скучаю по тебе».

Не вторник, а «Плачу без конца».

Не понедельник, а «Нельзя оставлять ее одну в гробу».

Как-то так. Но нет: все называется по-старому, а время идет, как и шло.

Я рано встала и пошла в мамин кабинет. Там все было как при ней. На столе карандаш, множество бумаг. Раскрытая книга лежит обложкой кверху. Захотелось навести порядок и в то же время не трогать ничего. Может, сделаем в ее кабинете музей? Не будем открывать окна, оставим все как есть навсегда.

В комнате было множество листов, исписанных ее красивым почерком – круглым и таким понятным.

Кое-какие мамины привычки я просто обожала. Например, у нее была коллекция карандашей, ластиков и точилок; на каждый проект она выбирала по одному предмету и выкладывала на стол, а мы с Мэгги то и дело таскали их у нее со стола, и она ужасно сердилась.

Теперь на столе лежали карандаш в сердечко, ластик в форме маффина и точилка-крокодильчик. Рядом – стопка распечатанных листов. Это книга, которую мама переводила. Она работала на компьютере, а потом распечатывала файл. Я тысячу раз видела, как она сосредоточенно переводит. Я делала уроки напротив нее за столом, а она читала вслух. Примеряла, какое слово подойдет лучше, стирала и исправляла. Вокруг одного абзаца на верхней странице она нарисовала множество сердечек. Мне стало любопытно:

«Все дети вырастают, кроме одного мальчика. Дети не просто вырастают; они очень рано понимают, что вырастут. Вот как это поняла Венди.

Однажды, когда ей было два года, она играла в саду и сорвала цветок, а потом побежала к маме, чтобы подарить его ей. Дочка, видимо, была само очарование, потому что мисс Дарлинг сложила руки на груди и воскликнула:

– Ах, почему ты не можешь остаться такой навсегда?

Они больше не говорили об этом, но с тех пор Венди знала, что вырастет. Об этом всегда узнаешь в два года. Два года – это начало конца».

– Привет, Фьоре.

– Привет, Ева! Что делаешь?

– Математику с Агос. А ты?

– Ничего особенного…Как дела?

– Нормально.

– Ясно.

Слышу, шепчутся: «Скажи ей», «Сама скажи», «Говори, ну?»

– Мы тебя любим! – протянули хором.

– Я вас тоже.

Молчат.

– До встречи в школе!

– Давай, пока. До скорого!

Не помню, чем занималась Мэгги в эти дни.

Много плакала, звала маму – это я помню. А вот что она делала, пока мы шли за гробом или пока ехали в машине, – не помню. Некоторые воспоминания как фотографии, и я не могу найти на них Мэгги.

Иногда она приходит ко мне и рассказывает всякое. Иногда бегает по квартире или сидит одна на диване. Но чаще всего она играет у себя или рисует, и как будто все по-прежнему.

Так что, когда я вспомнила о ней и стала искать, она оказалась в своей комнате, сидела на кровати.

– Что делаешь?

– Играю.

– А где игрушки?

– Я играю в уме.

– Ясно. Йогурт будешь? Бабушка купила тебе тот, что с наклейками.

– Давай.

– Ты странная.

– Мне не нравится, когда дома тихо.

–Включи музыку, Cataplum plum, например.

– Фьоре…

– Что?

– Мне это не приснилось?

– Нет, Мэгги.

«Займись чем-нибудь другим, Фьоре. Ты часами сидишь у нее в кабинете», – сказал дедушка Уго. Неужели он не понимает, чтó со мной происходит? Даром что психиатр. Как же он не видит: я не хочу ничего делать, уже несколько дней не захожу в инсту^[3], не отвечаю на сообщения. Я сижу одна, взаперти. И мне нормально. Не хочу никого видеть, не хочу ни с кем разговаривать. Хочу, чтобы все умерли.

А это мысль! Запостить фото, просто черный экран, и приписать: «умрите все».

– Во сколько придет бабушка?

– Не знаю, пап.

– Вы завтракали?

– Да. Я дала Мэгги йогурт, сама попила молока.

– Хорошо.

– Заварить тебе чаю?

– Нет, я сам. Не сходишь за хлебом или за печеньем?

– Схожу, дай денег, пожалуйста.

– Куда же я их задевал? Вроде в ящик положил.

– Там нет. Я потому раньше и не купила.

– Тогда не знаю. Ума не приложу.

– Не уходи к себе, пап, останься; я заварю тебе чаю. Не уходи!