К. В. Лукашевич
Старый камердинер
V
Страшная, негаданная беда разразилась над Иванковым. В один злополучный осенний день на широкий двор усадьбы, громко звеня колокольцами, влетели две тройки. Все население, не только Иванкова, но и соседнего, ближнего села сбежалось из углов взглянуть на приезжих. Приезжие были люди не маленькие. Сам исправник, становой, полицейские.
Все догадались, что стряслась беда, но никто не знал, в чем дело. Все сразу решили, что не за хорошим делом пожаловали нежданные гости. Никто не понимал, что случилось. Всюду виднелись испуганные лица, все разговаривали шепотом, бабы плакали. Сначала приезжие вошли в дом, и оттуда вышел Осип Ильич, бледный, дрожащий, и приказал чтобы все шли в семейную и никто бы не смел оттуда выходить. Все заволновались, заговорили:
– Осип Ильич, скажи, родимый, откуда беда?
– Продал нас барин, что ли?
– Продано Иванково? Что нами-то будет?
– Ничего не знаю! Молчите!.. Слышь, обыскивать станут, – ответил Осип дрожащим голосом.
– Обыскивать? кого обыскивать?! Разве мы воры? – волновались дворовые.
– С вами правда и Бог… Молчите, ребятушки!.. Не бойтесь! Никто вам зла не сделает, ободрял и утешал людей Осип Ильич. Он всегда был к ним справедлив и добр.
Иванково действительно стали обыскивать. Приезжие как волки рыскали по дому, но саду, шарили в избах, подозрительно пересматривая каждый предмет, оглядывая каждый угол. Все переживали тревожные минуты.
И вдруг, как яркий блеск молнии и оглушительный удар грома, по усадьбе пронеслась страшная, непонятная весть: в розовой беседке что-то нашли. Осипа и его старуху забрали, караулят и увезут: приказали готовить подводы.
Никто ничего не мог понять. В господском доме точно все вымерло.
Только наверху, на половине старых барышен слышна была беготня: говорили, что старушки с перепугу заболели.
В большой избе, называвшейся «семейной», слышался громкий говор, шум, ропот. Какие-то голоса, выкрикивали:
– Правду узнать!.. За что терпит? Неповинен Ильич.
Все знали старого камердинера за чёстного и преданного человека и не верили его виновности.
Через несколько часов к подъезду господского дома подвели телегу с лошадью. Из господского дома под конвоем вывели Осипа с женой, Старуха, казалось, совсем помешалась с горя, что-то бормотала несвязное и плакала как малое дитя. Старый камердинер точно окаменел, застыл. Он казался спокойным, только весь осунулся и еще более согнулся. Около подъезда стояли кое-кто из дворовых. Старик поклонился на четыре стороны и проговорил тихим, упавшим голосом:
– Простите, православные! Коли в чем повинен волею или неволею, отпустите вину! Простите! Терплю неповинно… Оклеветали… Барина бы повидать… Барина…
Но барин не вышел проводить старого, верного слугу.
Все плакали навзрыд.
Осип заговорил еще тише, прерывающимся голосом:
– Не оставьте! Богом прошу… Не покиньте мою Дунюшку!.. Поберегите, пожалейте… Ох, мое злосчастное дитятко!
Он не мог больше говорить и поник головой.
Когда телега тронулась, вдруг вдали раздался отчаянный, пронзительный детский плач. По двору бежала маленькая, беленькая девочка и кричала не своим голосом. Ее кто-то схватил и потащил. Она рвалась, кричала и плакала.
Отъезжавшей телеге не позволили остановиться: за ней скакала тройка. Все видели как Осип Ильич обернулся на этот ужасный детский плач, затем схватился обеими руками за голову и как сноп упал на телегу.
* * *
Старого камердинера обвинили в страшном преступлении: будто он делал фальшивые деньги. В его хатке, в игрушках Дуни нашли какие-то формы, образцы, в кармане старика – печати. В розовой беседке оказалась целая фабрика фальшивых денег.
В Иванкове никто не хотел думать и верить, чтобы честный Осип Ильич был такой преступник. В то время крепостных судили особенно строго. За Осипа заступиться было некому; рассказывали, что и сам барин обвинял его на суде.
Старуху, жену Осипа, вернули из города больную, измученную и почти ослепшую от слез, и водворили с Дуней где-то в старой избе в дальней деревне. Им было и холодно и голодно.
Старого камердинера осудили и сослали в Сибирь, в каторжные работы.
VI
В глуши холодной Сибири, в Якутской области, на берегу реки, катившей свои воды в Ледовитый океан, находился острог «Соляные варницы».
Острог находился на возвышении. Группы деревянных одноэтажных строений обнесены широким забором. Кругом не видно было никакого жилья.
И там, в той далекой холодной стране бывала весна: таял снег, низкорослые деревья и кустарники покрывались жалкой листвой; болота, которые тянулись на многие версты кругом острога, зарастали мхом и травой. Но не слышно было птичьего гомона, не видно было прекрасных цветов; если же взглянуть вдаль, то там целое лето виднелись снега и глыбы льдов.
В один из таких унылых весенних дней на дворе острога собрались арестанты. Было воскресенье. Некоторые из арестантов, сбившись в кучу, играли в орлянку, другие что-то работали, а большая часть спорила и бранилась из-за какого-то тряпья, и дело кончилось дракой, которую тут же розняли товарищи.
Вдали от всех в стороне, на обрубке бревна сидел старик, низко опустив на руки голову. Он был очень дряхлый, сгорбленный, белый как лунь. Около него стоял арестант и что-то ему говорил.
Старик или задремал или так задумался, что, стреляй около него пушки, кажется, он бы не очнулся.
– Эй ты, столетний дед, уступишь полпорции али нет? Тебя я спрашиваю?.. Нынче Сашка-Сухоручка напроказил… Наказали его… Надо поделиться…
Старик ничего не ответил.
– Эй ты, старик, оглох, что ли? Дед, а дед, проснись!
Опять ответа не последовало.
Подошли другие арестанты и ткнули старика в бок. Он очнулся и испуганно посмотрел кругом; хотел привстать, но пошатнулся и сел.
– А? что вы, ребятушки?
Арестанты рассмеялись.
– Ворона мимо летела, хвостом задела, – вот что, дед…
– Что вам надо?
На подошедших смотрели выцветшие кроткие глаза, в которых стояли слезы; глаза были красные, воспаленные, выплакавшие свою горькую долю.
Когда старик узнал про просьбу товарищей, он тихо ответил:
Берите! Много ли мне надо?..
В это время вдали послышался громкий спор и кучка арестантов махала рукой по направлению к старику и стоявшим около него.
– Эй, ребята, идите сюда! Осип Ильин, столетний дед, иди-ко-сь! Надо расправу учинить над Васькой-Пилой. Опять он у Рыжика рубаху украл.
– Ох, расправляйтесь без меня, тяжело вздохнув, ответил старик и покачал головой.
Иди, иди! Что ты вечно супротив артели? Не ладно, дед!
Старик пошел на зов, он еле двигался, еле говорил.
Это был Осин Ильич – старый камердинер. Вот уже пять лет томился он в остроге. Держал он себя ото всех в стороне: редко с кем заговаривал, ни во что не вмешивался. Ходили неясные слухи в остроге, что Осип Ильич попал безвинно, а таких не долюбливают арестанты: по их мнению, если попал в острог, значить, виноват.
– Гнушается нами столетний дед… Ни тебе слово скажет… ни тебе посоветует. Жизнь-то прожил – виды видал… Поди-ка, себя выше всех почитает, говорили арестанты.
Осип был тихий, незлобивый старик. Если бы между этими несчастными был понимающий душу человек, он сразу бы разобрал, что молчаше и тупая покорность «столетнего деда» скрывают тяжкое, глубокое страдание и безысходное горе.
В жизни каждого человека бывают такие минуты, когда на душе накопится такой избыток горя, обид, воспоминаний, что является потребность облегчить себя: излить перед кем-нибудь свои думы, выслушать участливое слово и облегчить свои страдания. Так было и с Осипом.
Однажды, тихим вечером, лежа на жесткой койке, старик излил всю душу перед чуждыми ему людьми, людьми порочными и озлобленными.
Он говорил долго-долго; он вспомнил все свое прошлое: жену, Дуню, барина, Иванково.
– Погиб я неведомо за что… Поди и старуха не долго по мне кручинилась: легла в сырую землю… А дитятко мое ясное горе мыкает сиротою безродною… Не знаю о них ничего…
