Катрин Панколь
Я была первой

Полная версия

Я вздрогнула, зажалась в угол, и когда ты попытал­ся привлечь меня к себе, едва удержалась, чтобы не закричать: мне вдруг показалось, что меня обнимает старуха.

Я не могла тебе этого сказать. Не могла и все. Это было слишком личное, слишком пугающее.

К тому же, я была уверена, что ты этого не зна­ешь, не желаешь знать. Ты делаешь все, чтобы за­быть ее ненасытную любовь. Твоя мать хотела, что­бы ты был идеальным, чтобы все вокруг тебя было идеальным. Ты повсюду носил ее за собой: на себе, в себе. Она вживилась в твое тело как имплантант, срослась с твоей кожей как татуировка. И куда бы ты ни шел, она неотступно следовала за тобой.

Иногда ты даже разговаривал ее голосом…

Еще вчера, позвонив мне по телефону, ты неожи­данно взорвался, не смог с собой совладать, еще вче­ра ты задыхался, а сегодня – я это точно знала – ты уже забыл про вчерашний ужин, из-за которого вдруг перестал себя контролировать, утратил свою пресловутую выдержку и пустился бежать по городу.

Ты хотел вырваться из ее цепкий объятий.

Но всякая попытка бегства была обречена на провал, ибо, сам того не подозревая, ты тащил ее на своей спине.

Сидя у тебя на плечах, она отдавала приказания: возьми правее, теперь левее, вперед, назад. Она указывала тебе как любить, кого любить.

Чтобы ты никого не любил.

Когда ты смотрел на меня, за каждым твоим взглядом стояла она. Когда ты осыпал меня подарка­ми, знаками внимания, ты старался угодить именно ей. Но чтобы ты ни делал, ей все казалось мало, она была ненасытна.

Ты видел перед собою не меня.

В моем лице ты пытался ублажить свою мать.

Каждая новая женщина, каждая новая любовь бы­ла для тебя лишь попыткой вырваться из ее плена. Ты надеялся, что новое чувство позволит тебе от нее избавиться. Ты не мог любить никого, включая само­го себя: она не оставила места для другой, не давала тебе видеть, слышать, обонять.

– И она тебя выдерживает? Неужели ей это уда­ется? Неужели нашлась женщина, способная тебя выносить? – сказала высокая брюнетка в книжном магазине.

Выносить твою мать, тяжкой обузой повисшую у тебя на плечах, и этот странный любовный треу­гольник. Ее не устраивают твои девушки, тебя не устраивает все вокруг.

Ты из кожи вон лезешь, чтобы любить женщин точно так же, как мать любила тебя. Она прочно вбила тебе в голову, что ее любовь превыше всего.

Я не могу тебе этого сказать.

Не могу и все. Ты еще не готов такое услышать.

Ты открыл мою дверь, втолкнул меня внутрь.

Ты вертишься, суетишься, тщишься понять, поче­му я вдруг замкнулась в себе. Ты снуешь взад-вперед по комнате пружинистым шагом, резко разворачива­ешься, ходишь по кругу. Твои пальцы нервно тере­бят ремень, локти угрожающе раздвинуты в сторо­ны. Ты смотришь на меня неподвижным, недобрым, испытующим взглядом.

Рычишь:

– Ты всегда начеку, всегда настороже. В чем я про­винился на этот раз? Ну, говори же! Тебе не понрави­лось, что я поговорил с той девушкой в книжном? Это все из-за нее?

Я не могу тебе рассказать все, что увидела. Не могу и все.

– Опять я не прав? Да? Ты просто ищешь себе оп­равдание, ищешь повод, чтобы порвать, чтобы все сломать. Ну что, теперь ты довольна? Тебе не надо­ело начинать все сначала, губить всякую любовь, убивать любого, кто изнемогает от любви к тебе?

И вдруг меня словно холодный пот прошибает. Мне становится не по себе. А что, если все это подст­роено врагом? Что если я ошиблась? Может быть, я стала жертвой обмана, галлюцинации, заботливо по­досланной извечным врагом? Может быть, той эф­фектной сцены в ресторане не было вовсе, я ее просто выдумала?

Братик прав. Мы люди конченые, любить не спо­собны, нечего тешить себя иллюзиями.

И все-таки я была уверена, что видела ее своими глазами. Она, как злая колдунья, громоздилась на твоих плечах. Я могла бы припомнить все детали, из­ложить нашу встречу во всех подробностях, описать рисовую пудру, пятнами расплывшуюся по лицу, се­дые волосы, безукоризненную химическую завивку, крупные руки в перчатках, сумочку как у смотри­тельницы в городском саду, тяжелые опухшие ноги.

Я ее видела!

Я ее видела….

Я ее в самом деле видела, или же ее образ нарисовал мне коварный враг?

Ты понял, что попал в точку, и твое лихорадочное возбуждение как рукой сняло. Ты снова был спокой­ным и уверенным мужчиной, который любит меня и все сделает для моего исцеления. Заметив брешь, ты ринулся напролом.

А вдруг это враг?

Ты подходишь ко мне близко, прижимаешь к се­бе. Я еще не до конца остыла, но не противлюсь.

– Я буду сильнее тебя, сильнее судьбы! Позволь мне помочь тебе! Доверься мне!

Я припадаю к тебе, расслабляюсь. Твои слова ба­юкают меня, заглушая все подозрения, не позволяя сомнению заключить меня в холодные тиски. Мне вдруг захотелось плакать, заливая твою черную куртку солеными теплыми слезами. Я ощущаю себя слабой, усталой, потерянной. Так и хочется за кого-то ухватиться, но я стараюсь держать себя в руках. Плакать – слишком очевидное решение. К тому же я еще не вполне убедилась в своей неправоте. В кон­це концов, я веду расследование. Я при исполнении, плакать мне нельзя. Надо продолжать, собирать доказательства, улики, допрашивать свидетелей.

– Я стану идеальным мужчиной! Я научусь любить тебя так, чтобы ты постепенно ко мне привыкла. Я боль­ше не буду на тебя давить, не буду тебя донимать. Вот увидишь. Я буду любить тебя так, как тебе нравится.

– Я не хочу, чтобы ты был идеальным, – тихонь­ко возражаю я, – по крайней мере, в том смысле, в котором ты это понимаешь… Я хочу, чтобы ты был собой, чтобы ты понял кто ты на самом деле, и не пытался быть кем-то другим.

Что такое идеальный мужчина? Это мужчина, кото­рый твердо стоит на ногах, который занимает в этой жизни свое достойное место. Он на самом деле не идеа­лен, но воспринимает себя адекватно, знает свои сла­бые и сильные стороны, признает их и старается из­влечь из них лучшее. Он не пытается быть кем-то другим, любой ценой нравиться другим, иметь успех у женщин. Он понимает, что он такой же человек как все.

– Проблема не в том, чтобы стать идеальным, – дрожащим голосом говорю я, как будто мне только что открылась правда. – Проблема в том, чтобы принять себя таким, какой ты есть, занять свое мес­то. Я могу тебе в этом помочь. Не упускай свой шанс. Любовь, помимо всего прочего, это еще и воз­можность стать самим собой рядом с женщиной, ко­торая смотрит на тебя и любит именно тебя, а не твой идеальный образ. Я хочу научиться этому вме­сте с тобой, ради тебя и ради себя. Ты ведь знаешь, что мне это так же необходимо, как и тебе.

Он соглашается, слушает, обещает.

Его глаза горят от счастья: на него возложена новая миссия.

– А теперь я бы хотела остаться одна. Ты даже не представляешь себе до какой степени я устала.

– Я тебе не помешаю. Я побуду рядом, посмотрю как ты спишь…

– Не надо, прошу тебя…

Я пытаюсь скрыть свое отвращение к нему и к той старухе. Мне претит тройственный союз. У меня пе­ред глазами все еще стоят ее широкие бедра, огром­ные ноги в чулках с поддерживающим эффектом. Она тянется ко мне, пытается обнять.

Хочет лишить меня воздуха, задушить.

– Две минуты назад ты обещал, что не будешь меня донимать… Ты что, не помнишь? Постарайся ко мне прислушаться, умоляю тебя.

– Я к тебе не притронусь! Я хочу просто побыть рядом!

Я качаю головой и потихоньку отодвигаю его в сторону двери, пытаюсь оттолкнуть его огромное тя­желое тело, стесненное, стесняющее. Он сопротив­ляется, пытается увернуться, вырваться, возвратить утраченные позиции.

– Ну пожалуйста, – обиженно канючит он как наказанный ребенок, – пожалуйста…

– Нет, не могу, не сегодня…

– Значит, все кончено? Все кончено?

– Нет, не кончено. Мне нужно немного свободного времени, немного свободного пространства.

– А что делать мне?

– Иди домой. Завтра мы созвонимся.

– Честно?

– Честно.

Он бросает мне испуганный умоляющий взгляд, словно желая лишний раз убедиться, что все так и бу­дет, что я его не обманываю. Я открываю дверь и выталкиваю его на лестничную площадку. Он просовы­вает ногу в дверной проем и опять спрашивает:

– Все кончено?

Я улыбаюсь, посылаю ему поцелуй. Он стоит не­подвижно, дверь за ним захлопывается. Я валюсь на пол, напрягаю слух в надежде услышать шум шагов. Он не двигается с места. Мы застыли по разные сто­роны двери. Он отказывается уходить. Я обхватываю колени руками и замираю в тягостном ожидании…

– Я сам тебе позвоню, – кричит он наконец.

– Я сам тебе позвоню!

Я слышу его тяжелые шаги по паркету в направ­лении лестницы, он спускается вниз.

Он не звонит мне день, два, три.

Меня вновь охватила волна желания. Он опять ка­жется мне необыкновенным. Мне так не хватает его, когда он далеко, я наверху блаженства, когда он рядом.

Теперь я думаю о нем без страха.

Я стираю из памяти сцену гонки по улице Риволи, всю вину перекладываю на врага, показываю ему язык. Мой рейтинг неуклонно растет, враг проигрывает.

Я больше не боюсь старухи, которую он носит на спине. Может быть, она мне приснилась. В любом слу­чае, я с ней справлюсь как справилась с собственной матерью. Отныне я способна одолеть любую мать.

Грэг ненадолго прилетел в Париж рекламировать свой новый фильм.

Точнее, Грэг прилетал в Париж рекламировать свой новый фильм, но в последний момент переду­мал, отменил все мероприятия, отказался от наме­ченных интервью. Он не хочет говорить о фильме, не хочет его защищать.

– Ничего выдающегося, – говорит он, – обычное дерьмо.

Я протестую:

– Зачем ты так говоришь? Французская пресса пела ему дифирамбы.

– А американцы его опустили. Как обычно. Anyway… Я имею с этого бабки, могу прокормить детишек и бывших жен. Это все на что я способен: отстегивать им бабки.

– Ты всегда так относился к своим фильмам.

– Вначале все было иначе. Я был восхищен… Мне все казалось чудесным! А потом…

– Он замолкает, делает рукой отчаянный жест, щелкает пальцами, приглаживает новорощенную бородку, спрашивает:

– Может поедим? Я голодный как волк.

Я рассказываю ему, что мое расследование про­двигается. Описываю ужин с матерью. Он говорит, что мне еще повезло: моя мать – человек прямой и бесцеремонный. Она сэкономила мне массу времени.

– Мой отец умер, – продолжает он. – У меня не бы­ло ни времени, ни возможности с ним помириться. Too bad… Мой брат погиб. Он был любимчиком мате­ри, ее гордостью. На него она возлагала все надежды. Он погиб случайно: автокатастрофа. О его смерти мне сообщила мать. И знаешь, что она при этом сказала?

– …

– Она сказала: «Какая жалость! Он ушел, а ты ос­таешься».

Он разводит руками, констатируя тем самым свое поражение и неотвратимость беды.

– Такова жизнь, как вы, французы, говорите.

Я уже не поменяюсь. Поздно мне меняться.

Он заказывает шоколадные профитроли: с диетой покончено.

Ты не объявлялся четыре дня.

Я оставляю на твоем автоответчике сообщение: «Привет, это я, у меня все хорошо, я по тебе скучаю. Я тебя больше не боюсь, мне нравится по тебе скучать».

Голубь все время со мной. Он никуда не улетает. Я за ним наблюдаю, беспокоюсь. Он поднимает голову, и я стараюсь поддержать его взглядом. Потом на мо­их глазах он съеживается и втягивает ее обратно.

Я обедаю с Аннушкой. Она явилась в юбке. Меня это удивляет. Она со вздохом объясняет, что ее за­ставили. Она сменила место работы и теперь отве­чает за связи с клиентами. Новый шеф попросил ее быть поженственнее.

– Как он меня достал! Ты не представляешь! Об­ращаясь ко мне, он каждый раз спрашивает: «И что на это скажет прелестная Аннушка?» Попробовала бы я ему сказать: «Ну что, пузатый Робер с волоса­тыми ноздрями доволен моим ответом?» Более того, я просто уверена, что мои коллеги мужского пола за ту же самую работу получают больше… Так что я то­же провожу расследование и, можешь быть спокой­на, прелестная Аннушка сумеет за себя постоять! Будь у меня такое пузо и такие волосатые ноздри, меня бы в жизни не взяли на работу! Как это унизи­тельно, честное слово, как унизительно! Тебе этого не понять, ты – вольный художник!

– А что с женихом?

– Я постоянно бешусь. Постоянно. Никак не могу смириться… Он как бы пытается меня выносить, я как бы позволяю себя приручить. Он говорит, что я все преувеличиваю, драматизирую, но мужчине это­го не понять! Мои проблемы кажутся ему надуман­ными. Он будто вчера родился! И все-таки, знаешь, мне так хочется любить, так ужасно хочется любить.

Официант приносит десертное меню. Мы отка­зываемся от сладкого, заказываем два кофе.

– Я набрала два килограмма, – говорит Аннуш­ка, поглаживая себя по животу. – Мне вся одежда мала, чудом влезла в эту юбку. Вот тебе еще одна на­думанная проблема: вес. Почему мы такие? По твое­му, я толстая?

Я отрицательно качаю головой.

Ты уже неделю не даешь о себе знать.

Я начинаю волноваться, снова общаюсь с твоим автоответчиком, записываю: «Куку! Не забывай, что я существую. Я все время о тебе думаю и скучаю сильно-сильно-сильно».

Ты не перезвонил. Я безвылазно сижу дома, нику­да не хожу, работаю как проклятая. Я снова обрела чувство слова, мне самой нравится как я пишу. Ка­жется, эта книга зародилась в глубинах моей души, и теперь все самое сокровенное нетерпеливо выплески­вается на бумагу. Передо мной проносится мое детст­во. Я вспоминаю себя маленькой девочкой, скрытной и молчаливой. Главное – выговориться. Чем упорнее мы молчим, тем беззащитнее становимся.

Я пишу, чтобы выговориться.

Я напрягаю слух, чтобы не пропустить звонка.

Я начинаю беспокоиться, не хочу, чтобы это пре­вратилось в дурацкое соревнование: кто позвонит первым, тот и проиграл! Тише едешь – дальше будешь! Это не про меня.

Я проверяю правильно ли лежит трубка, вклю­чен ли автоответчик. Я смотрю в зеркало, чтобы удостовериться, что я по-прежнему красива.

Я наблюдаю за голубем на черепичной крыше. Он все еще выглядит слабым, сидит, свернувшись комочком, склонив голову на крыло.

Интересно, голуби спят?

Я накрошила хлеба, положила капельку мяса.

Интересно, что едят голуби?

Я наливаю в чашку немного молока, вылезаю в окно, осторожно ползу по скату крыши и ставлю еду за водосточной трубой.

Я ложусь рядом с голубем и смотрю на него.

Он весь какой-то ободранный, несчастная, изму­ченная птица.

Он не шевелится, не пытается улететь. Он сидит как вкопанный на своей крыше, должно быть, под­цепил тяжелую болезнь, пострадал в голубиной склоке или просто состарился.

Интересно, у голубей бывает жар?

 
Моя мать не дает о себе знать.
Мой брат не дает о себе знать.
Изваяние тоже молчит…
 

Сегодня утром мой голубь воспрял духом. Я ви­дела как он добрался до чашки с молоком и опус­тил туда клюв, глотнул раз, и другой, и третий. По­том он поклевал хлеба и пристроился чуть поодаль, на водосточной трубе. Его серое оперение сливается с черепицей – таков голубиный камуфляж.

Он трется глазом о крыло. Глаз у него весь красный и опухший.

Интересно, бывают ли глазные капли для голубей?

Я продолжаю писать, работаю с утра до вечера. Всю ночь просиживаю в пижаме за письменным сто­лом. Я ем то, что осталось в холодильнике: старый сыр, йогурты, тараму, сурими. Стол завален листами бумаги, и мне это по душе. Я пишу нашу историю, нашу прекрасную историю любви.

Когда мы снова встретимся, я подарю эту историю ему.

По крайней мере, любовная передышка позволи­ла мне хорошо поработать. Если он будет продол­жать в том же духе, если он в самое ближайшее вре­мя не даст о себе знать, я скоро закончу.

Я не выхожу из дома: боюсь пропустить его звонок.

Он подвергает меня серьезному испытанию, хо­чет показать, что он – хозяин ситуации.

А между тем, я уже дважды оставляла ему сооб­щения, сообщения нежные, любовные.

Может быть, он решил перезвонить только после третьего.

Завтра я позвоню опять…

Я узнала это от Шарли.

Она начала издалека.

Ей было неловко, как-никак – принесла подруге дурную весть.

Она сказала:

– Я думаю, тебе лучше об этом знать: он встреча­ется с другой.

Я не сразу поняла.

– О ком ты? – спросила я, пытаясь припомнить как звали ее последнее увлечение, того мужчину из Миннесоты, который по первому слову садился в Боинг и мчался в Париж, чтобы обнять ее.

– Так вы же расстались… Что в этом странного?

– Ты не поняла… Он здесь не причем. Между на­ми все кончено, я ни с кем сейчас не встречаюсь.

– Тогда о ком ты говоришь?

У меня пред глазами проходит вся наша колдов­ская шайка, но кажется, все они в данный момент не у дел. Шарли, Валери, Аннушка, Кристина… Вряд ли Симон ее бросил! Цикламены ведут малоподвижный образ жизни.

Мне вдруг становится смешно. Дожили, уже и цикламенам нельзя доверять! Цикламены пускают­ся в бега!

– Перестань, прошу тебя, – восклицает Шарли, сжатыми кулаками упираясь в стол, – не усложняй мне жизнь! Я колебалась, стоит ли тебе говорить, не находила в себе сил! Знаешь как непросто мне это сделать!

Она смотрит на меня умоляюще, и я вдруг пони­маю, что она говорит серьезно, что действительно что-то случилось.

Я по-прежнему не понимаю, кого она имеет в виду. Я перебираю в памяти имена.

– Не могу угадать… Ну говори, клянусь сохра­нить это в тайне!

– Ладно… Придется изложить прямым текстом…

Она перевела дыхание и посмотрела на меня с та­кой нежностью, с такой любовью, с таким живым беспокойством, что меня как молнией пронзило.

Я закричала: «Нет!». Закричала громко-громко. Нет! Этого не может быть! Удар оказался таким жестоким, что я покачнулась на стуле и уткнулась головой в пла­стиковый столик кафе. Я была ранена в самое сердце. Я простонала: «Нет, нет, нет», потом поднялась, изо всех сил сжала голову руками, плотно закрыла глаза, не же­лая ничего видеть, ничего слышать.

Она взяла меня за руку и тихо продолжила свой рассказ:

– Я стояла в очереди в кино и вдруг услышала по­зади себя громкий, властный мужской голос. Он рассуждал о фильме, на который я хотела попасть. Он смотрел его раньше и теперь привел девушку. Я слушала все, что он ей говорил. Он показался мне таким уверенным, таким образованным. Он прово­дил параллели с американским кинематографом, с фильмами об искусстве, с некоммерческим кино. Его голос завораживал. Я мысленно представила се­бе этого загадочного мужчину, и мне захотелось на него взглянуть. Я обернулась и увидела его. Его… С ним была девушка, блондинка, совсем молоденькая, с хвостиком на затылке. Он обнимал ее за шею. Ког­да я обернулась, он меня не заметил, потому что как раз в этот момент целовал ее.

– В губы?

– В губы. И уверяю тебя, он был не с сестрой и не с подругой детства. Я быстро отвернулась. Он меня не узнал. В конце концов, мы виделись с ним лишь однажды, у тебя, и совсем недолго. Он наверняка меня не запомнил, зато я его запомнила прекрасно, будто сфотографировала.

– Ты уверена? – несколько раз переспрашиваю я в состоянии полного отупения.

– На все сто… Я специально пропустила их впе­ред, села за ними и весь вечер наблюдала, так что можешь не спрашивать, о чем был фильм: я ничего не помню. Он что-то ей шептал, обнимал, целовал взасос. Она льнула к нему. Было заметно, что она очень влюблена…

– Попробуй не влюбиться в мужчину, который готов весь мир бросить к твоим ногам, отдать тебе все, который смотрит на тебя как на восьмое чудо света! Она не устоит перед ним, так же как и я…

– Ты в порядке? – Спросила Шарли. – Ты сумеешь с этим справиться?

Я кивнула, чтобы упокоить ее.

Я была отнюдь не в порядке.

Я вернулась домой и поступила как тот голубь.

Я свернулась клубочком и стала ждать пока боль утихнет.

Интересно, может ли человек вылечиться от любви?

Я воскресила в памяти всю нашу историю, пере­смотрела ее кадр за кадром. Я вспомнила, что никак не могла понять почему мы воспылали друг к другу такой страстью, каковы истоки нашей бурной любви. От ответа на этот вопрос зависело наше будущее…

Потому-то мне так хотелось это понять. Это бы­ло очень важно.

Почему мы так стремительно возжелали друг друга, с первого взгляда, буквально с полуслова, встретившись на банальнейшей вечеринке в толпе торопливых безразличных людей?

Мы сразу узнали друг друга.

Но что именно мы узнали?

Теперь я понимаю. Мы наивно полагаем, что двое любящих живут только друг другом и друг для друга, что можно отгородиться от посторонних, уе­диниться в свободном и прекрасном несуществую­щем мире. Однако в каждой любовной истории не­зримо присутствуют все те, кто любил до нас. Они идут за нами конвоем, пытаются затянуть нас назад, в свою каторжную пучину, нагрузить тяжелой но­шей былых конфликтов и обид, натянуть на нас свои страшные маски, пересадить в нашу свежую плоть свои опустошенные, измученные сердца. За нами по пятам бредут наши матери и отцы, бабки и деды, прабабки и прадеды, и далее по цепочке…

Сами того не ведая, мы несем на себе, в себе их страхи и тревоги, их злобу и ненависть, их подрезан­ные крылья и кровоточащие раны, их обманутые на­дежды и ядовитый припевчик: все это мы уже про­ходили и больше на удочку не попадемся. Как будто любовь – извечная война, беспощадное сведение счетов, неумолимая борьба за наследство. Все те, кто неслышно нашептывает нам на ухо: «Я была пер­вой», вытесняют нас из жизни, занимают наше мес­то, чтобы продолжить свою собственную историю, заслоняют собой наши прекрасные горизонты.

Мы любим так, как наши матери любили нас.

Мы повсюду таскаем их за собой, всю жизнь носим в себе недостаток материнской любви или ее избыток.

Мне было безумно сложно признавать и прини­мать любовь, потому что я ничего о ней не знала. Мне пришлось учиться любви шаг за шагом, как де­ти учатся ходить, писать, читать, плавать, есть но­жом и вилкой, кататься на велосипеде, и он с радос­тью взял на себя роль учителя. Занимался со мною нежно и терпеливо. Он вел себя как мать, проверя­ющая домашнее задание ребенка, хвалил, ворчливо подбадривал, правил запятые.

В отличие от меня он с детства рос среди любви, любви ненасытной, властной, удушающей, подав­ляющей. Мать явила ему идеальную любовь, и этот возвышенный образ не давал ему покоя как собаке сахарная кость.

В каждом из нас живет наша мать. Наши матери незримо срастаются с нами, и только избавившись от этого симбиоза, можно зажить полноценной жизнью. Иначе все закончится плохо: ты задавишь меня любовью, я тебя – нелюбовью…

Я ничего для него не значила. Сам того не подо­зревая, он не принимал меня в расчет. Он любил не меня, а некую идеальную, абстрактную женщину, которую он мог бы ковать по своему образу и подо­бию. Так некогда поступала с ним его мать, которая любила его безоглядно, ради себя самой.

Он взял меня за руку и повлек за собой. Он мно­гое мне дал, но не видел меня и не слышал. Он лю­бил во мне свое творение, точно так же как его мать свое творение любила в нем.

Стоило мне заартачиться, и он прерывал меня: «Шш… Шш…», приказывал молчать, слушать и пови­новаться. «Да, я такой, и ничего с этим не поделаешь», – объявлял он тоном, не допускающим возражений.

Я мечтала о внимании и заранее была согласна на все.

Я была очарована…

Едва ли это можно считать любовью.

Тот, кто любит по-настоящему, присматривается к вам, вглядывается в глубины вашей души и заботливо извлекает оттуда сокровища, о существовании кото­рых вы даже не догадывались. Он помогает вам стать богаче, взрослее, свободнее. Взгляд любящего челове­ка способен изменить всю вашу жизнь, подарить вам бесконечные просторы, по которым вы будете мчать­ся, упиваясь счастьем и гордостью, говоря себе: «Я – это я, иногда я незаурядна, а иногда такая как все».

У нас все было иначе: два невидящих взгляда пересеклись, ослепив нас обоих.

Голубь поправился. Он важно прогуливался в ок­рестностях сточной трубы как горделивый краса­вец, явившийся на танцы, щегольски приглаживая перышки. «Если голуби смазывают перья, – говори­ла моя бабушка, – это к дождю. Они делают это для того, чтобы вода стекала вниз, оставляя их сухими».

Я наблюдала за ним, свернувшись калачиком на кровати. Я думала о нашей красивой истории любви, о своей матери, о его матери, о нас двоих.

Интересно, у голубей бывают мамы, папы, бабушки?

Он делал свои первые шаги, неловко согнув­шись, растопырив крылья и вытаращив глаза, один из которых все еще оставался красным. Он напоми­нал манерного напудренного маркиза. Он вальяжно вышагивал по трубе, с удивлением сознавая, что жизнь продолжается.

Он умял все, что я ему приготовила.

Я дала ему добавки.

Я хочу, чтобы он как следует подкрепился, прежде чем пускаться в полет, прежде чем упорхнуть далеко-далеко и зажить там своей упрямой голубиной жизнью.

«Это и есть любовь, – подумала я, распахивая ок­но и подставляя лицо солнечным лучам. – Ты помо­гаешь любимому существу набраться сил, чтобы он почувствовал себя уверенным и свободным».

Моей первой любовью был голубь, обыкновен­ный парижский голубь грязно-серого цвета, стойкий и бойкий.