полная версия

Кларк Рассел
Рассказы английских писателей. Море

Полная версия

РАССКАЗЫ АНГЛИЙСКИХ АВТОРОВ

МОРЕ

* * *

STORIES BY ENGLISH AUTHORS

THE SEA

* * *

I. НЕОБЫЧНОЕ ПРИКЛЮЧЕНИЕ СТАРШЕГО ПОМОЩНИКА

У. КЛАРК РАССЕЛ

* * *

I. THE EXTRAORDINARY ADVENTURE OF A CHIEF MATE

BY W. CLARK RUSSELL

В газетах 1876 года появились следующие выдержки из судового журнала торгового судна: «ВУЛКАНИЧЕСКИЙ ОСТРОВ В СЕВЕРНОЙ АТЛАНТИКЕ. – Судно «Геркулес» из Ливерпуля, недавно прибывшее в Мерси, сообщает следующее: 23 марта в точке с координатами 2 градуса 12' северной широты и 33 градуса 27' западной долготы ощущался толчок землетрясения, и вскоре после этого на расстоянии около двух миль от корабля поднялась масса земли. Майкл Бальфур, старший помощник, упал за борт. Ему бросили буй, судно развернули по ветру, и через пятнадцать минут после происшествия спустили шлюпку. Но хотя люди некоторое время искали старшего помощника, его не было видно, и предполагается, что он затонул вскоре после падения в море. Капитанам судов рекомендуется внимательно следить за ситуацией на новом острове, как указано выше. Несомненно, его заметят и другие кораблей, и должным образом сообщено."

Я Майкл Бальфур; это я упал за борт; и мне нет нужды говорить здесь, что я не утонул. О вулканическом острове сообщило только одно другое судно, и причина этого будет подробно прочитана в этом отчете о моем странном приключении и милосердном спасении.

Это был вечер 23 марта 1876 года. Наш переход к экватору из Сиднея был хорошим, но в течение трех дней нас беспокоили легкие встречные ветры и штили, и с четырех часов этого дня океан растянулся маслянисто-гладкими волнами до своего края, и ни единого вздоха воздуха, чтобы наполнить его чудесную безмятежность тенью. Курсы были подняты, стаксели опущены, бизань поднята; паруса деликатно ударяли по мачтам в такт мягкому покачиванию высоких рангоутов и посылали небольшой рябь грома в неподвижном воздухе, словно дробь барабанов, слышимую на расстоянии. Жара была сильной; я никогда не помнил более пронзительного солнца. Смола в швах была мягкой, как замазка, в воздухе стоял запах вздувшейся краски, и это было похоже на то, как если бы вы положили руку на раскаленную плиту, чтобы прикоснуться к колпаку нактоуза или на мгновение ухватиться за железный страховочный штырь.

В человека с таким спокойствием входит своего рода отвращение. «Глубина гнила», – говорит поэт; и вы понимали его фантазию, когда замечали слепой подъем зыби к солнцу, стоящему посреди медного неба, с его следом под ним, тонущим в извилистом ослеплении, как будто это был его огненный взгляд, пронзающий зеленые глубины глубиной в тысячу саженей. Было достаточно жарко, чтобы расслабить нервы и дать воображению больший простор, чем здравый смысл позволил бы ему проехать.

Вот почему, возможно, я находил что-то ужасное и отталкивающее в закате, хотя в другое время он едва ли задержал бы мой взгляд на минуту. Но верно, тем не менее, что и другие, кроме меня, таращились на чудесные фонтаны горячего пурпура, – они выглядели как застывшие водовороты алой дымки, – в самом сердце которой сидело без лучей небесное тело, заливая море кровью под собой, так великолепно падал оттенок, и заливая небо двадцатью красками золота и оранжевого, пока на дальнем востоке сияние не померкло до нежности бледно-янтарного.

«Это закат, – сказал мне капитан Мэтьюз, уроженец Северной Англии, – который заставляет человека думать о прошедшем дне».

«Я смотрю на это, сэр», сказал я, «как будто я никогда раньше не видел заката. Это самая странная часть, по-моему. Там достаточно огня, чтобы поглотить шторм. Как же тогда ползать кошачьей лапке?» И я тихонько свистнул, пока он смачивал палец и поднимал его; но напрасно; вся тяга была между леерами, и они дули вперед и назад с каждым взмахом парусов.

Когда наступали сумерки, тишина на море была чем-то, что могло вызвать у человека самые разные настроения. Небо представляло собой парящую бархатную полосу звезд, среди которых лежала молодая луна, свернувшись, и мерцание нежно-фиолетовых молний на юго-западе, словно какой-то гигантский фонарь, пролетая, бросал свой свет на темно-синюю тьму там. Капитан спустился вниз, долго и нетерпеливо оглядываясь вокруг, а я перегнулся через перила, вглядываясь в воду рядом или направляя свой взгляд в ужасающую даль, где висели низкие звезды. С каждым мягким наклоном борта судна к наклону темных складок вырывались клубы мутного фосфора, смешанные с искрами более острых огней время от времени, синих, желтых и зеленых, словно черви пламени, вырывающиеся из своих коконов туманного сияния. Шум холста наверху напоминал шевеление шестеренок, а скрип бруска и скрежет шестеренок усиливали иллюзию, словно эти звуки были голосами огромных птиц, беспокойно хлопавших крыльями в вышине.

Вдруг рулевой поразил меня наблюдением. Я подошел к нему, и он указал наверх длинной, призрачной рукой. Я взглянул и увидел корпозант, как его называют на море, – огонь Святого Эльма, – горящий в конце реи. Рея была квадратной, и полированное море внизу отражало его так ясно, что мистический огонь лежал, как огромный светлячок на черном зеркале.

«Ветер должен быть где-то поблизости», – тихо сказал рулевой; ведь мало кто из моряков может увидеть один из этих огней, не заставив проснуться свои суеверные инстинкты, а этот особый дым висел совсем рядом с нами.

«Надеюсь, что так», – сказал я, – «хотя не знаю, откуда это возьмется».

Пока я говорил, свет исчез. Я пробежал взглядом по реям, ожидая его появления; но он больше не возвращался, и паруса поднялись бледными и призрачными, как звезды. Я был в странном настроении, и это было видение, которое не могло бы его развеселить. Конечно, все знают об этих морских трупных свечах и могут объяснить их природу; но тем не менее, внезапное их возгорание в темноте ночи, в мертвой тишине штиля или среди ярости ревущего урагана, вызывает чувства, которые нет ничего в науке, чтобы разрешить. Я мог бы рассмеяться, обнаружив, что посылаю полублагоговейный взгляд вверх, как будто я ожидал увидеть чью-то провидческую руку, работающую над другой, эти кладбищенские иллюминации – с крадущимся взглядом большого, печального лица в меланхоличном сиянии; Но я вернулся в сторону, все еще очень задумчивый, и стоял там, наблюдая за огненным силуэтом акулы, которая еле скользила к поверхности (настолько, что след от ее плавника скользил маленькими кольцами зеленого пламени) по направлению к носу корабля.

Полчаса спустя темный завиток легкого ветра разбил звездный свет в море, и наш парус уснул. Я крикнул вахтенному, чтобы тот убрал паруса, и через несколько мгновений палубы были заполнены фигурами людей, которые тянули, вытаскивали и вырывались из канатов с угрюмым, сонным рычанием. Прибыл капитан.

"Боюсь, в этом мало пользы", – сказал он. "Но извлеки из этого максимум пользы, извлеки из этого максимум. Подними фор-стеньговый стаксель. Если она проползет хотя бы лигу, это будет лигой к лучшему".

Парус был сонно поднят. Возня со стакселями на кошачьих лапах мало нравилась людям, особенно ночью. Три дня они без толку тащили реи, и это была тошнотворная работа – вытаскивать стаксели на воздух, который замер в попытках добраться до нас. Однако, вот наконец-то появился сквозняк, и старые булькающие и стонущие звуки бездыханной, вялой зыби, тяжело омывающей борта, как жидкий свинец, сменились звенящими звуками воды, разделяющейся на носу, с приятным небольшим бурлением истекающей пены и шипением взрывающихся пенных колоколов. В одиннадцать часов легкий бриз все еще держался, и судно мягко плыло сквозь сумерки, обрывок луны покачивался, как серебряный серп над рей-реей левого бизаня, все было тихо на палубах, никакого света, кроме блеска ламп в нактоузе, и ничего не двигалось, кроме фигуры человека на баке, шагающего поперек судна и заслоняющего на каждом шагу горстку звезд, которые лежали, как пыль, на черноте под зевом носа. Внезапно на правом борту показались огни парохода – зеленый луч и желтый наверху, с водой, горящей под ними, и искрами, улетающими в петле дыма, которые напоминали блестки падающей ракеты. Она быстро прошла мимо, на небольшом расстоянии от нас. Ни единого стона в горячем ветру, который нарушал бы чудесную тишину океана, и вы почти думали, что уловили биение ее железного сердца и странные монотонные песни, которые поют двигатели, работая. Она пронеслась мимо, как призрак, пробегая ряд освещенных окон, которые напоминали ряд уличных фонарей в темноте; и когда она приблизилась к нашему кварталу, она ударила семь колоколов (половина двенадцатого), богатые металлические звуки которых я ясно слышал; и с дрожью последнего удара по уху ее очертания таяли.

В этот момент по кораблю пробежала странная дрожь. Ее можно сравнить с дрожью пола, когда по улице проезжает тяжелая повозка. Все закончилось в мгновение ока, но я мог бы поклясться, что это не было моей фантазией. Я прошел на корму к штурвалу и сказал человеку: «Вы что-нибудь заметили сейчас?»

«Мне показалось, что судно задрожало», – ответил он.

Пока он говорил, корабль снова тряхнуло, на этот раз сильно. Это было нечто большее, чем просто дрожь; ощущение было таким, словно он скользнул по каменистой или гальковой отмели. Внизу послышался легкий грохот, звон разбитого стекла. Вахтенные, которые дремали на палубе, вскочили на ноги, и их возгласы удивления и страха прокатились среди них рычанием. Капитан выбежал из трапа в рубашке и брюках.

«Что это было, мистер Бальфур?» – заорал он.

«Или землетрясение, – сказал я, – или кит, скользящий по нашему килю».

«Давайте сделаем бросок свинца! Давай сделаем бросок свинца!» – кричал он.

Это было сделано в полном объеме ручного линя, без дна, конечно. К этому времени вахта внизу упала, и все руки теперь были на палубе, глядя вверх или за борт, принюхиваясь, плюясь, бормоча и гадая, что случилось.

«Вот и снова этот чертов компресант!» – воскликнул хриплый голос; и, конечно же, огонь, похожий на тот, что висел на рее-рее, теперь плавал на конце верхнего грот-марса-рея.

«Сегодня ночью черт разгуливает!» – воскликнул капитан. «Вокруг достаточно серы», – и он засопел.

То, что последовало за этим, могло бы заставить неверного предположить это; ибо едва слова вылетели из его уст, как раздался поразительный взрыв шума, такой же громкий и сильный, как от выстрелов сорока или пятидесяти пушек одновременно, и из черного моря не далее мили шириной на правом траверзе поднялся огненный столб, багровый, как свет заходящего солнца, и такой же ослепительный; он жил, пока вы могли бы насчитать двадцать, но за это время он осветил море на многие лиги, погасил звезды и сделал небо похожим на балдахин из желтого атласа; мы на корабле видели лица друг друга, как будто при дневном свете; ванты, мачты и наши собственные фигуры отбрасывали на палубу угольно-черные тени; весь корабль вспыхнул этим удивительным сиянием, словно ткань, тронутая солнцем. Затем огненный столб раздулся и исчез, и ночь накатилась на наши ослепленные глаза, черная, как гром.

Не было никакого шума – никакого шипения, как от кипящей воды. Если яростный грохот, предшествовавший прыжку огня, сделал его появление ужасным, его угасание было не менее ужасным из-за могильной тишины, которая его сопровождала. Я вскочил на поручни, полагая, что могу различить темную массу – как более глубокую краску на черноте – на воде, и, чтобы удержаться, схватился за верный бакштаг бизани, вытянув руку и вглядываясь изо всех сил. Мое волнение было велико, и ужас, охвативший команду корабля, перешел на меня. Когда я наклонился, судно резко накренилось на большую волну, вызванную вулканическими возмущениями. Качка была необычайно сильной, швырнув судно на борт; и огромная гора воды, бесшумно и в темноте бегущей по морю, так что ее нельзя было ни увидеть, ни услышать, сделала тошнотворный крен ужасным сюрпризом и чудом.

Именно в этот момент я упал за борт. Полагаю, что моя хватка за бакштаг ослабла, когда судно легло на дно; но, как бы все ни случилось, в один миг я оказался под водой. Говорят, что быстрота мысли лучше всего проявляется во сне. Может быть, так оно и есть; но я не могу поверить, что во сне мысль когда-либо была быстрее, чем во мне, пока я не вынырнул на поверхность; ибо за эти несколько секунд я точно понял, что со мной произошло, задался вопросом, заметили ли мое падение, спасусь ли я, осознал свое безнадежное положение, если бы меня не заметили, и, прежде всего, я стойко и с ужасом думал об акуле, которую я не так давно наблюдал, проносящейся в огне мимо корабля. Я был очень посредственным пловцом, и то немногое, что у меня было для этого, было похоже на то, что меня парализовало мысль об акуле. Я встал, перевел дух, отряхнул глаза и поискал глазами корабль. Он скользил со скоростью около четырех узлов в час; но если бы она шла в десять, она, похоже, не могла бы уйти от меня дальше за то короткое время, пока я был под водой. С края воды, где находились мои глаза, она казалась возвышающейся бледной тенью примерно в миле от меня. Я попытался закричать; но то ли холод погружения лишил меня голоса, то ли я наглотался воды, которая засорила мои трубы, я обнаружил, что не могу произнести ничего громче, чем тихий стон. Я сделал несколько взмахов руками и внезапно увидел спасательный круг, плывущий почти в двадцати ярдах впереди меня. Я направился к нему в порыве радости, потому что вид его был единственным подтверждением того, что на корабле знают, что я упал за борт; и, подойдя к кругу, я схватил его и бросил через голову, а затем взял под мышки и так поплыл.

Ветер, каким бы он ни был, дул с кормы корабля, и ему нужно было описать значительную дугу, прежде чем он повернется. Я едва слышал голоса на борту, швыряние мотков каната, смутные отголоски спешки и суеты. Я снова попытался напрячь легкие, но не смог издать ничего громче стона. Я не могу выразить, как мучился я, опасаясь, что меня схватит акула, и мои напряженные глаза переводили взгляд с высокой тени корабля на море вокруг меня в диком поиске в его жидком черном дереве сверкающих очертаний самой отвратительной из всех рыб. Я мог бы поклясться, что прошли часы, прежде чем они спустили с корабля шлюпку, которая, казалось, становилась все слабее и слабее каждый раз, когда я смотрел на нее, настолько поглощающим является характер темноты океана, и таким тонким на вид, таким быстрым на самом деле, оседание ткани под парусиной с неподвижного на воде предмета. Я отчетливо слышал стук весел в уключинах и плеск погруженных лопастей, но не мог различить лодку. Однако вскоре стало ясно, что они уходят от меня; мое ухо не могло ошибиться. Я снова попытался крикнуть, но безуспешно. Очевидно, никто не подумал о том, чтобы определить мое положение, когда я упал, и меня, лежавшего на юге, искали на юго-западе.

Время шло; лодка так и не приблизилась ко мне на четверть мили. Они, должно быть, сразу услышали бы меня, если бы я мог крикнуть; но мое горло отказало ему. Я подсчитал, что они продолжали грести туда-сюда около получаса, в течение которого их несколько раз окликнул капитан, как я и предполагал; затем звук весел затих. Немного позже я услышал очень слабые звуки, издаваемые ими, когда они поднимали лодку и натягивали брасы, и тогда мне ничего не оставалось делать, как смотреть умирающими глазами на тень корабля, пока она не исчезла, и звезды не засияли там, где она была.

Небо давало очень мало света, и не было пены, которая могла бы дать собственное освещение. Однако к этому времени, как вы можете предположить, я уже привык к своему положению; то есть ужас и новизна моего состояния утихли и перешли в жалкое чувство отчаяния; так что я был похож на умирающего, который провел дни в открытой лодке и который вяло устремляет свой взгляд через планширь на море с безнадежностью, которая порождается привычкой к его ужасной позе. Прошло некоторое время после того, как корабль растаял в воздушных сумерках, и я, казалось, заметил, впервые с тех пор, как я был в спасательном круге, комок черноты, на который я напрягал глаза, когда судно накренилось, и я упал. Он был неуловим, как свет в море, который лучше всего виден (на расстоянии), если смотреть немного в одну сторону от него. Он лежал, черная масса, и было ли это огромным скоплением водорослей, или большим китом, убитым землетрясением, или твердой землей, поднятой вулканическим извержением, было немыслимо. Он висел неподвижно и не очень высоко, потому что я не мог видеть, чтобы он выбрасывал какие-либо звезды, и находился примерно в миле от меня. Что бы это ни оказалось, я не мог быть хуже рядом с ним, на нем или среди него, чем здесь; поэтому, повернувшись лицом к нему, я начал отбивать удары ногами и руками.

Вода была такой огненной, что от каждого удара моих рук она откалывалась вспышками. Я плыл в величайшем ужасе, не зная, что в следующий момент почувствую зубы акулы на своих ногах, ибо сверкание моря в ответ на мои толчки и движения было достаточно сигнальным для такого зверя, даже если он находился на расстоянии лиги; но я могу также сказать здесь, что нет никаких сомнений в том, что толчок землетрясения и пламя эффективно очистили море в его окрестностях от всех видов рыб, которые плавали в нем, хотя надежда на это могла дать мне очень мало утешения, пока я плыл.

Я продолжал продвигаться вперед, и вскоре, приблизившись к черному блоку, так он выглядел, я понял, что это, несомненно, земля, – короче говоря, сплошная скала, – голова какого-то горного подводного образования, возвышающаяся на десять или двенадцать футов над морем. Теперь я мог различить слабый пар, кружащийся от него и виднеющийся, как пар на фоне звезд. Его передняя часть тянулась в длину на несколько сотен футов; как далеко он уходил назад, я не мог сказать. От него исходил слабый звук пенящейся воды, производимый легкой зыбью, омывающей его защищенную сторону. Он лежал весь в линии сероватой темноты, даже когда я был совсем близко, и я не мог видеть ничего, кроме его бесформенного тела. Внезапно мои ноги коснулись земли, и я прошел тридцать шагов по уступу, который был под водой, пока мои шаги не поднялись к сухому пляжу. Но к этому времени я был ужасно измотан; я едва мог дышать. Мои ноги и руки онемели от тяжести свинца. Воздух был теплым, но не невыносимым – не жарче, чем в полдень на корабле. Пар полз из каждой поры, словно дым из влажной соломы, но это не добавляло мучений моему дыханию. Я с трудом побрел вперед, пока не отошел примерно на пятьдесят футов от прибоя. Затем природа сломалась; мои колени подогнулись, я споткнулся и упал – не могу сказать, в обмороке или в смертельном сне; все, что я могу сказать, это то, что когда я проснулся или пришел в себя, солнце стояло в пятнадцати градусах над горизонтом, и я открыл глаза на горячем и ослепительном небе.

Я сел в крайнем изумлении. Мой разум некоторое время был совершенно в раздумьях, и я ничего не мог вспомнить. Затем в меня внезапно ворвались воспоминания, и я с криком вскочил на ноги. Первое, что я заметил, было то, что моя одежда почти высохла, что было не очень совместимо с паром, который все еще исходил от острова, хотя это было так, как я сказал. Мои кости жестоко ныли, но я не чувствовал никакой особой вялости. Сияние было таким ослепляющим, что мне приходилось очень осторожно пользоваться глазами, чтобы видеть; и только после того, как я несколько минут открывал и закрывал их и прикрывал руками, они обрели свою прежнюю силу. Остров, на котором я стоял, несомненно, был поднят ночью землетрясением. Я не могу представить это лучше, чем попросить вас представить себе гигантскую массу пемзы, довольно плоскую сверху и спускающуюся со всех сторон очень плавно к воде, лежащую на плаву, но устойчиво на море. Она была цвета пемзы и чистая, как яичная скорлупа, без крупинки кальцинированной пыли или какого-либо вида шлака, который я мог бы где-либо заметить. Она была пронизана дырами, некоторые из которых были широкими и глубокими – настоящие соты; и то, что я не сломал себе шею или конечность, шатаясь, идя от берега в темноте, я должен всегда считать самой чудесной частью моего приключения.

Но то, что (когда я был в полном сознании) приковало мое внимание и заставило меня смотреть с открытым ртом, как будто по правде говоря, передо мной возникло видение дьявола, было корпусом корабля, опирающимся на трюм, не более чем на расстоянии выстрела от того места, где я стоял, глядя внутрь. Когда мои глаза впервые обратились к этому, я не мог им поверить. Я вообразил, что это какой-то трюк вулканического взрыва, который превратил часть земли или скалы (как это можно назвать) в подобие корабля, но, пристально вглядевшись, я увидел, что это действительно было судно, ставшее необычайно красивым и замечательным, будучи густо покрытым ракушками сотни различных видов, из-за чего его объем увеличился, хотя его форма сохранилась. Из пятидесяти мест на ней били яркие фонтаны воды, все эти водопады сияли, как радуги, и выглядели удивительно мягко и красиво на фоне бархатной зелени мха и серых и калейдоскопических оттенков ракушек на ней. Заблудившись в изумлении, я направился к ней и остановился, разглядывая ее с небольшого расстояния. У нее было три нижних мачты – одна прямо на носу, а бизань сильно наклонена назад. Все три мачты поддерживались вантами, и это было все снаряжение, которое оставило море. Казалось, что она сделана из ракушек и мха; ее ванты и мачты были покрыты коркой так же густо, как и ее корпус. По форме она напоминала просто бочку, будучи едва ли вдвое длиннее своей ширины, с большими толстыми ягодицами, очень высокой кормой, сужающейся наверху, и низкими носами с чудовищным изгибом к носу форштевня. Я не очень хорошо разбираюсь в судоходстве прошлых времен, но я бы охотно поставил все, что у меня есть в мире, на то, что судно передо мной относится к периоду, не намного более позднему, чем дни Колумба, и что оно затонуло по меньшей мере на три столетия под водой; и мне было совершенно ясно, что оно поднялось при дневном свете из своей зеленой и вязкой гробницы, когда кровать, на которой оно лежало, поднялась из-за судорог, которые создали этот остров.

Но мое положение не позволяло мне долго стоять, праздно удивляясь и глядя. В тот момент, когда я отвел взгляд от корабля к могучему опустошению синего и сверкающего океана, ужас обрушился на меня, мое сердце превратилось в свинец, и в душевных муках я невольно поднял стиснутые руки к Богу. Что же со мной станет? У меня не было ни лодки, ни средств, чтобы что-то сделать, чтобы вынести меня, ничего, кроме спасательного круга, который был не лучше ловушки для акул, чтобы разорвать меня на куски. Я хотел пить, но на этом дымящемся куске скалы не было пресной воды, и я скажу вам, что осознание того, что ее нет, и что если не пойдет дождь, я умру от жажды, едва не свело меня с ума. Там, где был корабль, и за ним, остров немного возвышался в форме легкой волны. Я пошел туда, и там получил вид на весь остров, который был очень близок к круглому, как вершина холма, немного по форме напоминающий крышку кастрюли. На вид он напоминал большую массу губки, и на его поверхности не было никаких разрывов, кроме покрытого коркой корабля, который, действительно, представлял собой очень заметный объект. Случайно взглянув вниз, я увидел большую мертвую рыбу, размером с треску в шестнадцать или восемнадцать фунтов, лежащую сухой в яме. Я опустил руку и вытащил ее, и, надеясь, что утоление голода хоть немного утолит жажду, я открыл свой нож, отрезал небольшой сырой стейк и съел его. Влага в мясе освежила меня, и, чтобы солнце не испортило тушу, я отнес ее в тень, отбрасываемую кораблем, и положил под один из водопадов, чтобы игра могла сохранить ее сладкой. В многочисленных ямах было еще много мертвой рыбы, и я выбрал две и положил их в тень; но я знал, что сильный жар вскоре испортит их и сгниет остальное, и оттуда пойдет вонь, которая сделает остров для меня ядовитым.

Я сел под изгибами корабля, чтобы увидеть тень, которую он отбрасывал, и уставился на море. Возможно, я должен был бы быть благодарен за чудесное создание этого клочка земли, когда, если бы не он, я бы жалко погиб в спасательном круге, умирая самой ужасной, медленной, мучительной смертью, если бы какая-нибудь акула быстро не расправилась со мной; но одиночество было таким ужасным, моя гибель казалась такой несомненной, мне угрожали такие ужасные страдания, прежде чем наступит мой конец, что в безумии и отчаянии моего сердца я мог бы проклясть вмешательство этой скалы, которая не обещала ничего, кроме продления моих страданий. Среди пепла моих надежд была лишь одна живая искра; а именно, что остров лежал на пути кораблей, и что судно не могло бы увидеть столь необычный объект, не отклонившись от своего курса, чтобы осмотреть его. Это была вся моя надежда; Но, видит Бог, в этом не было ничего, что могло бы поддержать мою жизнь, когда я противопоставил этому соображение, что на острове нет ни воды, ни еды; что кораблю пришлось бы подплыть совсем близко, чтобы заметить такую плоскую и маленькую точку, как эта скала; и что могут пройти дни, да, и недели, прежде чем край той безграничной поверхности, простирающейся воздушными лигами темно-синего цвета до лазурного неба на горизонте, будет нарушен звездоподобным сиянием паруса.

К счастью, чудесная инкрустированная масса была под рукой, чтобы отвлечь мои мысли от моего отвратительного состояния; ибо я искренне верю, что если бы мой глаз не нашел ничего, на чем можно было бы остановиться, кроме ячеистой пемзы, мой мозг бы сдался. Я встал и долго смотрел на окаменевшую, покрытую ракушками структуру, чувствуя в себе своего рода благоговение, пока я смотрел, потому что это была своего рода иллюстрация поговорки о море, отдающем своих мертвецов, и эта вещь взволновала меня почти так же, как если бы это был труп, поднявшийся к солнцу, после того как был тайной глубины в течение трехсот лет.

Мне пришло в голову, что если я смогу подняться на борт, она может стать для меня укрытием от ночной росы. У нее были каналы с длинными пластинами, которые выглядели так, будто были сделаны из ракушек; и, обойдя сторону, к которой она наклонялась, я обнаружил, что носовые пластины канала находятся в пределах досягаемости моих рук. Раковины были скользкими и режущими; но я был моряком, и ничто не могло бы меня напугать в более трудном подъеме, чем этот. Итак, после небольшой борьбы, мне удалось втянуть себя в цепи, а оттуда легко перебраться через перила на палубу.

Вид между фальшбортами был гораздо более прекрасным и удивительным, чем зрелище, представлявшееся бортами корабля. Ибо палубы, казалось, были образованы не только ракушками сотни различных оттенков; там было великое изобилие ветвистых кораллов, белых как молоко, и морских растений видов, для которых я не мог найти названия, нескольких ярких цветов; так что, что касается нежного бархата мха, темных оттенков водорослей с фигурами, такими же изящными, как у папоротников, и различных видов ракушек, больших и маленьких, все лежали так прочно, как будто они были залиты бетоном, вид представленного корабля был чем-то невероятно фантастическим и достойным восхищения. Были ли люки закрыты или нет, я не мог сказать, настолько густо покрыты были палубы; но так или иначе, отложения и морские наросты сделали поверхность непроницаемой, как железо, и я полагаю, что для того, чтобы проделать отверстия в трюме через это ракушечное покрытие из кольчуги, потребовалась бы целая армия рабочих, орудующих кирками, в течение целой недели.

Мой взгляд привлекло необычное выступообразное образование у подножия грот-мачты. Оно возвышалось так же высоко, как и я, и имело что-то похожее на форму человека, и, действительно, после того, как я некоторое время смотрел на него, я понял, что это был человек; то есть, это был человеческий скелет, заполненный до размеров живого существа ракушками и ракушками, которые его покрывали. На берегу оно могло бы сойти за странную имитацию человеческой фигуры в раковинах; но, рассматривая его так, как я, посреди этого великого океана, среди ужасающего одиночества великого купола небес, на корабле, который был подобен творению рук морских богов на дне пучины – я говорю, рассматривая его так, как я, и зная, что эта вещь жила в прошлые века и поднялась столь дико украшенной из непостижимого тайного сердца океана, оно ужаснуло меня до такой степени, которую я не могу выразить, и я смотрел, как будто завороженный. По всей вероятности, это был человек, которого, когда корабль затонул, надежно привязали к мачте в целях безопасности или в качестве наказания.

Я наконец с содроганием отвернулся и пошел на корму. Обломки, несомненно, были испанской или португальской караккой или галеоном, такими же старыми, как я уже сказал; поскольку вы видели ее очертания, когда стояли на палубе, а ее зубчатая корма, поднимающаяся в башню от ее кормы, и ее королевская корма, как ее называли, доказывали ее возраст столь же убедительно, как если бы на ней была выбита дата ее спуска на воду.

Что было в ее трюме? Тысячи фунтов драгоценной руды в золотых и серебряных слитках и слитках, насколько я знаю; но если бы она была завалена дублонами и дукатами до самых верхних палуб, я бы обменял их все на вид корабля или на ручеек пресной воды. Я лихорадочно обшаривал горизонт; ничего не было видно. День приближался; солнце невыносимо жгло на полпути к западному небу, и моя жажда мучила меня. Я свалился за борт и отрезал еще один стейк из рыбы; но хотя влажность временно меня облегчила, соль текущей по нему воды высушила мне горло и усилила мои страдания. Дул легкий ветерок, и море дрожало от него, принимая более глубокий оттенок синевы, и встречалось в великолепном потоке мерцающих рубинов под заходящим солнцем. Я насчитал около полудюжины мокрых черных плавников вокруг острова и понял, что акулы оправились от испуга и вернулись посмотреть, не выбросило ли землетрясение что-нибудь съедобное.

Когда солнце зашло, ночь наступила быстрым шагом; локон луны тускло смотрел на меня, а небо сверкало звездным сиянием, таким богатым и великолепным было сияние близких светил. Я вернулся на корабль и шагнул в переднюю часть каюты, над которой простирался «перерыв» или пентхаус, под которым я мог найти укрытие от росы, которая уже падала как дождь, и присел на корточки, как ласкар, спиной к бронированной переборке. Великий Отец! никогда до этого я не знал, что такое одиночество. Не было слышно ни звука, кроме тихого пенообразования воды, стекающей с обломков, и мурлыканья очень легкой зыби, мягко движущейся по берегу, и слабого, едва слышного шепота насыщенного росой воздушного потока, шевелящегося в каменных, окаменелых саванах. Мое горло было как горячая медь; я пытался молиться, но не мог. Воображение немного разыгралось, и мне иногда казалось, что ужасная фигура у подножия грот-мачты движется, словно пытаясь освободиться и приблизиться ко мне. Наверху постоянно сверкали падающие звезды, быстрые искры и следы светящейся пыли, и, как и предыдущей ночью, тут и там на горизонте тусклая фиолетовая игра молний. Это было похоже на то, что я на дне моря, живой там, на этом черном, ракушечном, пахнущем водорослями корабле. Не могу сказать, приходили ли мои мысли ко мне наяву или во сне, но я знаю, что мной овладели какие-то безумные фантазии, и на черном полотне ночи воображение, как волшебный фонарь, набросало дюжину лихорадочно-красных картин, и я особенно помню, как представлял себе, что я – моя собственная душа на дне океана на корабле; что в зеленых сумерках долины, в которой я находился, я видел множество форм мертвецов, стоящих, лежащих или сидящих, сохраняющих позы, в которых они спустились вниз в темную мерцающую бездну, – фигуры моряков разных веков, одетых в одежду своего времени, перемешанные со старыми орудиями, оставляющими грубые и ржавые полосы на песке, блеск чеканных денег, блеск драгоценностей и рыб в ярких одеждах и неведомых человеку очертаниях, плавающих вокруг, словно осколки радуги. Мои сны всегда заканчивались фантазиями о журчащих напитках, а затем я просыпался с пеной на губах. Однако я получал некоторое облегчение, оставляя свой носовой платок впитывать росу, а затем сосал его.