Кейт Клейборн
Любовь с первого взгляда

Полная версия

Kate Clayborn

LOVE AT FIRST

Copyright © 2021 by Kate Clayborn

Cover design by Kensington Publishing Corp.

© Четверикова Ю., перевод на русский язык, 2023

© Издание на русском языке, оформление. ООО «Издательство «Эксмо», 2023

* * *

Посвящается Нони

Тебя сильно любили.

По тебе сильно тоскуют.

Ты (и твой Ромео) живы в наших воспоминаниях

Пролог

Когда Уилл Стерлинг впервые увидел Нору Кларк, он едва мог видеть вообще.

Из прохладной тени раскидистого клена, к которому он прислонился в тот солнечный день, весь окружающий мир виделся ему расплывчатым: зеленые, но бесформенные листья кроны над ним, скучно-темная мебель с нечеткими углами на участке слева, высокое, песочного цвета здание напротив; черные двери всех квартир казались бледно-серыми, расплывчатыми прямоугольниками, выходящими на деревянные балконы, которые, если не прищуриться, шли в глазах волнами.

Он уже привык к этой расплывчатости, или, может, ему и не пришлось привыкать. Уилл даже не помнил времени, когда ему не нужно было щуриться, чтобы четче видеть предметы, хотя знал, что все становится еще хуже. Знал, что сидеть на втором ряду в школе больше не помогало, что в прошлом году он иногда выходил с третьего урока – английской литературы, единственной дисциплины, куда они ходили вместе с Кейтлин, которой нравилось сидеть на дальнем ряду, – с пульсирующей головной болью. Уилл знал, что чистая белая кожа бейсбольного мяча стала краеугольным камнем, что лучше всего он различал ее на фоне ясного голубого неба, а это значит, что в облачные дни от тренера ему доставалось по первое число.

Он знал, что едва ли может сказать, улыбается ли его мать, если не подойдет к ней вплотную.

Но… очки? Уилл Стерлинг в очках? На поле в этих огромных запотевших спортивных окулярах, как у Брэндона Тенни?

Он не мог примириться с этой мыслью, пока нет. Так что весь прошлый год обманывал школьную медсестру на проверке зрения: списывал с тетради соседа, а не с доски или экрана, сперва – как он надеялся, вежливо и очаровательно – спросив на это разрешение. Он держал кулачки за ясные дни.

Ненадежные глаза Уилла вернулись к расплывчатому черному прямоугольнику, который он старался рассмотреть поближе: именно через него его так бесцеремонно выпроводили двадцать минут назад.

– Жди снаружи, – сказала мать резким, незнакомым тоном, означавшим, что день у нее явно пошел не по плану. Двух с половиной часовая поездка в Чикаго, где Уилл никогда раньше не был, обещание ничего не говорить отцу, и ни единого слова предупреждения о том, что они будут стоять в темном коридоре на первом этаже этого многоквартирника и мать постучит в дверь с почти хамской настойчивостью.

– Это твой дядя, – сказала мать, когда дверь открыл совершенно незнакомый низкий мужчина с грудью колесом. Уилл стоял достаточно близко, и глаза его находились на подходящем уровне, чтобы заметить, как рот мужчины на миг приоткрылся, но затем замкнулся, а челюсть напряглась.

– Мой брат, – мягко добавила мать, в ее тоне проскользнула какая-то эмоция.

«У тебя есть брат?» – подумал он в замешательстве, мысли плавали, но он протянул мужчине – своему дяде – руку, чтобы пожать.

– Я Уилл, – произнес он автоматически, вежливо, радуясь тому, что за последние месяцы, после того как ему исполнилось пятнадцать, голос почти перестал ломаться. Уиллу он сам показался куда взрослее и увереннее, чем он ощущал себя на самом деле.

Но мужчина – его дядя, дядя, о котором он никогда не слышал, – не пожал ему руку. Даже не взглянул на него. Он только уставился на мать Уилла так, будто увидел призрак или кого-то живого, но вернувшегося с того света.

В квартире, где пахло сигаретами и тем же средством для полировки мебели, что использовала его мать, никто даже не порывался сесть, никто не произнес ни слова. Его дядя – Донни, наконец сказала мать, поскольку мужчина не выразил интереса в дальнейшем знакомстве, – стоял у коричневого кресла (бугристого, но плохо различимого ненадежными глазами Уилла), засунув руки глубоко в карманы джинсов. Мать осталась стоять у двери, и Уилл тоже. Она ждала, думал он, пока ее искренне, радушно пригласят.

Но даже Уилл мог видеть, что этого не будет.

– Не при твоем ребенке, – сказал наконец Донни. Это были первые его слова, услышанные Уиллом.

«Твой ребенок», – повторил Уилл про себя. Он всегда умел слушать и сразу все понял. Может, этот Донни и был дядей Уилла, но точно не собирался становиться с ним одной семьей, так что Уилл пытался убедить себя, что все в порядке. В конце концов, он был единственным ребенком и до этого момента думал, что его родители тоже были единственными детьми. У остальных в его школе были бабушки, дедушки, братья и сестры, всегда большие семейные праздники. Но дом Стерлингов был маленьким, немноголюдным. Лишь они втроем. Ни кошки, ни собаки, ни даже золотой рыбки, чтобы ничего не усложняло жизнь.

Уилл почувствовал, как шея у него раскраснелась, в животе погорячело, а мышцы рук напряглись. В последнее время он легко заводился, быстро зверел. Когда его не занимали мысли о девушках – в основном Кейтлин, но, если честно, взгляд у него блуждал еще как, – он становился угрюмым, легко отвлекался и замыкался в себе. Если учитель говорил правду, то все это часть взросления, но в то же время Уиллу казалось, что у этой сбивающей с толку вспыльчивости есть причина. Пусть ему всего пятнадцать, но он уже выше этого странного Донни, к тому же он качается для бейсбола. И ему не нравилось, когда с мамой говорили так резко.

Но затем мама указала ему на дверь, сказав ждать на улице, – и его просто ошарашили эти слова… этот приказ. Дома его родители всегда вели себя расслабленно, дружелюбно, даже немного рассеянно, и Уиллу казалось, будто это был не столько метод воспитания, сколько желание уделить больше времени друг другу и их взаимной, иногда утомительной привязанности, зато… ему разрешали ложиться позднее, чем другим детям, он мог не спрашивать разрешения на все подряд и не показывать выполненную домашнюю работу каждый вечер или не предупреждать, что он поздно вернется домой с тренировки.

Так что Уилл, шокированный – ситуацией, каждым мгновением, которое к ней привело, – вышел. Через заднюю дверь вместо передней – тот самый расплывчатый черный прямоугольник, который он сейчас рассматривал. Зрение и яркое июльское солнце не позволили бы ему увидеть, что происходит внутри, поэтому, выйдя, он притворил только экран, а стеклянную дверь оставил открытой. Стоя на шатких деревянных досках, Уилл повернулся налево и сделал пару мелких, шатких шагов с террасы. Пересек нагретую солнцем лужайку к раскидистому, слишком крупному для этого двора дереву.

И стал ждать.

Попытался сконцентрировать глаза и ум.

Почему ему никогда не рассказывали о том, что у него есть дядя? Почему мать приехала сюда – и привезла Уилла, – не сказав отцу? Почему, если задуматься, дома в последнее время было как-то тихо, а мама с папой мрачнели и чаще стали запираться от него в спальне, отмахиваясь от всех вопросов, когда наконец выходили?

Может, кто-то другой сказал бы, что дело идет к разводу. У многих в команде Уилла родители были в разводе, у одного и вовсе была жуткая ситуация: с судом, социальными работниками, отцом и матерью, которые постоянно соревновались друг с другом, даже на трибуне во время игр. Но Уилл слишком хорошо знал своих родителей, чтобы подозревать их в расставании. Стерлинги любили друг друга, любили так, что от всех их тайных, обычно улыбчивых взглядов друг на друга и близости, когда они сидели рядом, от их прикосновений, шепотков и поцелуев Уилл иногда чувствовал себя третьим лишним. Как нежеланная собака, кошка или золотая рыбка.

Как помеха.

– Эй! – прервал его мысли голос откуда-то сверху.

Девчачий голос.

Даже по такому краткому и обыденному восклицанию он показался Уиллу прекрасным. Словно первые ноты смеха.

Он поднял голову – рефлекторно, в предвкушении.

А затем… она и правда рассмеялась. Смех вырвался в воздух над ним, спустился по балкону, как ветви плюща, заставив Уилла замереть, а его юношеское сердце сбиться с ритма так, как этого не случалось прежде. Позже, намного позже, когда он позволил себе задуматься об этом дне, дне, в который почти вся его жизнь переменилась, он вспомнил, что только голос этой девушки показался ему чем-то знакомым посреди странного двора дома, где его только что обнаруженный дядя говорил с его матерью, грустной, скрытной, раздраженной и напуганной. Он показался таким знакомым и приветливым, что Уилл на несколько мгновений даже забыл, каким странным был весь его день в целом. И, как ни стыдно это признать, он совершенно забыл о Кейтлин.

– Эй, – повторила девушка уже громче и снова засмеялась. Он оттолкнулся от дерева и шагнул к навесу, чтобы увидеть ее… или увидеть что-то, предположительно бывшее ею.

«Расслабься», – сказал он себе, откинув прядь волос со лба. Он полагал, что с верхних этажей его не видно, но совершенно ясно…

– Убирайся оттуда! – крикнула она, как только он вышел из тени. Уилл замер. Второй приказ за день? Определенно нетипично, но в этот раз он понятия не имел, чем провинился.

Но потом.

Потом он увидел ее.

Третий этаж, справа. Ее расплывчатый – ну конечно же, расплывчатый – силуэт, но небо за ней было ярко-голубым, и расплывчатость с таким же успехом могла быть вызвана ее движениями. Она размахивала руками, длинный жгут прямых каштановых волос, забранных в хвост, перевесился через плечо, обтянутое белоснежной футболкой. Из-за бортиков балкона ног девушки не было видно, но Уилл понимал, что она прыгает – по дергающемуся хвосту и звуку глухих ударов о деревянные половицы.

– Давай, давай! – вопила она, и он уже почти отступил, теряя весь свой дух от шока и досады, что его так… прогоняют. Особенно она. Но заметив, как два мохнатых коричневых силуэта – с извивающимися за ними пушистыми хвостами – соскочили с балкона на линию проводов, которая пересекала двор, и пронеслись мимо него, Уилл с облегчением и счастьем понял, что девушка кричала не на него.

Она кричала на…

– Белки, Нонна! – вопила она через плечо расплывчатому черному прямоугольнику у себя за спиной, и он нахмурился, подивившись второму слову. Он его раньше не слышал. Уилл осторожно шагнул вперед. Он сощурился и разглядел, что ее лицо было овальным. Она уперлась руками в бока, повернулась к убегающим белкам, как будто хотела удостовериться, что они и правда убегают. Если до этого сердце у него сбилось с ритма, то теперь оно заколотилось с какой-то отчаянной быстротой.

При знакомстве с Кейтлин все было не так. Все было не так и при встрече со многими другими девчонками, в кого он влюблялся за последние пару лет. В этот раз было иначе. В его сердце и в голове.

Она вздохнула, резко и раздраженно, уронив руки и наклонившись вперед, чтобы что-то рассмотреть.

Уилл только сейчас обратил внимание, что окружало ее на балконе: из щелей досок и козырька выглядывала зелень. Очертания девушки потеряли ясность, и он стал проклинать зелень и свое зрение. Как он поймет, если она на него посмотрит? Может, она и сейчас его видит, через все эти доски и растения? Надо придумать, что ей сказать. Может, Уиллу стоит спросить о белках? Или узнать, что такое «нонна»? Можно ли придумать фразу, которая не превратит его в сталкера-извращенца, кем он сейчас, скорее всего, и выглядит?

Он немного хмыкнул, удостовериться, что голос не сломается, – и девушка тут же выпрямилась.

Может, просто надо поздороваться. Это ведь не странно, да?

Он открыл было рот, чтобы сказать «привет», но его что-то… стукнуло. Прямо по макушке. Он потянулся к голове, но в него снова что-то попало, а затем еще раз. Не больно, не сильно. Скорее как первые капли дождя. Падали, отскакивая от него, на землю.

Она в него чем-то кидалась?

Стук, стук, стук. В волосах было что-то теплое и влажное. Впервые с той минуты, как он услышал ее голос, Уилл посмотрел вниз. У ног его лежали ярко-красные шарики, он поднял один из них. Идеальные зрелые помидорки черри со следами укусов двух бесстрашных белок, за которыми гналась девушка на балконе. Кажется, впервые за долгие часы он улыбнулся. Поднял еще несколько, хотя девушка продолжала сбрасывать во двор наполовину изъеденные плоды. Уилл выпрямился, держа ладони чашечкой на уровне пояса, и посмотрел наверх: лицо девушки было устремлено в другую сторону. Они швыряла эти домашние, городские, выросшие на балконе помидорки, даже не глядя, но Уиллу почему-то еще больше захотелось подойти к ней и познакомиться.

Он прошел к черному прямоугольнику задней двери. Однако не стал подниматься на балкон дяди, а встал у лестницы, думая, что с этой точки его будет лучше видно… и ее будет лучше видно. Он бы позвал ее. Сказал бы: «Эй», – прямо как она сказала кому-то другому. Спросил бы: «Ты, кажется, что-то уронила?» – а затем улыбнулся и поднял руки с помидорками. Он надеялся, что у нее достаточно хорошее зрение, чтобы разглядеть семена помидоров у него в волосах.

Но тут он услышал голос матери из-за экрана, из-за черного расплывчатого прямоугольника, о котором он уже и позабыл.

– Нам нужна помощь, – говорила мать. – Мы с мужем, оба… молим тебя о помощи.

В третий раз за день сердце Уилла переменило ритм.

Он заставил себя вслушаться, застыть без движения. Если девушка сейчас смотрела на него, она могла бы принять его за статую. Декор лужайки для ловли помидоров, которого она раньше не замечала.

Но в те долгие, роковые минуты, пока Уилл слушал разговор матери с дядей, о котором никогда прежде не слышал, и кожа его покрывалась испариной от шока, девушка его не волновала.

Позже он вспоминал, как громко и резко прекратился их диалог: мать на повышенных тонах назвала Донни жестоким, упрямым и сказала, что он еще пожалеет о своем решении. Что если позволит ей сейчас уйти, то никогда больше не увидит ни ее, ни Уилла.

Позже он вспоминал тишину в ответ.

От этой тишины он опустил руки, едва заметив, как помидоры падают на землю. Он пошел к лестнице, за своей матерью, хотел узнать, сработал ли ультиматум, но мама опередила его: открыла экран и выбежала из квартиры вся побледневшая. Вблизи Уилл заметил слезы у нее на щеках. Пройдя мимо, она даже не взглянула на него, но он сразу понял.

Сразу понял: она знает, что Уилл все слышал.

Он последовал за ней к машине, поняв, что впервые за долгое время едва может за ней угнаться, хотя ноги у нее куда короче. Они прошли под деревом, через двор к переулку, где недавно припарковались.

Он сидел на пассажирском сиденье, наблюдая, как мать возится с ключами зажигания, и только затем вспомнил о девушке. Вспомнил ее голос, ее смех, ее нонну, белок и испорченные помидоры. И подумал, как глупо, что он ее заметил. И что это показалось таким важным. Сейчас все в окружавшем его мире было глупым: школа, лето, Кейтлин, бейсбол, – все, что не касалось слов его матери и их с отцом отчаянной просьбы. Все было глупо в нем самом: его беспокойство, перепады настроения, абсурдная влюбленность в швыряющихся томатами незнакомок, его тупое долбаное зрение и юношеская спесь.

Он коснулся ее запястья.

– Мам, – сказал Уилл, решившись именно в тот момент, когда услышал собственный голос. Он решил соответствовать своему возмужавшему голосу. Решил, что все услышанное им в той квартире обязывало его повзрослеть.

– Все в порядке, – ответила она, и он подумал, что мама сказала это скорее для себя, нежели для него, но все же сжала его руку в ответ, стараясь успокоиться. – Все в порядке, – повторила она. Он повторил за ней. Несколько раз, пока она не успокоилась достаточно, чтобы вести машину.

Когда мать включила задний ход, Уиллу на один краткий отчаянный миг захотелось обернуться к небу, к тому балкону на третьем этаже. К девушке с чарующим голосом и длинным хвостом. Девушке, которую он не смог даже рассмотреть.

Он не обернулся.

Он решил покончить с расплывчатыми вещами. Со своей незрелостью.

Утром в понедельник он позвонил офтальмологу с офисом в торговом центре достаточно близко к дому, чтобы доехать на велосипеде, и записался на прием, уже понимая, что не пройдет ни один из его тестов на остроту зрения. Позднее в тот же день он пришел на летнюю тренировку, только чтобы уйти из команды, и проигнорировал все протесты пораженного, сбитого с толку тренера, а потом и протесты Кейтлин, с которой расстался спустя пару часов.

Он не позволил себе даже думать о девушке с балкона.

Теперь он все видел предельно ясно.

Глава 1

Шестнадцать лет спустя

Лучшим временем дня для Элеаноры ДиАнжело Кларк был, к возмущению многих, вовсе не день.

Лучшим временем дня были часы перед рассветом.

Она совсем недавно прониклась такой симпатией к четырем часам утра. Поначалу, после приезда, раннее пробуждение было для нее не столько желанием, но необходимостью. Требованием дней, которые рано начинались и растягивались допоздна, а также последствием нарушений сна. В такие моменты четыре утра ничем не отличалось от любого другого часа: они были темнее в качестве, но не в характере. Очередная сторона мрачного, человечного процесса прощания, пройти через который она не была – и никогда не будет, по ее ощущениям, – готова.

Когда все закончилось, а дневное время наполнилось делами и какими-то формальностями, когда до нее наконец начала доходить реальность ее новой жизни, ее отношение к четырем часам утра начало меняться. Порой она просто сидела с чашкой горячего кофе, уставившись в пространство; горячий пар обдавал заплаканное лицо. Порой просыпалась от беспокойного, дурного сна и выходила через заднюю дверь на балкон, вдыхая свежий, прохладный осенний воздух, словно это лекарство. Порой она сидела за старым письменным столом и составляла списки, которые определяли ее задачи на день и помогали чувствовать себя уверенно в месте, где ей ни разу за всю жизнь не понадобилась уверенность.

Однако день за днем четыре часа утра перешли на более плавный ритм, и Нора подстроилась под него, немного изменив свои импульсивные привычки. В гармонии тишины и мрака она попивала кофе и не выходила на улицу, если было холодно, давая разуму плавно, неспешно проснуться. Списки она писала позже, а в раннее утро просто дышала свободно. Думала и не думала, вспоминала и не вспоминала. Позволяла себе просто быть.

За восемь месяцев просыпаться в четыре утра стало традицией, секретным ритуалом, которому она даже дала имя. Вечером, ложась в кровать, она открывала приложение с часами на телефоне и включала будильник под названием «Золотой час». Затем закрывала глаза и начинала ждать ощущения перезагрузки, которое приносил этот ранний час, нежного приветствия наступающего дня.

Она даже начала думать, что в четыре утра все налаживается.

Кроме.

Кроме одного.

С тех пор прошло уже две с половиной недели, и теперь Нора проводила каждый день именно так, как сейчас: сидя на балконе в пижаме и нервничая.

А все из-за Донни Пастернака.

Нора знала, что так думать нельзя, что так чувствовать нельзя. Кто же обвинит человека в собственной смерти? Особенно такого мирного и доброго, как Донни? Кто будет сидеть и осуждать – соседа, друга, почти родного – человека, который так внезапно и неожиданно, так преждевременно ушел? Кто будет настолько… злиться?

Ответ таков: Нора.

Нора будет.

«Ты не злишься на Донни, – отчитала она себя, – ты понимаешь, что дело в другом».

Она отпила кофе, стараясь уловить ощущение золотого часа. Было прекрасное еще-не-утро: теплое, без влажности, очень приятное, – именно такого она и ждала всю свою первую суровую зиму в Чикаго.

Но не вышло.

Она злилась. Она злилась, психовала, и ей было страшно, потому что тихий, добрый Донни Пастернак умер, а это уже достаточно плохо, особенно так скоро после Нонны. Но, помимо этого, к ней пришло ужасное осознание того, что быть соседкой, подругой и почти членом семьи не значит ровным счетом ничего, когда речь зашла о том, что делать с его квартирой.

Нора никогда не тешила себя иллюзиями о том, что другие думают о старом кирпичном здании на шесть квартир, который стал для нее первым в жизни настоящим домом, хотя за годы характер суждений изменился. Когда она впервые приехала с визитом, родители всю дорогу от аэропорта тихо – если честно, не очень тихо – обсуждали, что Нонна потратила уйму лет и денег на этот «домишко», когда могла после смерти мужа, дедушки Норы, остаться в своем прекрасном доме в пригороде, последний платеж за который был внесен уже давным-давно. Спустя двадцать лет мнения изменились: разве это не самый ветхий дом в районе? Может, ему стоит немного подтянуться, чтобы соответствовать? Неужели никому и в голову не пришло освежить его, сделать немного современнее? Эти полосатые обои в коридорах… они что, из бархата?

Дело в том, что никто не ценил классику. Люди не понимали, что такое преданность!

Нонна всегда так говорила.

Нора прикрыла глаза, задумавшись, что бы Нонна сказала сейчас. Наверное, что Донни был далеко не «люди». Она бы сказала, что доверяла Донни. Что Донни, как и другие жильцы дома, ставшие ей семьей (и совсем не «как»!) за все эти годы, позаботился о том, чтобы квартира перешла в хорошие руки, к тому, кто понимал этот дом. На самом деле так считали все жильцы. В конце концов, Нонна завещала квартиру Норе, потому что знала: внучка позаботится о ней. Она знала, что Нора любит этот дом так же сильно.

– Может, он оставил квартиру кому-то из нас, – сказал Джона неделю назад, на первом собрании жильцов после смерти Донни. Нора стояла у входа, на бетонном полу в подвале прачечной – суровая реальность под подошвами ее кроссовок. Лица соседей светились надеждой, ей вспомнились три неудачные попытки дозвониться до нотариуса Донни.

«Думаю, нам бы уже сказали, – думала она. – Думаю, нам бы сказали, если бы наследником стал один из нас».

Однако Нора не произнесла этого вслух. Она изобразила улыбку и сказала: «Наверное, нам лучше подождать, пока что-то не выяснится», – сжимая устав жильцов с чувством надвигающегося рока. Если это не один из них, она не знала, кто стал наследником. Сколько лет она знала Донни, и он был мирным и добрым, а еще – одиноким. Ни девушки, ни парня, ни друзей, ни семьи за стенами этого дома.

Четыре утра – это слишком рано для очередного звонка нотариусу?

Нора с силой выдохнула, пустив рябь по едва пригубленному кофе темной обжарки. Дело в том, что ей давно пора было перестать предаваться размышлениям в четыре утра. Может, следовало снова составлять списки дел, потому что те неотвеченные звонки точно предвещали неладное: наверняка какая-то безликая фирма по инвестициям в недвижимость прямо сейчас прочесывала записи о смертях в округе Кук^[1], ища возможность провернуть какой-нибудь свой трюк. Они могли заявиться на мусоровозке, выкинуть все вещи мирного и доброго Донни Пастернака; они бы точно жаловались на обои в коридоре («Никакой преданности!» – фыркнула откуда-то Нонна). Месяцем позже перед домом красовалась бы табличка «Продается», указывавшая на квартиру Донни, с ценником – и это стало бы началом конца дома, в котором Нонна построила свою вторую жизнь, который – со щепоткой случая и горой усилий – стал одной большой семьей.

Она снова вздохнула – в этот золотой час ситуация была в самом деле «горе мне», – выпрямила ноги и встала с кресла, жестко, прямо, приготовившись. Она не может просто сидеть и ждать… должен быть выход.

В этот момент дверь внизу открылась.

Норе было знакомо утро в четыре часа.

Норе было знакомо утро в четыре часа в этом доме.

Она точно знала, что никто, кроме нее, никогда не выходит на балкон в этот час.

Никто, кроме.

Никто, кроме… кого-то новенького.

♥ ♥ ♥

Нора понимала, что будет во всех смыслах совершенно неприемлемо броситься на балкон и, перегнувшись через перила, спрашивать человека внизу, как ему винтажные обои. Во-первых, солнце еще даже не взошло. Во-вторых, под пижамой у Норы не было бюстгальтера. В-третьих, если обои были единственным, с чего она могла начать разговор, ей не помешало бы чаще общаться с людьми.

А может, внизу тот самый нотариус, который не знает телефонного этикета? Или хуже! Лицо безликой фирмы по инвестициям? Конечно, время было раннее, но, может, эти люди круглыми сутками и без выходных воплощают свои обоененавистнические планы? Она точно была не готова к подобным стычкам, особенно без бюстгальтера и заготовленного слайд-шоу о меркантильных трендах рынка недвижимости.

«Сначала бюстгальтер», – сказала она себе, потянувшись к дверной ручке, и застыла.

А что, если это вообще кто-то другой?

Нора не могла это объяснить, это предчувствие… предчувствие, будто еще рано уходить в квартиру, будто она должна встретиться с открывшим ту дверь человеком.

Само собой, раннее утро никуда не делось, как и отсутствие белья на ней, к тому же она так и не придумала, с чего начать разговор, так что решила, пусть это знакомство хотя бы на какое-то время останется односторонним. Она аккуратно поставила чашку с кофе на столик на балконе и – благодарная за тишину деревянного пола под босыми ногами (спасибо ее осведомленности о самых скрипучих половицах) – сделала шаг к перилам и пристроилась в промежутке между многочисленными цветочными горшками.

А затем выглянула и посмотрела по диагонали вниз, на балкон Донни.

Сначала она увидела лишь темный силуэт, очерченный светом из квартиры. С ее ракурса было видно лишь тело: на перилах балкона, выдававшегося во двор чуть сильнее, чем балкон Норы, были широко расставлены длинные руки; между ними и стройной талией, переходящей в широкую, вогнутую спину, образовались треугольные пустоты; голова между напряженными плечами была низко опущена.

Нора словно любовалась скульптурой, предметом искусства, который полностью поглощает внимание. Который настойчиво заставляет тебя быть в моменте, запоминать увиденное. Пока не взойдет солнце. И не закончится золотой час.

И тут ее осенило.

Вряд ли в такое позе стоял бы риелтор, которому она собиралась демонстрировать слайд-шоу.

Эта поникшая, ссутуленная поза свидетельствовала о… скорби?

Нора ахнула от удивления и резко отступила от перил.

Опрокинув один из горшков.

Удар терракоты о дерево, звук рассыпавшейся земли, шелест трясущихся вощеных листьев – все это показалось Норе самым громким звуком с момента возникновения Вселенной.

Она с силой зажмурилась. Постаралась застыть и не двигаться, как он. Если все получится, мужчина на балконе подумает, что горшок сбил порывистый ветер, существующий исключительно на уровне третьего этажа. Или какая-нибудь живность. Да, звучит логично. Енот или особенно сильная бел…

– Здравствуйте?

У него был низкий голос, но спросил он так тихо и осторожно, что Нора решила молчать, застыв, как статуя, пока он не уйдет в дом. А позже (и в бюстгальтере) она бы спустилась, представилась, принесла ему свои искренние извинения и ни словом не обмолвилась бы о своей жалкой, эгоистичной надежде на то, что Донни в конце концов поступил правильно.

Правда, было немного нечестно игнорировать его, особенно после того, как она подглядывала и вообще последние полчаса необоснованно злилась на его ушедшего от болезни возможного родственника. Тогда можно просто сказать: «Привет», и на этом все. Извиниться за беспокойство. И не спрашивать о его отношении к винтажным обоям.

Она шагнула к перилам, в последний момент сообразив перекрестить руки на груди.

Нора посмотрела вниз, и в этот раз он смотрел прямо на нее.

Он был высоким – она поняла это даже с высоты своего балкона. Вот как хорошо она знает этот дом: может понять параметры человека в зависимости от окружения – перил, козырьков, дверных проемов. Даже в прямом положении плечи у него были широкими, но в целом он выглядел стройнее, чем в первоначальной ссутуленной позе. Может, дело в одежде – слишком темной, чтобы по-хорошему рассмотреть мужчину, и свободной, как пижама. Норе понравилась мысль, что они оба на балконах в неглиже.

Однако она увидела что-то в его лице – залитом теплым золотистым светом из квартиры, – отчего у нее перехватило дыхание, а время как будто остановилось. Он был начисто выбрит, с квадратной челюстью и нахмуренными бровями, в которых читался заданный им вопрос. Эти четкие, очерченные линии сами по себе были очень привлекательными, но с дополнявшими их плавными изгибами становились еще красивее, просто потрясающими. Густые волнистые волосы, взъерошенные так, что Нора даже задумалась, нет ли на первом этаже какого-то особенного ветра с чрезвычайно хорошим вкусом. Приоткрытые полные губы. О глазах Нора могла лишь догадываться, потому что их скрывали блики очков в темной оправе.

Она сглотнула.

– Привет, – прошептала она ему наконец.

Несколько мгновений он стоял неподвижно, и ей показалось, что у него очень хорошо получается замирать. Даже профессионально. «Может, он мим», – сказала особо впечатленная часть ее мозга. «Нет, караульный в замке», – возразила она сама себе. Все еще под впечатлением, учитывая полное отсутствие замков в, ну… Иллинойсе.

Затем он поднял правую руку. Медленно поднес ее к груди и почесал крупной кистью в области сердца.

– Вы… – произнес он, держа ладонь на сердце, и Норе вдруг сильно захотелось сосчитать удары ее собственного. Раз-два, раз-два.

– …напугали меня, – договорил он, хотя ни в тоне его, ни в тихом голосе не прозвучало и намека на испуг. Он чуть двинулся, опустив руку. Глаз все еще не было видно из-за бликов на стекле очков, но она чувствовала на себе его взгляд.

– Простите, пожалуйста, – извинилась она, придвинувшись к перилам и облокотившись на них все еще скрещенными руками. – Я не хотела…

– О нет, я… – начал было он, но замолк. Заговорив снова, он понизил голос: – Простите, если я разбудил вас, когда вышел сюда.

– Ничего страшного, – ответила она, кивая на здание. Такое ощущение, будто они двое были в сговоре, шептались в темноте. – Вы никого не разбудите.

Три из шести квартир в здании были заняты людьми с… не очень острым слухом, мягко говоря. А Бенни, который жил под Норой, при любом удобном случае пел дифирамбы своей машине, генерирующей белый шум, так что он определенно их не услышал бы.

– Я в это время всегда не сплю, – добавила она и поджала губы. Зачем она это сказала? Это же был секрет.

Он склонил голову набок, и все черты его лица словно разом изменились – поднятая бровь, вздернутый уголок рта. Что-то в его выражении неподдельного интереса и любопытства задело Нору за уязвимое, давно забытое место.

Словно она уже давно – многие месяцы, если честно, – ничего не чувствовала. И ни с кем не знакомилась.

Щеки у нее приятно потеплели.