Кай Берд
Оппенгеймер. Триумф и трагедия Американского Прометея
В 1932 году из английского Кембриджа в Беркли приехал и получил возможность понаблюдать за работой своего бывшего студента один из преподавателей Оппи по Кембриджу Ральф Фаулер. Вечерами Оппи побуждал Фаулера по нескольку часов разыгрывать особенно сложные варианты своей игры в блошки. Через несколько месяцев, когда Гарвард пытался переманить Оппенгеймера из Беркли, Фаулер писал, что «его работа из-за невнимательности изобиловала ошибками, однако сама работа в высшей степени оригинальна и оказывает невероятно стимулирующее воздействие на теоретическую школу, в чем я имел возможность убедиться осенью прошлого года». Роберт Сербер соглашался: «Физика Оппи хороша, но арифметика ужасна».
Роберту не хватало терпения подолгу задерживаться на одной задаче. В итоге он нередко оставлял открытой дверь, в которую заходили и делали крупные открытия другие. В 1930 году он написал получившую большую известность работу о бесконечной природе спектральных линий с точки зрения прямой теории. Расщепление спектральной линии водорода предполагало наличие небольшого перепада в уровне энергии между двумя возможными состояниями атома водорода. Дирак утверждал, что эти два состояния водорода должны иметь одинаковую энергию. В своей работе Оппенгеймер придерживался иного мнения, однако полученные им результаты были неубедительны. Через несколько лет задачу решил один из аспирантов из группы Оппенгеймера, физик-экспериментатор Уиллис Ю. Лэмб-младший. Так называемый «сдвиг Лэмба» правильно отнес разницу между двумя уровнями энергии на счет процесса взаимодействия заряженных частиц с электромагнитным полем. Лэмб получил Нобелевскую премию 1955 года за точное измерение лэмбовского сдвига, что стало главным шагом в развитии квантовой электродинамики.
За эти годы Оппенгеймер написал важные и даже основополагающие работы о космических лучах, гамма-излучении, электродинамике и электрон-позитронных потоках. В области ядерной физики он и Мельба Филлипс рассчитали выход протонов при реакциях дейтерия. Филлипс, родившаяся на ферме в Индиане в 1907 году, была первой соискательницей на докторскую степень, учившейся у Оппенгеймера. Их расчеты выхода протонов получили широкую известность как «процесс Оппенгеймера – Филлипс». «Это был человек идей, – вспоминала Филлипс. – Он не делал великих открытий, но посмотрите, какие чудесные идеи он выдвигал вместе со своими студентами».
Физики едины во мнении, что наиболее поразительную и оригинальную работу о нейтронных звездах Оппенгеймер выполнил в конце 1930-х годов; само явление астрономы смогут наблюдать только в 1967 году. Интерес к астрофизике пробудила дружба с Ричардом Толменом, познакомившим Роберта с астрономами, работавшими в обсерватории Маунт-Уилсон в Пасадене. В 1938 году Оппенгеймер вместе с Робертом Сербером написал работу «Устойчивость ядер нейтронных звезд», исследующую характеристики некоторых крайне плотных звезд под названием «белые карлики». Через несколько месяцев он принял участие в подготовке с еще одним студентом, Джорджем Волковым, новой работы – «О ядрах массивных нейтронных звезд». Сделав тщательные расчеты на логарифмической линейке, Оппенгеймер и Волков предположили существование верхнего предела массы нейтронных звезд, получившего название «предела Оппенгеймера – Волкова». В случае превышения предела звезды теряли устойчивость.
Прошло еще девять месяцев, и 1 сентября 1939 года Оппенгеймер и еще один студент, Хартланд Снайдер, опубликовали статью под названием «О непрерывном гравитационном сжатии». В историю эта дата, разумеется, вошла как день нападения Гитлера на Польшу и начало Второй мировой войны. Однако эта публикация тоже стала выдающимся событием. Физик и историк науки Джереми Бернштейн назвал ее «одной из величайших научных работ XX века в области физики». В свое время она не привлекла много внимания. И лишь значительно позже физики поймут, что в 1939 году Оппенгеймер и Снайдер открыли дверь в физику XXI века.
Они начали работу с вопроса – что произойдет, если массивная звезда выгорит, истощив все топливо. Их расчеты показали, что вместо коллапса и превращения в «белого карлика» звезда с ядром массой выше определенного предела – предположительно в два-три раза превышающей массу Солнца – будет бесконечно сжиматься под воздействием собственной гравитации. Основываясь на общей теории относительности Эйнштейна, они утверждали, что подобная «сингулярность» сожмет звезду до такой степени, что даже световые волны не смогут преодолеть притяжения ее всепоглощающей гравитации. Если смотреть на нее издали, такая звезда попросту исчезнет, скроется на фоне вселенной. «Сохранится лишь ее гравитационное поле», – писали Оппенгеймер и Снайдер. Таким образом она превратится в черную дыру, хотя в статье этот термин не использовался. Идея звучала интригующе, но слишком уж экстравагантно. Поэтому научную работу проигнорировали, а расчеты приняли за очередной математический курьез.
И только начиная с 1970-х годов, когда технология астрономических наблюдений догнала теорию, астрономы обнаружили множество таких черных дыр. В это время компьютеры и технический прогресс радиотелескопов сделали теорию черных дыр центральным элементом астрофизики. «Работа Оппенгеймера и Снайдера, если оглянуться назад, представляла собой на удивление полное и точное математическое описание коллапса черной дыры, – заметил Кип Торн, физик-теоретик из Калтеха. – Людям той эпохи было трудно понять их статью, потому что вещи, выявленные с помощью математики, сильно отличались от умственных представлений о том, как должны себя вести объекты вселенной».
Как всегда, Оппенгеймер не удосужился разработать стройную теорию явления, оставив эту задачу тем, кто придет ему на смену через несколько десятилетий. Возникает вопрос: почему? Очевидно, важную роль сыграли личность и темперамент. Роберт мгновенно замечал изъяны в каждой приходившей ему в голову идее. В то время как некоторые физики – на ум сразу же приходит Эдвард Теллер – смело и оптимистично распространяли все свои новые идеи, невзирая на их дефекты, безжалостно критичный ум Оппенгеймера настраивал своего обладателя на скептический лад. «Оппи всегда любую идею воспринимал с сомнением», – вспоминал Сербер. Блестящий интеллект, обращенный против себя самого, не оставлял места для упрямой убежденности в собственной правоте, которая подчас нужна для продолжения и развития первоначального теоретического вывода. Вместо этого скептицизм толкал его к следующей задаче[9]. Совершив начальный творческий прорыв – на этот раз в теории черных дыр, – Оппенгеймер быстро занялся очередной новой темой – теорией мезонов.
Много лет позже друзья и соратники Роберта из мира физики, знакомые с его гениальностью, раздумывали, почему он так и не получил Нобелевскую премию. «Познания Роберта в области физики были очень глубоки, – вспоминал Лео Недельски. – Пожалуй, только Паули знал физику больше и глубже, чем Роберт». И все-таки получение Нобелевской премии, как и многое другое в жизни, – это вопрос целеустремленности, стратегического мышления, способностей, правильного выбора момента и, конечно, удачи. Роберт был предан передовым исследованиям, настойчиво искал решения задач, которые его интересовали, и не испытывал недостатка в способностях, но у него не было подходящей стратегии, и он не умел выбирать нужное время. В конце концов, Нобелевская премия дается ученым, которые достигли чего-то конкретного. В отличие от них гений Оппенгеймера заключался в умении привести к единству всю научную дисциплину. «Оппенгеймер обладал богатым воображением, – вспоминал бывший постдок Эдвин Юлинг, учившийся под его началом в 1934–1936 годах. – Его познания в физике были очень широки. Нельзя сказать, что он выполнял работу не на уровне, заслуживающем Нобелевской премии. Однако получалось так, что его работа не давала результатов, которые понравились бы членам нобелевского комитета».
«Работа ладится, – писал Оппенгеймер Фрэнку осенью 1932 года. – Ладится не в смысле результатов, а процесса. <…> В дополнение к обычным семинарам, пытаясь внести порядок в великий хаос, мы проводим ядерный семинар». Будучи теоретиком и помня о своей неуклюжести в лаборатории, Оппенгеймер тем не менее держался поближе к экспериментаторам вроде Лоуренса. В отличие от многих европейских теоретиков он высоко ценил потенциальную выгоду близкого сотрудничества с теми, кто был способен проверить истинность новой физики на практике. Еще в школе учителя замечали за ним умение объяснять сложные технические вопросы простым языком. Как теоретик, понимающий, чем заняты в лабораториях экспериментаторы, он обладал редким качеством синтезировать огромные объемы информации из самых различных сфер исследований. Для создания физической школы мирового класса как раз и был нужен человек, способный к обобщению и умеющий четко выразить свою мысль. Некоторые физики утверждали, что Оппенгеймер имел столько знаний и опыта, что мог бы издать «библию» квантовой физики. К 1935 году у него, несомненно, накопилось достаточно материала для такой книги. Его базовые лекции, объясняющие суть квантовой механики, пользовались в кампусе такой популярностью, что его секретарша, мисс Ребекка Янг, размножила тезисы выступления на мимеографе и продавала копии студентам. Доходы от продаж поступали в факультетский фонд сумм на мелкие расходы. «Если бы Оппенгеймер сделал еще один шаг и собрал свои лекции и статьи в одну книгу, – утверждал один из коллег, – то получился бы лучший учебник квантовой физики, каких свет еще не видел».
Роберт не любил отвлекаться от дела. «Физика нужна мне больше, чем друзья», – признался он Фрэнку осенью 1929 года. Раз в неделю он выбирался на конную прогулку по холмам, окружавшим залив Сан-Франциско. «Иногда, – писал он Фрэнку, – я беру “крайслер” и безумно пугаю друзей крутыми поворотами на скорости семьдесят миль в час. Машина делает семьдесят пять, даже не дрогнув. Я был и всегда буду адским водителем». Однажды он разбил машину, очертя голову носясь по морскому берегу вблизи Лос-Анджелеса. Роберт отделался легким испугом, однако на мгновение подумал, что погибла его пассажирка, молодая женщина по имени Натали Реймонд. На самом деле она просто потеряла сознание от удара. Узнав об аварии, Юлиус подарил пострадавшей рисунок Сезанна и маленькую картину Вламинка.
На момент встречи с Робертом на вечеринке в Пасадене Реймонд была красивой женщиной, приближающейся к тридцатилетнему возрасту. «Натали была сорвиголовой, авантюристкой, каким до определенной степени был и сам Роберт, – писал один общий друг. – Возможно, именно это роднило их. Роберт повзрослел (неужели?), Натали тоже, но в меньшей степени». Роберт звал подругу Нат, и в начале 1930-х они довольно часто виделись. Фрэнк Оппенгеймер отзывался о ней как о «замечательной леди», Роберт писал о ней брату после встречи с Натали на новогодней вечеринке в Нью-Йорке: «Нат научилась носить вечерние платья. Надевает длинные, изящные золотистые, голубые, черные вещи, изысканные длинные серьги, любит орхидеи и даже завела себе шляпку. О превратностях и испытаниях судьбы, вызвавших эту перемену, я лучше промолчу». После вечера, проведенного вместе в мюзик-холле «Радио-сити» на «бесподобном» концерте Баха, старший брат написал Фрэнку: «Последние дни были насыщены Нат, ее всегда новыми, всегда берущими за душу невзгодами». Она даже провела с Робертом и компанией в «Перро Калиенте» часть лета 1934 года. Их отношения закончились, когда Натали уехала в Нью-Йорк работать независимым редактором.
Нат была не единственной женщиной в жизни Оппенгеймера. Весной 1928 года он встретил на вечеринке в Пасадене Хелен Кэмпбелл. Хотя она была обручена с преподавателем физики из Беркли Сэмюэлом К. Аллисоном, Хелен ощутила сильное влечение к Оппенгеймеру. Он пригласил ее на ужин, они несколько раз вместе гуляли пешком. Когда Оппенгеймер в 1929 году вернулся в Беркли, их отношения возобновились с прежней силой. К тому времени Хелен вышла замуж и с веселым изумлением наблюдала, как «молодые жены влюблялись в Роберта, очарованные его красноречием, подаренными цветами и т. п.». Она осознала, что ее друг «разбирался в женщинах и что его внимание к ней не стоило принимать слишком всерьез». Ей казалось, что Роберт «любил говорить с женщинами, недовольными своей участью, и проявлял особую чуткость к лесбиянкам». Обаяния ему было не занимать.
«Все хотят нравиться женщинам, – писал Роберт своему брату в 1929 году, – и это желание не только лишь проявление тщеславия, хотя и является им в большой степени. Человек не может задаваться целью понравиться женщинам точно так же, как не может задаваться целью иметь хороший вкус, красиво изъясняться или быть счастливым, потому как подобные вещи не могут служить конкретной целью, достижению которой можно научиться. Они служат характеристикой качества жизни. Попытка быть счастливым сродни попытке построить механизм, все предназначение которого заключается в его бесшумности».
Когда Фрэнк пожаловался брату о проблемах с «jeunes filles Newyorkaises»[10], Роберт ответил: «Я должен сказать, что ты был неправ, позволяя этим созданиям беспокоить тебя… ты не должен с ними общаться, если только это не доставляет тебе истинное удовольствие. И встречаться ты должен с такими девушками, которые не только нравятся тебе, но кому нравишься ты и с кем ты чувствуешь себя комфортно. Подхватить беседу – всегда обязательство девушки. Если она не принимает на себя этого обязательства, что бы ты ни делал, переговоры не будут приятны». Очевидно, отношения с противоположным полом все еще оставались для Роберта – не говоря уже о его семнадцатилетнем брате – вопросом настороженных «переговоров».
В глазах большинства друзей Роберт представал нервирующим клубком противоречий. Гарольд Ф. Чернис в 1929 году заканчивал докторантуру на факультете древнегреческой филологии Беркли. Гарольд незадолго до этого женился на Рут Мейер, подруге детства Роберта, с которой он учился в Школе этической культуры. Чернис немедленно проникся симпатией к Оппенгеймеру: «Его внешность, голос, манеры заставляли людей влюбляться в него – и мужчин, и женщин. Почти каждого». В то же время он признавал: «Чем дольше я с ним знаком, чем больше я с ним сближаюсь, тем меньше я о нем знаю». Тонко чувствующий людей Чернис заметил разлад в душе Роберта. Он видел, что перед ним «человек очень острого ума». Люди считали Оппенгеймера сложной натурой всего лишь потому, что он интересовался столь многими вещами и так много знал. Однако на эмоциональном уровне «он хотел быть простым человеком, простым в хорошем смысле слова». Роберт, по словам Черниса, «очень хотел иметь друзей». И все-таки, несмотря на потрясающий личный шарм, «он толком не умел их заводить».
Глава седьмая. «Ним-ним-мальчики»
Скажите-ка, какое отношение политика имеет к правде, добродетели и красоте.
Роберт Оппенгеймер
Весной 1930 года Юлиус и Элла Оппенгеймеры приехали к сыну в Пасадену. Обвал фондового рынка осенью предыдущего года вверг страну в глубокую экономическую депрессию, однако Юлиусу повезло – в 1928 году он решил уйти на покой и продал свою долю в компании «Ротфельд, Штерн и компания». Он также продал квартиру на Риверсайд-драйв, летний дом в Бей-Шор и переехал с Эллой в квартиру поменьше на Парк-авеню. Семейное состояние Оппенгеймеров не пострадало. Роберт сразу же представил своих родителей ближайшим друзьям – Ричарду и Рут Толмен. Пожилая чета Оппенгеймеров была приглашена Толменами на «упоительный», по отзыву Юлиуса, ужин и несколько раз – на чай, потом Рут съездила с ними на концерт музыки Чайковского в Лос-Анджелесе. Заметив, что восстановленный «крайслер» Роберта издавал всяческие скрипы, Юлиус вопреки «бурным протестам» решил купить сыну новый автомобиль. «Получив его, – вскоре написал Юлиус младшему сыну Фрэнку, – твой брат теперь очень доволен и сбавил скорость, с которой ездил, на 50 %, так что надеемся, новых аварий не случится». Роберт назвал автомобиль Гамалиил – это имя носили несколько известных древних раввинов. В подростковом возрасте Роберт старался скрывать свое еврейское происхождение. То, что он перестал его стесняться, говорило о новообретенной уверенности в себе и зрелости.
Примерно в это же время Фрэнк пожаловался в письме, что брат, каким он его знал, «пропал без следа». Роберт, протестуя, возразил, что этого не может быть. И все же Роберт понимал: за два года его отсутствия во время учебы в Европе Фрэнк, который был моложе его на восемь лет, успел немного подрасти. «Чтобы ты меня ни с кем не спутал, достаточно знать, что рост у меня метр восемьдесят, волосы черные, глаза голубые, губа на данный момент рассечена и что я отзываюсь на имя Роберт».
Далее он попытался ответить на вопрос младшего брата: «Мудро ли реагировать на перемены настроения?» По ответу Роберта можно сделать вывод, что его увлечение психологией не потеряло остроты: «…по моему собственному убеждению, человек должен находить применение настроениям, но не позволять им сбивать себя с пути. Поэтому моменты веселья следует использовать для того, чтобы делать вещи, требующие веселого настроения, спокойные моменты – для работы, а уныние – чтобы дать себе выволочку».
Оппенгеймер больше других преподавателей делил со студентами свое свободное время. «Мы все делали вместе», – говорил Эдвин Юлинг. По утрам в воскресенье Оппенгеймер нередко навещал Юлинга в его квартире, чтобы вместе позавтракать и послушать по радио Нью-йоркский симфонический оркестр. Каждый понедельник вечером Оппенгеймер и Лоуренс вели открытый коллоквиум по физике для аспирантов из Беркли и Стэнфорда. Они называли эти встречи «вечерним журнальным клубом», потому что дискуссии, как правило, велись о статьях, недавно опубликованных в «Нейчур» или «Физикл ревью».
Некоторое время Роберт встречался со своей аспиранткой Мельбой Филлипс. Однажды вечером он привез ее на холм Гризли-пик в окрестностях Беркли, откуда открывался вид на залив Сан-Франциско вдали. Закутав девушку в одеяло, Роберт объявил: «Я скоро вернусь. Пойду прогуляюсь». Он вскоре вернулся и, сунув голову в окно машины, сказал: «Мельба, я хочу спуститься вниз к дому, приезжай туда на машине, хорошо?» Однако Мельба задремала и не услышала его. Проснувшись, девушка терпеливо ждала возвращения Оппи два часа, но, когда он не вернулся, остановила проезжавшего мимо полицейского и сказала: «Мой спутник ушел погулять несколько часов назад и не вернулся». Опасаясь худшего, полицейский прочесал кусты в поисках тела. В конце концов Филлипс вернулась к себе домой на машине Оппи, а полиция отправилась к нему на квартиру в клубе профессуры, где подняла сонного Оппенгеймера с постели. Извинившись, он сказал, что совершенно забыл о мисс Филлипс: «Я жутко рассеян, знаете ли. Я все шел и шел, дошел до самого дома и лег спать. Прошу прощения». История попала к репортеру полицейской хроники, и на следующий день «Сан-Франциско кроникл» поместила на первой полосе короткую заметку под заголовком «Забывчивый профессор припарковал девушку, а сам пешком ушел домой». Это была первая встреча Оппенгеймера с прессой. Заметку перепечатало множество газет по всему миру. Фрэнк Оппенгеймер прочитал ее в английском Кембридже. Разумеется, и Мельбе, и Оппи было очень неудобно, тем не менее в свое оправдание он объяснял друзьям, что предупредил Мельбу о своем возвращении домой, но та, видимо, задремала и его не расслышала.
В 1934 году Оппенгеймер переехал в квартиру на нижнем этаже маленького дома № 2665 на Шаста-роуд, примостившегося на крутом склоне холма в районе Беверли-Хиллз. Он нередко приглашал студентов на незатейливый ужин – яичницу а-ля Оппи, которую всегда подавал с мексиканским чили и красным вином. При случае тщательно и церемонно смешивал для гостей крепкий мартини, который наливал в охлажденные бокалы. Края бокалов иногда макал в сок лайма с медом. И зимой, и летом окна в квартире были раскрыты настежь, из-за чего в зимнее время гости садились поближе к большому камину – главному элементу гостиной с черной обшивкой из потемневшего дерева, украшенной индейскими половичками из Нью-Мексико. На стене висела подаренная отцом небольшая литография Пикассо. Когда все уставали от физики, разговор заходил о живописи или литературе либо хозяин предлагал поговорить о каком-нибудь фильме. Маленький дом, обшитый досками из красной сосны, выходил окнами на город и мост Золотые Ворота. Оппи называл залив Сан-Франциско «лучшей гаванью мира». От дороги наверху холма дом был почти полностью скрыт эвкалиптами, соснами и акациями. Брату Роберт писал, что обычно спит на веранде «под одеялом яки и звездами, воображая, что находится на веранде “Перро Калиенте”».
В те годы официальным нарядом Оппи служили серый костюм, синяя рубашка из грубой хлопчатобумажной ткани и громоздкие черные туфли с тупыми носами, поношенные, но начищенные до блеска. Дома он переодевался в синюю рабочую рубаху, линялые голубые джинсы, перехваченные широким кожаным ремнем с серебряной мексиканской бляхой. Длинные костлявые пальцы были желтыми от никотина.
То ли умышленно, то ли нет некоторые студенты стали подражать причудам и эксцентричным манерам своего преподавателя. Почти все будущие физики начинали непрерывно курить «Честерфилд», любимую марку Оппи, и щелкать зажигалкой всякий раз, стоило кому-то достать сигарету. «Они копировали его жесты, привычки, интонации», – вспоминал Роберт Сербер. Исидор Раби наблюдал: «Он [Оппенгеймер] был похож на паука, окруженного паутиной информации. Я как-то раз был в Беркли и сказал группе студентов: “Ага, я вижу, что на вас сегодня костюм вашего гения”. На следующий день Оппенгеймер уже знал о том, что я говорил накануне». Некоторым этот культ или мистика были не по нраву. «Нам не полагалось любить Чайковского, – сообщал Эдвин Юлинг, – потому что Чайковского не любил Оппенгеймер».
Студентам Оппи регулярно напоминали, что в отличие от большинства физиков их преподавателя интересуют книги не только по специальности. «Он читал много французской поэзии, – вспоминал Гарольд Чернис. – Читал почти все [романы и стихи], что издавались». Оппи любил древнегреческих поэтов, но не упускал из виду и современных романистов, например, Эрнеста Хемингуэя. Роберту особенно понравился роман «Фиеста».
Финансовое положение Оппи оставалось стабильным даже в период депрессии. Во-первых, в октябре 1931 года, когда он получил должность доцента, его годовое жалование составляло 3000 долларов, при этом дополнительные суммы поступали от отца. Хотя вырученных от продажи фирмы денег не хватило на создание независимого фонда, который хотел учредить Юлиус, их хватило на трастовый фонд, гарантирующий, чтобы «Роберту никогда не пришлось отказываться от своих исследований».
Подобно отцу, Роберт был щедр и, не колеблясь, угощал студентов вкусной едой и хорошими винами. Закончив семинар в конце дня в Беркли, он нередко приглашал всех участников на ужин в ресторане «У Джека», одном из наиболее уютных заведений Сан-Франциско. Сухой закон продолжал действовать до 1933 года, однако Оппенгеймер, по выражению одного старого друга, «знал все лучшие рестораны и подпольные бары города». В те годы добраться из Беркли в Сан-Франциско легче всего было на пароме. Пассажиры в ожидании рейса нередко (после 1933 года) пропускали по стаканчику в одном из многочисленных баров, окружающих пристань. В ресторане «У Джека» на Сакраменто-стрит № 615 Оппи выбирал вина и помогал студентам сориентироваться в меню, а после ужина неизменно оплачивал весь счет. «Мир вкусных блюд, хороших вин и благодатной жизни был знаком далеко не всем, – говорил один из студентов. – Оппенгеймер демонстрировал нам неведомую сторону жизни. <…> Мы отчасти перенимали его вкусы». Раз в неделю Оппи заглядывал в дом Лео Недельски, где снимали комнаты еще несколько студентов, в том числе Дж. Фрэнклин Карлсон и Мельба Филлипс. Почти каждый вечер около десяти на стол подавали чай и пирожные, все играли в блошки и обсуждали всякую всячину. Обычно большинство расходилось к полуночи, но иногда споры продолжались до двух или трех часов ночи.
Однажды вечером перед концом весеннего семестра 1932 года Оппи объявил, что Фрэнк Карлсон, иногда страдавший от приступов депрессии, нуждается в помощи с завершением диссертации. «Фрэнк выполнил всю работу, – сказал Оппенгеймер. – Теперь ее нужно переписать начисто». Студенты объединили силы и организовали небольшую «артель». «Фрэнк [Карлсон] писал, – вспоминала Филлипс, – Лео [Недельски] редактировал. <…> Я делала корректуру и вписывала все уравнения». Карлсон защитил диссертацию в июне того же года и в 1932–1933 годах продолжал работать с Оппенгеймером в роли научного сотрудника.
Каждую весну – семестр в Беркли кончался в апреле – студенты Оппи кочевали вслед за ним в находящийся на расстоянии 375 миль Калтех в Пасадене, где он вел весеннюю четверть. Необходимость прекращения аренды квартир в Беркли и переезд в летние коттеджи Пасадены, сдаваемые по 25 долларов в месяц, пыл учащихся не охлаждали. Некоторые даже ездили вслед за Робертом в Мичиганский университет, чтобы несколько недель присутствовать на летнем семинаре в Энн-Арбор.
Летом 1931 года в Энн-Арбор приехал бывший учитель Оппи по Цюриху Вольфганг Паули. На одном из занятий Паули то и дело перебивал выступление Оппи, пока другой именитый физик, Х. А. Крамерс, не выкрикнул: «Замолчите, Паули, и дайте нам выслушать Оппенгеймера. Что он сказал не так, вы можете объяснить потом». Подобные острые пререкания только усиливали окружавшую Оппенгеймера ауру непринужденной гениальности.
Летом 1931 года Элла Оппенгеймер заболела, у нее нашли лейкемию. 6 октября 1931 года Юлиус прислал Роберту телеграмму: «Мать смертельно больна. Не выживет…» Роберт немедленно приехал домой и стал дежурить у постели матери. Он застал ее «в ужасно плохом, почти безнадежном состоянии». Роберт написал Эрнесту Лоуренсу: «Иногда получается с ней поговорить, мать устает и печалится, но не впадает в отчаяние. Она невероятно мила». Десятью днями позже Оппи сообщил, что конец уже близок: «Мать сейчас в коме, смерть наступит очень скоро. Мы невольно чувствуем облегчение, что ей больше не придется страдать. <…> Последнее, что она мне сказала, было: “Да, Калифорния”».
Перед самой смертью Эллы морально поддержать Роберта приехал его бывший учитель Герберт Смит. После нескольких часов беспорядочных разговоров Роберт взглянул на него и сказал: «Я самый одинокий человек на свете». Элла умерла 17 октября 1931 года в возрасте шестидесяти двух лет. Роберту было двадцать семь. Когда один из друзей, пытаясь утешить его, сказал: «Знаешь, Роберт, твоя мать тебя очень любила», он тихо пробормотал в ответ: «Да, знаю. Возможно, даже чересчур».
Убитый горем Юлиус остался жить в Нью-Йорке, однако стал чаще приезжать к сыну в Калифорнию. Они все больше сближались. Студентов и коллег Роберта в Беркли несколько удивляло, как много места в своей жизни он выделял отцу. На зиму 1932 года отец и сын сняли коттедж в Пасадене, где в то время преподавал Роберт. Он каждый день обедал с отцом и раз в неделю по вечерам водил его в элитный клуб Калтеха. Роберт держал там, по его выражению, Stammtisch (немецкое слово, обозначающее «столик для завсегдатаев»), на каждом таком вечере выступал какой-нибудь оратор, после чего начинались оживленные дебаты. Юлиус был невероятно доволен своим участием в таких мероприятиях и писал Фрэнку: «Там очень весело. <…> Я вижусь со многими друзьями Роберта, при этом у меня нет ощущения, что я ему мешаю заниматься своим делом. Он постоянно занят, недавно вел короткие беседы с Эйнштейном». Два раза в неделю Юлиус играл в бридж с Рут Юлинг, они стали близкими друзьями. «Ни один мужчина не умел дать женщине почувствовать ее важность лучше, чем это делал он [Юлиус], – вспоминала впоследствии Рут. – Он невероятно гордился своим сыном. <…> Никак не мог взять в толк, от кого Роберт все это перенял». Юлиус с не меньшей страстью рассуждал о мире искусства. Когда Рут летом 1936 года приехала к нему в гости, он с гордостью продемонстрировал свою коллекцию картин. «Юлиус заставил меня просидеть весь день перед прекрасным полотном Ван Гога с ярким солнцем, – вспоминала она, – чтобы показать мне, как оно меняется с переменой освещения».
Среди прочих Роберт представил отца Артуру У. Райдеру, преподавателю санскрита из Беркли. Райдер был республиканцем, поддерживающим Гувера, и острым на язык врагом предрассудков. Он был «очарован» Оппенгеймером; Роберт, в свою очередь, считал Райдера образцом интеллектуала. Юлиус соглашался с сыном: «Удивительная личность, невероятное сочетание суровой простоты и проглядывающего сквозь нее крайнего великодушия». Роберт ставил Райдеру в заслугу то, что последний возродил в нем «ощущение места этики в жизни». Перед ним был ученый, «ощущающий, мыслящий и рассуждающий, как стоик». Он считал Райдера одним из редких людей, наделенных «трагическим восприятием жизни, потому что выбор между спасением души и осуждением на вечные муки такие люди полностью относят на счет действий человека. Райдер понимал, что некоторые человеческие ошибки невозможно исправить и что перед лицом этого факта все остальные факты второстепенны».
Роберта притягивал и сам Райдер, и древний язык, которым он занимался. Вскоре Райдер начал давать Оппенгеймеру по вечерам в четверг частные уроки санскрита. «Я изучаю санскрит, – писал Роберт Фрэнку, – язык мне очень нравится, как и сладостная роскошь возвращения к ученичеству». Хотя большинству друзей его новое увлечение показалось странным, Гарольд Чернис, познакомивший Оппи с Райдером, видел в этом безупречную логику. «Он любил головоломки, – говорил Чернис. – А так как почти все давалось ему легко, внимание привлекали только по-настоящему трудные задачи». Кроме того, Оппи «любил мистику и загадочность».
Благодаря своей способности к языкам Роберт вскоре читал «Бхагавадгиту» в оригинале. «Она очень проста и волшебна», – писал он Фрэнку. Он уверял друзей, что древний индуистский текст «Песни Господа» является «самой прекрасной философской поэмой, написанной на любом известном языке». Райдер подарил ему экземпляр книги в розовой обложке, который занял постоянное место на полке рядом с рабочим столом Роберта. Оппи завел привычку дарить экземпляры «Бхагавадгиты» своим студентам.
Роберт настолько углубился в изучение санскрита, что осенью 1933 года, когда отец купил ему еще один «крайслер», назвал машину Гаруда по имени гигантского царя птиц индуистской мифологии, переносящего Вишну по небесам. Повествование «Бхагавадгиты», главной части написанного на санскрите эпоса «Махабхарата», ведется в форме диалога между воплощенном во плоти богом Кришной и героем-человеком, царевичем Арджуной. Накануне смертельной битвы Арджуна отказывается вести свои войска на войну против друзей и родни. Бог Кришна убеждает Арджуну, что как воин он обязан исполнить свое предназначение: сражаться и убивать[11].