Кирилл Шелестов
Смерть Отморозка. Книга Вторая
Братва Кочана страшно гордилась популярностью своего бригадира, верила в его победу и возила в багажниках автомобилей по стопке экземпляров каждого выпуска для бесплатной раздачи.
Словом, администрация давила Егорова, Егоров громил администрацию, а Кочан бил всех без разбору. Норов тем временем «разгонял» Осинкина.
***
– Месье Норов, вы не знаете, где сейчас находится месье Брикин?
– Понятия не имею.
– Когда вы в последний раз с ним виделись?
– В воскресенье на празднике по случаю дня рождения дочери мадам Кузинье и месье Пино.
– Он был там со своей подругой?
– Да, они приехали втроем: месье Камарк, месье Брикин, как вы его называете и мадам Куз-йакин.
Произнося эти фамилии, подобно Лансаку, на французский лад, Норов не смог сдержать улыбки.
– В каком настроении они были?
– В превосходном. Веселы.
– Они не ссорились?
– Месье Брикин и его девушка? Помнится, между ними вышла небольшая размолвка: месье Брикин хотел подарить девочке на день рождения 100 евро, а мадам Куз-йакин просила, чтобы он ограничился пятьюдесятью. Месье Брикину удалось настоять на своем… Вы считаете, это имеет какое-то отношение к убийству месье Камарка?
– Я имею в виду, не ссорились ли месье Брикин и месье Камарк?
– При мне они только обнимались и целовались. У меня создалось впечатление, что они очень нравились друг другу.
– Вот как?
– Вас это удивляет? В наши дни в Европе между мужчинами это встречается часто и, насколько я могу судить, приветствуется прогрессивной французской общественностью. Уверен, что вы тоже очень нравитесь своим подчиненным.
Виктор Пере вновь хмыкнул.
– Потрудитесь оставить свои догадки при себе, месье Норов.
– Боюсь, тогда я не смогу отвечать на ваши вопросы.
– Придерживайтесь, пожалуйста, фактов…
– Факт заключается в том, что сейчас без пяти двенадцать. Пора обедать, месье Лансак.
– Мы заканчиваем. Вы уехали с праздника вместе с месье Брикин?
– Нет, я приехал с мадам Полян-ска и с ней же уехал. В некоторых вопросах я старомоден и довольно постоянен.
– А месье Брикин?
– Насколько я знаю, он уехал со своей подругой.
– С тех пор вы его не видели?
– Я уже отвечал на этот вопрос.
– Он вам не звонил?
– Нет. И не писал.
– А мадам Куз-йакин?
– Нет.
– А вам, мадам Пол-янска?
Он взглянул на Анну и его глаза остро блеснули из–под очков. Вопрос жандарма застал Анну врасплох.
– Что вы имеете в виду? – настороженно спросила она, выигрывая время.
– Я задал очень простой вопрос: мадам Куз-йакин вам звонила?
– Н-нет… Нет, не звонила.
Анна не умела лгать. Лансак это сразу почувствовал.
– Вы уверены? – с нажимом переспросил он.
– Я… точно не помню….
– Постарайтесь, пожалуйста, вспомнить. Посмотрите по списку входящих звонков на своем телефоне.
Анна машинально взяла свой телефон, бегло взглянула на монитор и тут же отложила.
– Возможно, звонила.
– О чем вы говорили?
– У меня не сохранилось в памяти. Должно быть, о чем-то неважном.
– Вы не знаете, где она?
– Нет. Не знаю…
Норов вновь ободряюще улыбнулся ей. В том, что Лансак заметил ее замешательство, он не сомневался. Но Лансак и без того был предубежден против них и подозревал во всех грехах, и вряд ли ответы Анны могли изменить его отношение.
***
Под Осинкина Норов собрал небольшую, но сильную команду из лучших журналистов и опытных организаторов. Платил он много, и ребята старались. Главной задачей на первом этапе было повышение рейтинга. Журналисты придумывали различные информационные поводы, не связанные впрямую с политикой, и договаривались с телевизионщиками, чтобы Осинкин чаще мелькал на экране; агитаторы неустанно совершали поквартирные обходы, раздавая листовки и убеждая граждан, что лучшего мэра, чем Осинкин, просто не бывает.
В Саратове вещало восемь телеканалов, главный, государственный, получал дотации от областной администрации и работал на Пивоварова; других кандидатов туда просто не пускали. Имя Егорова там произносилось лишь в ругательном контексте, а имена Кочана или Осинкина не произносилось вовсе.
Но остальные каналы охотно брали деньги и показывали Осинкина без возражений, – он хорошо говорил, был импозантен, словом, как выражаются телевизионщики, «картинки не портил». Порой он представал в домашнем интерьере: в своей скромной «трешке», с женой и детьми, иногда на даче в шесть соток с покосившимся домиком, требовавшим ремонта, и часто на улицах города. Такой ракурс был непривычным для населения; в советские времена политики прятали свои семьи от глаз общественности, все личное вообще было под запретом. Ленька, следивший из Москвы за ходом кампании, предупреждал Норова, что наши граждане такой подход могут не понять. Норов считал иначе, к тому же ему все равно приходилось рисковать.
Осинкин проводил по восемь-десять встреч в день, хотя людей на них приходило совсем немного, иногда три-четыре человека. Но написанные от руки объявления регулярно развешивались на дверях подъездов, и Осинкин со своими активистами неутомимо прочесывал город, не пропуская ни одного квартала. О политике он говорил мало, в основном – на житейские темы, близкие горожанам: о забитых мусором дворах, о плохих дорогах, о городском транспорте, который то и дело ломался, о протекающих крышах, об острой нехватке детсадов, школ и больниц. Говорил рассудительно, по-деловому, подчеркивая, что изменить город можно только общими усилиями, всем вместе. «Вместе», «в команде» – вообще были его любимыми словами.
Встречи с избирателями и телевизионные выступления Осинкин иногда заканчивал песней Окуджавы под гитару: «Возьмемся за руки друзья, чтоб не пропасть поодиночке». Пел он задушевно, приятным баритоном и грустно проникновенно улыбался. По этой песне в городе его уже узнавали. Женщины за сорок его обожали, пожилые тетки между собой ласково именовали «Олежкой».
Норов дал приказ агитаторам распространять прозвище «Олежка» в массах, а призыв «Вместе!» с восклицательным знаком он вынес в главный лозунг избирательной кампании Осинкина. Нанятые машины разъезжали по городу с надписью «Вместе!» на борту и через репродукторы ретранслировали песню Окуджавы в исполнении Осинкина. Всем без исключения это нравилось, даже Леньке.
Но самого Норова на самом деле тошнило и от лозунга «Вместе!», и от песни, которую он считал фальшивой и приторной. Желание «взяться за руки, чтобы не пропасть поодиночке», по его мнению, испытывали только ничтожества да трусы. Скопом, неразличимой толпой, бездарной серой массой, они топтали и казнили талантливых, ярких и сильных людей, которые всегда шли своим путем, в одиночку.
***
Допрос закончился только в начале первого. Он тянулся около трех часов, без перерыва, и к концу его все устали, особенно Анна. Притомился даже молчавший все время белобрысый Мишель, который все-таки притащил из гостиной стул и уселся в уголке. Один лишь Лансак оставался бодр. Ощущая себя ищейкой, он в охотничьем азарте, казалось, был готов допрашивать Норова хоть до вечера, однако сакральное значение обеда он понимал. Да и Норов, с беспокойством поглядывавший на Анну, настойчиво попросил его завершить беседу.
– Что ж, месье Норов, – неохотно проговорил Лансак, поднимаясь. – Я записал ваши ответы и передам их следователю. Думаю, он сам захочет с вами встретиться. Вы не собираетесь покидать Францию в ближайшие дни?
– Каким образом я могу это сделать в условиях карантина?
– Ну, какие-то рейсы, наверное, все же остались. Я слышал, посольства других стран эвакуируют своих граждан из Франции. А у вас, мадам Поль-янска, какие планы?
– Я еще не решила.
– Я бы попросил вас тоже задержаться, так, на всякий случай. Вдруг следователь захочет поговорить и с вами?
– Вот дубина! – вслух по-русски сказал Норов. – После просьбы жандарма остаться даже ангел сбежит.
– Улетит, – улыбнулась Анна слабой, утомленной улыбкой.
***
Рейтинг Осинкина рос медленнее, чем хотелось бы. Ленька был разочарован и, выдав первые полмиллиона, с последующими траншами тянул. У Норова быстро образовались долги перед типографиями, средствами массовой информации и сотрудниками штаба. Он несколько раз звонил Володе Коробейникову, напоминая о деньгах, но Володя, обычно деловой и четкий, на сей раз мямлил что-то невразумительное о занятости Леньки правительственными проектами и о временных финансовых сложностях. Было ясно, что Ленька приказал ему выкручиваться как угодно, но дополнительных средств не выделять.
Норов отловил по телефону самого Леньку и попытался объяснить ему, что если сейчас потерять темп, то кампанию можно будет сворачивать, потом ее уже не разгонишь. Однако Ленька пустился в пространные рассуждения о том, как он расспрашивал об Осинкине своих саратовских знакомых, и практически никто из них ничего о нем не слышал, и что даже Ленькина мама, в чью интуицию он, Ленька, свято верит, считает, что шансов у Олежки нет.
Норов с сарказмом заметил, что если Ленька в политике полагается на интуицию своей мамы, а не на мнение Норова, то может быть, ее и следует назначить начальником штаба? И пусть она выбирает кого сочтет нужным, хоть ленькиного папу, хоть самого Леньку. На этом разговор и закончился.
Деньги, между тем, нужны были позарез. Норов, нервничая, послал Дорошенко по бизнесменам, но тот вернулся ни с чем. Переступив через гордость, Норов поехал сам, но тоже без особого успеха, – в Олежку бизнесмены не верили. Некоторые, правда, готовы были немного раскошелиться – не под Осинкина, а под Норова, – но при этом выдвигали непомерные требования. Получалось все равно что брать у диких ростовщиков.
Осинкин был в курсе финансовых проблем. Возвращаясь после встреч поздно вечером в штаб, он обязательно заглядывал в кабинет Норова, и, хотя Норов старался держаться уверенно, по его озабоченному лицу было видно, что положение критическое. Осинкин опускался в кресло и подавленно молчал. Секретарша приносила им кофе – оба договорились отказаться от спиртного до конца кампании – и они глотали горький надоевший напиток, изредка обмениваясь короткими, ничего не значившими фразами. Все было ясно без слов: в этой войне они могли рассчитывать только друг на друга, надежных союзников у них не было.
Ольга тоже часто приезжала в штаб, шла к пиарщикам и агитаторам, старалась быть полезной, и иногда ей это удавалось. Поначалу она держалась весело, шутила, но безденежье придавило и ее. Ситуация ухудшалась, и первым дрогнул Дорошенко.
– Павел Александрович, а может, ну их, эти выборы, а? – неуверенно проговорил он однажды, когда они с Норовым были вдвоем. – Раз денег нет, зачем из кожи лезть?..
Норов не сомневался, что эта мысль прображивала в нем давно.
– Устал? – холодно спросил Норов. – Или опять домашние проблемы?
– Никаких проблем! – поспешно ответил Дорошенко. – Я за вас переживаю…
– Не надо. Я сумею о себе позаботиться.
Сережа больше эту тему не поднимал, но вскоре наступил черед и Осинкина.
– Ну что, Паша, сворачиваем лавочку? – с виноватым смешком спросил он как-то вечером за кофе. – Хорошая была идея, но не получилось…
– Давай без нытья! – резко ответил Норов. – Мы выиграем! Надо потерпеть.
На самом деле Норов не знал, удастся ли им добиться перелома, но выбрасывать на ринг полотенце он не собирался. Он вложил триста тысяч долларов из личных денег, – больше у него в тот момент под рукой не было. Это дало возможность расплатиться по всем долгам, но чтобы продвинуться дальше, требовалось еще. Оставшийся на мели Кочан взял его в осаду. Он звонил Норову каждые два часа, приезжал к нему в офис, без спроса врывался на совещания и горько упрекал Норова в том, что тот подставил его перед пацанами; как теперь Кочану в глаза пацанам смотреть? Кочан ведь перед ними подписался! Кочан думал, что Норов пацан, а Норов оказался не пацан!
И тогда Норов, плюнув на все правила, выдернул из бизнеса еще сто пятьдесят тысяч. Узнав об этом, испуганный Дорошенко прибежал к нему в кабинет и принялся доказывать, что так поступать нельзя, что политтехнологи никогда не вкладывают собственных денег, это – непрофессионально. Их дело – зарабатывать на выборах, а не терять.
– А кто здесь политтехнолог? – недобро прищурившись на него, спросил Норов. – Ты?
– Почему только я? – растерялся Дорошенко. – Мы оба… Вы в первую очередь…
– Нет, Сережа, я не политтехнолог. И не коммерсант. Я просто человек, у которого есть принципы, хотя в наше время это звучит глупо. И чем бы я ни занимался, я стараюсь их не нарушать. Я не брошу парня, которого ты подсадил мне на шею, как не бросаю тебя, хотя если взвесить приносимую тобой пользу и причиняемый тобой же вред, то я не уверен, что польза перевесит. А если я начну поступать, как расчетливый бизнесмен, то тебе очень быстро придется сменить столь полюбившуюся тебе профессию политтехнолога на забытое ремесло челнока.
Вливание было произведено как нельзя кстати. Машина вновь набрала обороты: штабисты встряхнулись, посыпались свежие идеи; заработал печатный станок; забегали активисты и расклейщики плакатов. Воодушевленный Кочан ринулся в новую атаку. На домах и заборах появилось воззвание: «Наш мер Кочан!», написанное вкривь и вкось, зато очень крупно. Норов попросил ребят при случае сообщить Кочану что слово «мэр» пишется через «э оборотную», на что Кочан ответил, что ему по херу, как пишется, смысл-то тот же.
Активисты из городской администрации попытались было высмеять безграмотность претендента, дописав еще две буквы и превратив слово «мер» в «мерин», но были пойманы бдительной братвой и жестоко наказаны.
Видя всеобщее оживление, взбодрился и Осинкин. С удвоенной энергией он обрушился на избирателей с задушевными разговорами и песнями. Теперь, возвращаясь в штаб, он смотрел на Норова глазами преданной собаки и, прощаясь, крепко, с чувством стискивал ему руку.
Народу между тем на встречи с Осинкиным приходило все больше. Однажды явилось полторы сотни человек, хотя встреча была объявлена лишь накануне. В тот вечер Осинкин зашел к Норову вместе с Ольгой.
– Паша, я хотела тебе сказать что-то очень важное,… – волнуясь, начала Ольга. – Я не очень умею выражать свои чувства… Ну вот, у меня даже слезы навернулись!… – Она оборотилась назад и помахала рукой у глаз, давая ресницам просохнуть. – Извини… В общем… Тебя нам Бог послал!
И она порывисто расцеловала Норова. Олежка подошел за ней и тоже стиснул его, по-мужски крепко.
Глава пятая
Лиз дождалась, пока жандармы уедут, и вошла на кухню.
– Все в порядке, месье Поль? – спросила она. – Почему так долго? Что он от вас хотел? Я там пылесосила, почти ничего не слышала.
– Месье Лансак желал знать, не я ли убил Камарка и Клотильду.
– Ну что вы, зачем вы так говорите?! – с упреком воскликнула Лиз. – Конечно, он так не думает! Просто он такой человек… немного тяжелый… Не принимайте на свой счет, он со всеми так…. Между нами, его тут не очень любят, – прибавила она, машинально понижая голос.
– Я слышала, что во Франции жандармы вежливы, – сказала Анна. – Но этот Лансак не показался мне особенно вежливым.
– В обычное время он тоже вежлив и никого не беспокоит. Просто сейчас такая нервная обстановка: эпидемия, люди умирают, карантин, а тут еще эти страшные убийства… Его ведь тоже можно понять. Между прочим, в Тулузу из-за беспорядков, собирается прилететь сам министр, вы слышали, да? По телевизору сегодня говорили. Короче, месье Лансак, видно, остался здесь за начальника, ну и пытается показать себя…
На кухню прибежала Ляля.
– Свалили что ли? – перебивая Лиз, нетерпеливо осведомилась она. – Блин, думала, не дотерплю! Сижу там, как дура: ничего не вижу, не слышу! В туалет даже боялась зайти, а вдруг они услышат?
Прерванная довольно бесцеремонно, Лиз не стала продолжать беседу.
– Я привезла вам чистое белье, месье Поль. Подниму его наверх? – деловито спросила она.
Вещи Норова она стирала у себя дома, а потом привозила уже выглаженными.
– Конечно, Лиз, делайте все, что считаете нужным, – как обычно.
– Спасибо, месье Поль.
– Да че они хотели-то? – не отставала Ляля, не замечая, что стоит на пути Лиз, которая, выходя, молча ее обогнула. – Про меня че-нибудь спрашивали?
– Спрашивали, где ты, – ответила Анна.
– Вы им не сказали? – испугалась Ляля.
– Конечно, сказали, – усмехнулся Норов. – Ведь это наш долг. Сказали, что ты наверху, в спальне, залезла под кровать, хочешь в туалет, но боишься при них выйти. Они как люди вежливые пообещали отъехать ненадолго, дать тебе возможность сделать свои дела, а потом вернуться.
– Блин, Пашка, ты прикалываешься, а я почти купилась! – с облегчением выдохнула Ляля. – Значит, не спрашивали?
– Спрашивали, – серьезно повторила Анна.
– Зачем я им?
– Они нас подозревают, – пояснил Норов.
Ляля совсем перепугалась.
– А я-то при чем? Это все Вовка!
– Вот ты им и объясни.
– Валить надо отсюда! Срочно! Едем в Париж, в консульство!
– Я тебе со вчерашнего дня рекомендую это сделать.
– Нор, не знаю как насчет нее, но тебя они подозревают конкретно! – вмешался Гаврюшкин. – Я, конечно, по-французски не рублю, но по морде этого очкастого видел: он под тебя копает.
– Мне тоже так показалось, – согласилась Анна.
– Дергаем, ребята! – не унималась Ляля. – Че тут высиживать? Ждать, пока закроют?!
– Ань, собирай вещи! – скомандовал жене Гаврюшкин.
– Возьмите меня с собой! – взмолилась Ляля.
– Да объясняю же: не мой самолет! – отозвался Гаврюшкин. – Меня самого чисто по дружбе берут.
– Ну ты же можешь с ними поговорить! – упрашивала Ляля. – Какая им разница: одним пассажиром больше, одним меньше? Скажи, я им заплачу, как в Москву вернусь.
– Кому заплатишь? Каримову? На хрен ему эти копейки? Нор, ты тоже не тяни, сваливай, пока не поздно. Езжайте вместе в Париж, – Гаврюшкин кивнул на Лялю. – Обратитесь в консульство, вас вывезут.
– Поехали, Паш! – тут же захныкала Ляля.
Анна переменилась в лице; неизбежная перспектива скорой разлуки возникла перед ней со всей очевидностью.
– Голова у меня что-то разболелась, – поморщился Норов. – Давление, видно, на улице меняется. Пойду, пройдусь немного.
– Можно я с тобой? – тут же встрепенулась Анна.
– А как же чемодан? – подал голос Гаврюшкин. – Кто его собирать будет, я?
– Может быть, тебе лучше прилечь? – сказал Норов. – Мне кажется, ты утомлена.
– Нисколько! – запротестовала Анна. – Со мной все в порядке, только немного знобит, но у меня это часто. Не надо обращать внимания. Мне лучше побыть на воздухе…
Выглядела она и впрямь нездоровой: ее бледность усилилась, под печальными большими глазами обозначились темные жилки. С минуту Норов колебался.
– Пойдем! – решил он наконец. – Ты права: продышаться всегда полезно.
Оба понимали, что им необходимо поговорить, обсудить ситуацию; сделать это дома, при Гаврюшкине, не представлялось возможным. Но Гаврюшкин был начеку.
– Нор! – взорвался он. – Ты по-новой ее сманиваешь?!
– Спецом, – подтвердил Норов.
– Какие прогулки, Паш, рвать когти надо! – вмешалась Ляля.
– Рви, – одобрил Норов.
– Простите, я не помешала? – это вновь была Лиз.
На мгновенье все замолчали.
– Я положила ваше белье в комод, месье Поль. Могу я начать уборку наверху?
– Да, да, начинайте.
– Только дайте мне три минуты переодеться, – попросила Анна, торопливо выходя с кухни.
– Аня! – вслед ей воззвал Гаврюшкин. – Сейчас не до гуляний!
Она не ответила.
– Я дозвонилась до папа, месье Поль, – сообщила Лиз, обращаясь к Норову. – Он сейчас приедет, посмотрит, что можно сделать с окном. Сегодня вечером мы с ним в любом случае подготовим второй жит, чтобы завтра утром вы могли переехать.
***
Норову порой казалось, что они с Осинкиным продираются сквозь непроходимую лесную чащу; каждый шаг давался с большим трудом, а просвета все не было. Но все же они продвигались: в рейтинге кандидатов Осинкин поднялся с пятого места на четвертое. Забавной неожиданностью стало то, что на третьем месте оказался Кочан. Помощники Норова шутили: может быть, стоило взяться за Кочана?
В цифрах, правда, успехи Осинкина выглядели все еще скромно: за Пивоварова готовы были голосовать 34 процента избирателей, за коммуниста Егорова 27, за Кочана – целых 9, за Осинкина, соответственно, – 7.5. Однако у Пивоварова с Егоровым имелся высокий антирейтинг; у Кочана он в два раза превышал уровень симпатий к нему, а вот у Осинкина он практически равнялся нулю, – Олежка нравился.
Первой ласточкой перемены в настроениях явился визит одного из бизнесменов, который уже успел отказать в финансировании и Дорошенко, и Норову. Теперь он приехал сам и привез с собой пятьдесят тысяч долларов на кампанию Осинкина, при этом никаких особых условий не выдвигал, просто просил в случае победы его не забывать.
Затем прорезался Ленька. Как ни в чем не бывало он поинтересовался ходом дел. Норов готов был обложить его последними словами сверху донизу, но вместо этого с наигранной беспечностью сообщил, что все отлично, Ленька может его поздравить: он только что продал за семьсот тысяч зеленью должность заместителя по благоустройству. На следующей неделе собирается выставить на торги должность заместителя по имуществу, надеется сорвать миллиона полтора, а то и два.
С его стороны это была чистая импровизация, но Ленька поверил.
– Ты что, схерел?! – заорал он вне себя.
– Почему? – притворно удивился Норов. – Чем ты недоволен?
– Да ты на всю голову долбанулся! – кипел Ленька. – Ты знаешь, сколько эти должности на самом деле стоят?!
– Они стоят ровно столько, сколько за них платят. Вчера за них ничего не давали, во всяком случае, мне, сегодня – уже семьсот, завтра – посмотрим.
– Значит, так: я категорически запрещаю тебе что-нибудь продавать! Ты понял? Понял?!
– На каком основании, позволь спросить?
– На таком! Все расходы по выборам я беру на себя. Ясно? Целиком! И верни эти семьсот косарей немедленно!
– Леня, подожди, не горячись. Что скажет по этому поводу твоя мама?
– Она скажет, что ты когда-нибудь нарвешься!
– Прости, не расслышал, что-то со связью: когда бабки?
– Да завтра, блин! Завтра! – Ленька сердито бросил трубку.
На следующий день к Норову действительно явился заместитель директора банка, принадлежавшего Мураховским, и привез семьсот тысяч долларов в банковской упаковке. Он попросил пересчитать деньги и написать расписку, – «для формальности». Ни того, ни другого Норов делать не стал, сообщив, что он обойдется без формальностей.
***
Анна и Норов вышли из дома.
– Поедем куда-нибудь, – предложил он.
– Да, да! – с готовностью кивнула она.
Ей было безразлично куда, лишь бы подальше отсюда. В машине она сразу схватила его руку и крепко прижала к своей щеке. Он почувствовал, как по его кисти покатились теплые слезы.
– Ну что ты, моя девочка? – ласково заговорил он, трогаясь. – Не надо, не расстраивайся, все наладится.
– Не наладится! – жалобно возразила она. – Все плохо!
– Вовсе нет…
– Плохо, плохо! – всхлипывала она. – Ужасно! Я не знаю, как быть!
Он хотел высвободить руку, чтобы погладить ее по голове, утешить, но она не дала. Он свернул на обочину, затормозил и, повернувшись к ней, обнял. Она ткнулась лицом в его плечо.
– Ну перестань, – шептал он, касаясь губами ее волос и гладя по широкому, вздрагивавшему плечу. – Успокойся…
Погода на улице была серой и неприветливой. Тусклое небо низко висело над пустыми полями; вдали чернели голые деревья. Дул ветер, накрапывал мелкий дождь; его капли ударялись по стеклу и искривленными линиями сбегали вниз. Они были совсем одни на дороге; вокруг было холодно, хмуро, безлюдно.
– Я не знаю, что делать! – в отчаянии воскликнула Анна.
Он и сам не знал, только не мог в этом ей признаться.
– Давай все-таки, поедем, – мягко проговорил он, высвобождаясь из ее объятий. – Тут неподалеку есть одно очень спокойное место, мы там вдоволь поплачем вместе…
***
Бросить Осинкина в бой Норов собирался на финише – за две-три недели до голосования, не раньше. Однако обстоятельства сложились иначе.
Кампания, набирая обороты, вступила в последнюю, самую горячую фазу: охрипшие кандидаты метались с одной встречи на другую; типографии тоннами печатали макулатуру; в штабах круглосуточно шли совещания; по подъездам в третий раз ходили усталые агитаторы; «безобразники» клеили по ночам свои плакаты, сдирали и замазывали чужие.
Кочан, окрыленный своими успехами, уже не сомневался в близкой победе. Его рейтинг достиг 15 процентов, значения антирейтинга он не понимал и щедро раздавал братве должности в будущей администрации. Норова он одолевал требованиями денег и наседал на своих штабистов, чтобы те поддали жару. Они, однако, и без пришпоривания лезли напролом, нарушая на каждом шагу законы о выборах. На Кочана сыпались предупреждения избиркома, но он не обращал на них внимания.
Наконец терпение администрации лопнуло и после очередного явного беззакония его сняли. Случилось это в четверг, за три с небольшим недели до выборов.
Кочан поначалу просто не мог поверить в такую «подлянку». Он прилетел к Норову, рвал и метал, осыпая матерными угрозами этих козлов: Мордашова, Пивоварова и всю их долбанную шайку. Похоже, он ожидал, что народные массы в знак протеста вывалят на улицы, но они остались дома. Пивоваров сурово высказался на государственном телевидении, что бандитам во власти – не место. Взбешенный Кочан велел своей братве поперек всех щитов с портретами Пивоварова написать: «Сука конченная».
Егоров на вопросы журналистов относительно снятия Кочана отмолчался, и лишь штаб Осинкина сделал заявление, что применение подобных мер к оппозиционным кандидатам считает недопустимым.
Для решающего прорыва, по мнению Норова, было рановато; Олежку могли срубить так же, как Кочана. Но теперь, когда он лишился своей главной ударной силы, отсиживаться и тянуть дальше было нельзя, иначе весь протестный электорат уходил к коммунистам.
В воскресенье Осинкин выступил по телевидению с давно заготовленной речью. До этой минуты он воздерживался от прямой критики властей, но тут он разнес мэрию в клочья. Он резко обличил взяточничество и воровство городских чиновников, привел вопиющие примеры безответственности и разгильдяйства. Политику областной администрации он назвал антинародной и предательской. После этого он торжественно озвучил программу революционных реформ, которые должны были в короткие сроки обеспечить процветание городу.
Над этой программой целых две недели трудилась присланная Ленькой из Москвы команда экономистов и журналистов. Программа содержала оригинальные проекты в сочетании с конкретными цифрами инвестиций. Цифры, по правде сказать, были весьма приблизительными, а предлагаемые идеи – утопическими, однако выглядела программа эффектно.
Норов знал ее слабые места, но сам Осинкин свято верил в нее и заражал зрителей своей искренностью и убежденностью. «Программу Осинкина» – так велел Норов именовать ее активистам, – напечатали многие издания, разумеется, не бесплатно, а агитаторы распространили ее отдельными брошюрами.
***
Буквально на следующий день в офис к Норову ввалился целый отряд налоговой полиции с автоматчиками в масках. Охрану положили на пол; обыск продолжался шесть часов, сотрудников не выпускали из кабинетов; изъяли все документы, печати, электронную технику. Затем последовала блокировка счетов, повлекшая остановку работы Норовских фирм.
Перепуганный Дорошенко тут же впал в ступор. Норов и сам не ожидал от властей столь грубого натиска, однако, понимая, как много стоит на кону, старался не терять хладнокровия. Он обрывал телефоны знакомых в поисках выходов на силовиков. Отец Леньки находился в дружеских отношениях с начальником налоговой полиции; он устроил Норову неофициальную встречу с глазу на глаз. Генерал, человек умный, ловкий, из бывших «гэбистов», откровенно признался Норову, что действовал по личной просьбе Мордашова, который, конечно, не являлся его прямым начальником, но все же отказывать ему было не с руки.
При этом старшего Мураховского генерал уважал, да и к Норову относился с симпатией и перекрывать ему кислород не собирался. Он объяснил Норову, что и при советской-то власти старался избегать жестких методов, а уж сейчас зачем зверствовать? Обо всем можно договориться мирно, верно? Но создать видимость все-таки надо, сам понимаешь. Давай вместе думать, как выкручиваться.
Сошлись на том, что Норов закинет генералу сто пятьдесят тысяч долларов наличными, тот негласно разблокирует часть счетов, дав возможность работать, а проверки заволокитит месяца на три. К тому времени выборы давно закончатся, а как быть дальше – видно будет.
Прощаясь, генерал уже по-дружески попенял Норову на бардак в его бухгалтерии.
– Политика – политикой, но закон-то никто не отменял! Что ж ты прямо в лоб обналичиваешь да еще и документы у себя хранишь? Если уж твои бухгалтеры – такие идиоты, что ничего по-умному сделать не умеют, ты вели им хотя бы следов не оставлять! Пусть лучше все сожгут, а потом заявят, что бумаги при переезде пропали или, там, в подвале их затопило, – не мне, конечно, тебя таким вещам учить…
За бухгалтерию, между прочим, отвечал Дорошенко, и все упущения, о которых поведал Норову генерал, были на его совести. Покаянно кивая, Норов поблагодарил генерала и вернулся в офис с намерением немедленно вышвырнуть Дорошенко к чертовой матери, но тот куда-то благоразумно слинял, предварительно отключив телефон.
Норов позвонил Леньке и передал ему итог разговора.
– Хорошо отделался! – заключил Ленька. – Нормальный мужик – генерал. Мог бы и три сотни тебе зарядить, да и все четыре. Пришлось бы раскошелиться, а куда денешься? Через Москву такую канитель заминать – дороже раза в три получится. А донхуяна этого криворожского гони пинками! Я и так удивляюсь, зачем ты его терпишь?!
С тем, что все обошлось не так уж плохо, Норов был полностью согласен. Правда, избирательная кампания Осинкина, помимо того, что была чрезвычайно нервной, влетала ему самому в копеечку: он вложил в нее полмиллиона долларов и не стал их возвращать из Ленькиных средств, ему это показалось неправильным. Денег было, конечно, жаль, но Ленька и так уже ввалил уже больше трешника, а до конца было еще далеко; плати да плати.
Немного остыв, он решил Дорошенко не выгонять, подождать до конца выборов, а потом засунуть куда-нибудь в мэрию, авось хоть там окажется полезным.
***
Норов спустился на машине вниз по узкой дороге, свернул на широкое автомобильное шоссе и через полкилометра въехал на стоянку турбазы, на которой в воскресенье вечером встречался с Клотильдой. Здесь было совершенно пусто: ни одной машины, ни одного гуляющего.
Норов и Анна выбрались из автомобиля и, обойдя шлагбаум, запрещающий транспорту въезд на территорию, по узкой дорожке двинулись внутрь.
Турбаза представляла собой два искусственных озера, густо обсаженные высокими тополями и вязами; одно было побольше, около километра в окружности, другое маленькое, метров двести-триста. В дубовой рощице за большим озером пряталась деревянная беседка. Озера сообщались между собой широкой подземной трубой, вода в них не застаивалась, водилась рыба, и довольно крупная, но ловля ее разрешалась лишь в отведенные дни. Купанье было и вовсе запрещено, впрочем, в такой день вряд ли кого-нибудь посетила бы идея искупаться.
