Клод Марк Камински
Тайный дневник Натальи Гончаровой
6. Александр отказывается от женитьбы
– Вы совершеннейшим образом заблуждаетесь, дорогой Александр Сергеевич, – сказала моя мать, – Наталья вас обожает и питает к вам глубокое уважение, она только о вас и говорит; не единожды за день она проверяет прибытие почты; она ждет вас с нескрываемым нетерпением.
Но Александру и дела не было до обожания и уважения! Он осознавал всю противоестественность этого союза. В отношении меня он задавался вопросом: «Ne me regardera-t-elle pas comme un obstacle, comme un ravisseur frauduleux?[8]»
В сущности, думал Александр, наш брак станет чем-то вроде узаконенного насилия, словно во времена сеньоров и королей Франции. Муж присваивал себе «право первой ночи»!
Александр был слишком умен и тонок, чтобы не почувствовать опасений совсем юной девушки, внушаемых мыслью о браке, на который я против воли вынуждена была дать согласие. Александр сомневался, а я воротила нос! Впав в пессимизм и опасаясь худшего, он спрашивал себя: «Ne me prendra-t-elle pas en aversion?[9]». Он уточнял, что мое холодное, крайне сдержанное поведение привело его в полное уныние: «Что у нее за сердце? Твердою дубовой корою, тройным булатом грудь ее вооружена».
Наша взаимная настороженность являла собой истинную гармонию! Я не могла избавиться от мысли, что он меня вовсе не привлекает, он же со своей стороны черпал силы в мысли, что пусть я глупа, зато красива… Слабое утешение!
Александра не обманула внезапная перемена в матери; он сразу заподозрил, что здесь кроется какой-то подвох, и пожелал доказать ей, что в этой шахматной партии она встретила достойного соперника! Он послал ей письмо, где говорилось, что, ясно ощутив ее враждебное к себе отношение, он задумался и в конечном счете пришел к выводу, что и впрямь не является самым подходящим мужем, о котором она могла бы для меня мечтать. И вот, с глубоким прискорбием и несмотря на все усилия с его стороны, он сдается и отказывается от своего предложения!
C присущим ему фатализмом и трезвостью суждений он написал моей матери: «L’habitude et une longue intimité pourraient seules me faire gagner l’affection de mademoiselle votre fille, je puis espérer me l’attacher à la longue[10]».
Он смирился с таким положением вещей, решив, что, как у старых супружеских пар, со временем любовь превратится в нежность, а нежность в безропотность.
Проницательный и утонченный, он выбрал слово «привязанность», а не «любовь».
И добавил любопытное признание: «Je n’ai rien pour lui plaire![11]»
Он осознавал, что интерес, который я испытывала к нему, вызван единственно его известностью.
Его внешность не только мне не нравилась, но и вызывала отвращение.
Я почти пожалела его: в нем чувствовался иступленный призыв, исходящий из глубины души, крик отчаявшейся любви. Ответ матери последовал незамедлительно: с обычным для нее прагматизмом и приспособленчеством она давала свое согласие; Александр возрадовался, но не проявил легковерности.
Тем временем он размышлял: без сомнений, всякое отсутствие воодушевления со стороны моей матери и мое поведение маленькой избалованной аристократки, явно стремящейся лишь внушать вожделение, не слишком побуждали его настаивать на своем предложении. У Александра были весомые резоны для отступления.
Как приговоренный к смерти с тоской ожидает объявления даты его казни, так и Александр видел, как на горизонте вырисовывается день его свадьбы… Его охватывала ностальгия по прошлому: прощайте, вакхические вечера, пламенные споры, последние «посошки», возвращение домой на туманном рассвете!
Отныне его существование будет полностью подчинено правилам, пунктуальности и нормальности.
Однажды между мной и Александром произошел серьезный разговор, и он доверительно рассказал мне, что испытал серьезные колебания после письма, полученного от своего большого друга и восторженной поклонницы Елизаветы Хитрово. Должна заметить, что эта безоглядно влюбленная в него женщина была совершенно убита, когда 18 февраля 1831 года он женился на мне.
Она прислала ему истинный шедевр эпистолярного жанра… совершенное кружево, в котором сплетались ирония и тоска:
«Прозаическая сторона брака – вот чего я боюсь для вас! Я всегда думала, что гений поддерживает себя полной независимостью и развивается только в беспрерывных бедствиях, я думала, что совершенное, положительное и от постоянства несколько однообразное счастье убивает деятельность, располагает к ожирению и делает скорее добрым малым, чем великим поэтом… Может быть, после личного горя это больше всего меня поразило в первую минуту…
Богу было угодно, как говорила я вам, чтобы у меня не было и тени эгоизма в сердце. Я размышляла, боролась, страдала и наконец достигла того, что сама теперь желаю, чтобы вы поскорее женились. Поселитесь с вашей прекрасной и очаровательной женой в хорошеньком деревянном опрятном домике, навещайте по вечерам тетушек, чтоб составлять им партию, и возвращайтесь счастливым, спокойным и благодарным провидению за сокровище, доверенное вам».
Она всегда прекрасно понимала, что это событие рано или поздно произойдет, но гнала от себя горькие мысли. Она твердо знала, что разница в возрасте не оставляла ей никаких надежд, тем более что Александра физически и интеллектуально очень привлекала ее собственная дочь, блистательная и ослепительная Долли Фикельмон. Когда весть о свадьбе Александра распространилась в обществе, Елизавета была крайне подавлена и послала это письмо – слегка ироничное и жестокое, но глубоко трогательное.
Нелишним будет напомнить, что Елизавета Хитрово питала к Александру и удушающую материнскую нежность, и страстную платоническую любовь, о чем свидетельствуют письма, которые он раскидывал где попало; поскольку ее мечта была неосуществима, она философски и печально отрекалась от нее.
Когда я представляю себе ее, пишущую эту дышащие отчаяньем строки, я думаю о Расине и его словах о «величественной печали трагедии».
У Елизаветы не оставалось иного выхода, кроме как сменить обличье, обрядившись в одежды греческой прорицательницы Пифии, чтобы изречь со своего алтаря советы и бесспорные истины.
С первой строки она с удовольствием играет словами, противопоставляя «прозаическую» природу брака «поэтическому» началу в Александре.
Кстати, в своем юмористическом ответе он ясно показывает, что прекрасно понял двойственный смысл слова «прозаическая».
Великолепный психолог, она точно очертила проблему Александра: чтобы оставаться настоящим поэтом, ему необходима независимость и свобода от любых семейных принуждений.
Подобно Кассандре, она предрекала, что женитьба убьет его творческое воображение. Это уютное счастье станет его… несчастьем; мало-помалу Александр поддастся и впадет в приятную летаргию; его поглотит вялость комфорта, а как следствие – он «ожиреет» как сыр в масле.
Вместо того, чтобы обидеться на язвительное описание его будущего как раздобревшего паши, он ответил Елизавете, что на самом деле он «просто добрый малый, который не хочет ничего иного, как заплыть жиром и быть счастливым!»
Елизавета вколачивает гвоздь по самую шляпку; она завершает свою едкую картину, добавив в качестве последнего штриха все штампы мещанской идиллии того времени: «хорошенький деревянный домик», уточняет она; и, дабы достойно увенчать свое творение, подчеркивает «опрятность», символизирующую совершенство этого буколического полотна!
В своем списке она не забывает и, больше того, физически связывает «домик» и «очаровательную жену». Что до предстоящих развлечений, они сведутся лишь к домоседству и унылым карточным партиям с тетушками.
Я разделяла мнение Елизаветы и Бодлера: Александр тоже был несчастным альбатросом:
Le poète est semblable au prince des nuées,
Ses ailes de géant l’empêchent de marcher![12]
Однако Елизавету, уставшую и отчаявшуюся после сотен любовных приключений Александра, радовало его грядущее бракосочетание; он больше не будет разбрасываться! Она долго томилась; отныне он будет принадлежать только одной женщине, и эта женщина… не Елизавета. Как ни парадоксально, она утверждала, что все его невзгоды, трудности, влюбленности и страдания питали его гений. Без сомнения, ею двигало давнее воспоминание о словах Альфреда де Мюссе, утверждавшего, что его Музой была боль.
Со своей стороны Александр спрашивал себя, насколько разумно пожертвовать своей свободой, столь для него драгоценной, ради прекрасных глаз ломаки, которая смотрит на него свысока, а то и с высоты!
В будущем я буду нарушать его одиночество, ему придется все время считаться с моими вкусами, исполнять мои капризы, учитывать мое мнение: по сути, это медленное и неизбежное изъязвление его независимости.
Но больше всего Александр опасался моего постоянно устремленного на него инквизиторского и подозрительного взгляда, днем и ночью подстерегающего каждый его поступок и движение, а еще обязанности давать отчет в собственных передвижениях. В каждый момент он будет вынужден задаваться вопросом: могу ли я? должен ли я?
Отныне он не сможет укрываться в тени своих размышлений, он будет обречен на ежедневный, почти тюремный тет-а-тет.
Но по-настоящему его преследовала и ужасала будущая жизнь «семейной четы». Он заранее предвидел монотонность и ежедневную рутину, бесконечное повторение слов, замечаний и жестов, в которых увязнет, как в клею, его существование…
Александр ненавидел упорядоченное, распланированное бытие. Жизнь должна оставаться постоянным фейерверком и трепетом; лишь нечто необычайное было ему по душе, он ежесекундно ждал, чем жизнь удивит его.
Однако он понимал, что времени суждено погрузиться в дрему, отразиться в грустных глазах другого, что время это можно будет прочесть по морщинкам, которые осмелятся осквернить мое лицо.
Перспектива жить с одной и той же женщиной на протяжении тридцати или пятидесяти лет его ужасала; АД на двоих, шутил он. Как провести годы, месяцы, день и ночь с одной и той же женщиной? Он представлялся самому себе Сизифом – тот тоже был осужден толкать в гору свой камень, который неизбежно скатывался обратно!
К этой вынужденной душной близости добавлялось еще одно обязательство, нечто вроде категорического императива: РАЗГОВАРИВАТЬ.
Александра мучил повторяющийся кошмар: он сидит связанный на стуле, а Натали в костюме палача с кнутом в руке мучит его и орет:
– Говори, говори! Почему ты не хочешь говорить?
Он чувствовал себя виноватым при мысли о том, что каждый день ему придется искать, придумывать новую тему для беседы, а вдруг ему нечего будет сказать? Только банальности, только «прозу»! Как бы он ни выжимал, словно высохший фрукт, мельчайшее событие прошедшего дня, его глагол иссякнет. Истинный интеллектуальный террор. Больше никогда у него не будет права размышлять, грезить, думать в тишине.
Должна ли я была воспринимать это как обиду и унижение? Как следствие собственной глупости? Чтобы как-то развеселиться, я вспоминала забавное замечание одной моей подруги, сказанное незадолго до моего замужества:
– Вот увидишь, Наталья, в жизни замужней женщины возникают все более долгие и многочисленные паузы, и их приходится заполнять!
Однажды, присоединившись ко мне в постели, Александр внезапно разразился гомерическим смехом.
– Почему вы смеетесь, Саша?
– А вам не кажутся комичными эти миллионы семейных пар, которые, как мы, лежат рядышком в кровати? У меня такое чувство, будто я жду смерти! Кстати, когда мы вот так смотрим в потолок, мы словно два покойничка, – добавил он, хохоча во все горло.
– Это совсем не смешно, Саша!
Этот образ, наверняка потрясший бы любого другого, действовал на него до крайности благотворно и наполнял неизъяснимой радостью!
По зрелом размышлении Александр решил, что следует отказаться от этого союза. В очередной раз он стал жертвой собственных чувств; он воспылал к моей особе, как случалось частенько, стоило ему встретить юную прелестную девицу или привлекательную женщину, причем ее общественное положение не играло роли – служанка, светская львица, маркиза или княгиня, цель всегда была одна: Покорить, Покорить, Покорить!
Как рано мог уж он тревожить
Сердца кокеток записных!
Его друзья разделились на два лагеря: одни поддерживали его стремление оставаться свободным, не связанным никакими узами, их девизом было «Выбор равен увечью!».
Другие, и среди них его друг Жуковский, напротив, советовали ему покончить с холостяцкой жизнью; он нашел женщину не только очень красивую, но и нежную, мягкую, влюбленную и покорную… большая ошибка!
7. Наталья Ивановна теряет голову
Мать была опытной актрисой, она подготовилась к величайшей роли в своей жизни: убедить или пропасть!
Начался последний акт пьесы, которая должна была закончиться либо моим триумфальным замужеством, либо окончательным крушением семьи… Мать мучилась ностальгией по славному прошлому нашего рода. Фамилия Гончаровых пользовалась уважением и известностью. Наша семья была бы очень богата, если бы ее не довел до банкротства лишившийся рассудка отец, а мать не оказалась скверной управительницей; на пару они привели к тому, что наши доходы сошли на нет.
Каждый бальный сезон истощал наши финансы, он стоил нам целого состояния, это выливалось в чистое безумие, тем более что нас было четверо женщин.
При приближении сезона мать впадала в горячку безудержных трат: в нашей коляске громоздились новые платья из Франции, ленты, модные шляпы, итальянские туфли, китайские парики. Мы с сестрами пользовались этой закупочной лихорадкой и всячески потворствовали ее ненасытности. Что касается меня, то такова была моя месть, реванш за детство и отрочество.
Мать не просто не любила нас: ее редкие моменты нежности выражались криками и перемежались незаслуженными пощечинами.
Без сомнения, она никогда не была счастлива с нашим отцом и заставила нас дорого за это заплатить.
Два события наложились друг на друга, вогнав ее в панику: письмо Александра с отказом и холодное, умело просчитанное выбывание князя Мещерского из списка возможных женихов; богатый и знатный, он более не претендовал на место супруга самой красивой женщины Санкт-Петербурга! Его благосклонный взгляд обратился на Екатерину Карамзину, дочь Николая Карамзина, друга и покровителя Александра.
Мать была в отчаянии; она наверняка вспомнила о моей невинной шутке, когда я предположила, что мираж Мещерского рассеется, как в басне Лафонтена «Молочница и кувшин с молоком»: прощайте, платья, слуги, коляски и кареты…
Что до Александра, почему он отступился? Из-за матери или из-за дочери? Раздражительный характер матери, или мои слишком сдержанные и чопорные манеры, или же моя безликость… все могло сыграть свою роль.
Намерения князя наверняка никогда не были серьезными, я была для него всего лишь княжеским капризом.
Мать пребывала в волнении и беспокойстве. Она стала крайне нервозна. Она поняла, что совершила фатальную ошибку, попытавшись охотиться на двух зайцев сразу: оба убежали в разные стороны. Эти тревожные новости отнюдь не смягчили ее характер.
Как вернуть Александра Сергеевича Пушкина и не выглядеть при этом униженной просительницей? Ей пришлось разыграть смирение и скромность, а главное – проявить интерес, не имеющий ничего общего с финансовым. Ей также необходимо было казаться искренней, доброжелательной и правдивой, иначе ум и проницательность Пушкина быстро разоблачили бы пронырливую комедиантку.
Мать отвела меня в сторонку и принялась поучать; с поразительным цинизмом она заявила:
– Отныне мы должны полностью сменить стратегию; до сих пор я требовала, чтобы ты не разговаривала, держалась сдержанно, проявляла лишь высокомерную снисходительность. Теперь ты должна разыграть свою роль по-другому, – проговорила она с апломбом, поставившим меня в тупик, хотя я и была привычна к ее актерским переменам.
Она обладала способностью к полному перевоплощению: могла орать, раздавать пощечины и сыпать проклятиями, но стоило появиться гостям, и она превращалась в нежнейшую, любящую маму, снисходительную почти до всепрощения!
– Наталья, будущее и судьба нашей семьи в твоих руках! – торжественно заявила она. – Отныне Пушкин – наш единственный спасательный круг. Разумеется, он урод, но богат и знаменит, что главное!
И далее продолжала:
– И не задавайся вопросом, любишь ли ты его, главное, что он тебя любит, – цинично заявила она. – Если он задаст тебе вечный вопрос мужчин: «вы меня любите?»…
Мать приблизилась к моему лицу, пристально посмотрела, погрузив свой взгляд в мои глаза, и сама ответила на только что заданный ею вопрос:
– «Дорогой, как вы можете в этом сомневаться?» Когда он окажется в твоей постели, тебе останется только закрыть глаза, разыграть радость, счастье или экстаз; достаточно будет думать о ком-то другом… – добавила она напрямик. – И знаешь, девочка, ты станешь не первой и не последней, оказавшейся в таком положении. Вспомни, во Франции прекрасная и благородная мадам де Ментенон, будучи в крайне стесненных обстоятельствах, выбрала в мужья писателя-калеку Скаррона и… стала любовницей Людовика Четырнадцатого, который к концу жизни на ней женился; видишь, все возможно! – расхохоталась она. – В подобных случаях мне на ум приходит прекрасная французская поговорка «Faute de grives, on mange des merles»[13]. Если ты пожелаешь завести любовников по своему вкусу, веди себя осторожно; живи своей жизнью, но главное, не попадись, это стало бы катастрофой для нашей семьи и для твоей репутации при дворе. Ты не наивна и понимаешь, с кем имеешь дело: Александр неисправимый ловелас, несмотря на все его заверения в неземной любви, письма и пылкие стихи (мать читала всю мою корреспонденцию, а иногда и отвечала на нее…), не думаю, чтобы женитьба его образумила. И потом, ты увидишь, вечной любви не существует, любви хватает ненадолго; в жизни все вовсе не так, как в розовой водичке твоего любимого Поля де Кока, без устали строчащего свои романы и пьески, которыми ты забиваешь себе голову. Поверь моему опыту, стань обольстительной: ты великолепна и, безусловно, одна из самых красивых женщин Санкт-Петербурга. Впрочем, ты и сама это знаешь, так что не буду лишний раз расписывать твои достоинства, – сухо добавила она. – Обольстить или погибнуть! – театрально завершила мать свою речь.
Я не поняла, говорит ли она серьезно или же разыгрывает комедию.
– Хватит ломаться, покажи, что ты настоящая женщина, вызывающая желание и испытывающая его, покажи, что он привлекает тебя физически и тебе нравится его повадка необузданного и неотразимого самца!
– Вам не кажется, маменька, что вы рискуете перестараться? – сказала я. – Или вы действительно принимаете Александра Сергеевича Пушкина за дурачка? Неужели вы полагаете, что такой человек, как он, тонкий психолог, знаток людских душ и побуждений, может купиться на подобные фокусы? Маменька, если вы никому не расскажете, я дам вам почитать отрывки из «Евгения Онегина», которые декламировал мне Александр, – не без иронии добавила я, – и вы все поймете! Если мужчина способен с такой точностью и глубиной выражать тончайшие движения женской души, он быстро распознает ваш недалекий план… и потом, я не ваша марионетка!
Внезапно я осознала всю чудовищность того, что только что произнесла.
За всю свою жизнь я очень редко давала хоть малейший отпор. У меня в ушах еще звучали собственные слова:
– Я не ваша марионетка!
Воцарилась мертвая тишина. Сестры Екатерина и Александра, случайно оказавшиеся рядом, ошеломленно застыли. Мать, вместо того чтобы бурно отреагировать на этот мятеж, сделала вид, будто ничего не слышала, и велела мне не терпящим возражений тоном:
– Делай, что тебе сказано. Пользуйся своей красотой, пока ты еще соблазнительна; сама увидишь, моя милая, как летит время…
Впервые с моего раннего детства мать обратилась ко мне с этим ласковым словечком, которое, как мне казалось, навсегда исчезло из ее любящего материнского обихода.
Как объяснить столь неожиданный поворот? Или слово «марионетка» произвело таинственный сдвиг в голове у матери? «МОЯ МИЛАЯ» – это граничило с чудом!
– Хорошо, мама, я вас слушаю.
Это «мама» вырвалось тоже случайно. Я произнесла его, не раздумывая, почти инстинктивно. И сама удивилась тому, как этот изначальный крик еще смог вырваться из глубин моего раннего детства; было ли то причиной, по которой это нежное звукосочетание невольно вызвало потрясение в ее душе.
Разве «мама» не созвучно с «моей милой»?
– Вот увидишь, – снова заговорила она, – годы несутся со страшной скоростью.
Ее тон совершенно переменился. Если бы в этот момент появился какой-нибудь случайный гость, он увидел бы двух беседующих закадычных подружек, которые делятся воспоминаниями детства. Старшая, оберегая младшую, предостерегала ее от опасностей жизни и ловушек, которые вечно подстраивают мужчины.
– Тебе восемнадцать лет, но не успеешь оглянуться – и уже тридцать; оглянешься еще разок, а из зеркала на тебя посмотрит застывшая, изрезанная морщинами изможденная восковая маска… и только по двум голубым глазам, которые еще движутся, ты узнаешь себя! Используй свою молодость, как писал французский поэт Ронсар:
Cueillez, cueillez votre jeunesse…
Comme à cette fleur la vieillesse
Fera ternir votre beauté[14],
потому что ты тоже завтра увидишь, как и Ронсар, что твоя красота зачахла и увяла.
– Вот настоящий урок эпикурейства, – заметила я, желая показать, что не так уж глупа, как она полагала.
– Откуда ты это взяла? – удивилась мать.
– Знаете, маменька, все считают, что я красива и глупа; многие так думают, и вы тоже, и вас это вполне устраивает, чтобы продать меня тому, кто больше предложит.
– Что ты такое говоришь, кто вбил тебе в голову подобные мысли?
– Повторяю, маменька, я не такая пустоголовая, как вы воображаете! И перестаньте делать из меня ниспосланного самим провидением ангела, спустившегося на своих огромных крыльях, дабы спасти семью Гончаровых. Я прекрасно понимаю, что для вас куда удобнее держать меня за «красивую и глупую», чем за «красивую и умную»!
– Почему ты так говоришь?
– Потому что ваши богатые и родовитые друзья ищут себе красивую куклу, которую будут выгуливать на балах, показывать на концертах, выставлять в модных салонах, а потом отвозить в золоченых каретах обратно в семейное гнездышко до следующего раза.
– У тебя ложные представления о моих намерениях, ты несправедлива, Наталья.
– Маменька, не думайте, что я не распознала вашу игру: вам не удалось выдать замуж Екатерину, потому что она высокого роста и плохо сложена, а что до бедняжки Александры, то она от рождения слегка косоглаза… Вы мне скажете, что я тоже, но у меня это почти незаметно, и именно благодаря легкому косоглазию магия моего взгляда так гипнотически действует на мужчин! – рассмеялась я.
– Не приписывай мне коварных замыслов, нашла нового Макиавелли!
– Макиавелли, Макиавелли… надо будет перечитать его произведения, – очень серьезно повторила за нею я, подшучивая над матерью.
– Я лишь хотела предостеречь тебя и поделиться своим жизненным опытом; тебе несказанно повезло с твоей ослепительной красотой! Даже мне в молодости было далеко до твоего очарования; должна открыть тебе секрет: что бы ни случилось, существует одно непреложное правило… – закончила она с улыбкой.
Я поняла, что никогда еще не чувствовала себя так свободно с матерью; на какое-то мгновение я позабыла, что обращаюсь к своей родительнице; это походило на встречу с давней подругой, с которой вы давно не виделись и теперь испытываете неодолимое желание с нею пооткровенничать. Впрочем, а с кем еще Наталья Ивановна могла поделиться своими самыми сокровенными мыслями? Мать взяла меня за руку и повела в свою спальню, оставив сестер в гостиной.
– Теперь, когда мы одни, я только тебе открою тайну моей жизни.
Я была изумлена, и не только тем, что она пожелала рассказать мне некий секрет, но и той разительной переменой, которая в ней произошла.
– Слушаю вас, маменька, я вся обратилась в слух! – не без доли иронии сказала я.
– Подойди ближе, – тихо велела она.
Я повиновалась.
– В нашем роду мы все великие обольстительницы! – промолвила мать, обмахиваясь воображаемым веером. – Когда я была фрейлиной императрицы Елизаветы Алексеевны, всякий день вокруг меня вился рой жаждущих меня придворных; не хвастаясь, я могла полагать себя одной из самых красивых дам при дворе. К моему несчастью, императрица безумно влюбилась в одного кавалергарда по имени Алексей Охотников, который не питал к ней никакого влечения… Зато он увлекся мною.
– Значит, вы были почти что императрицей, – пошутила я.
Даже не одернув меня, мать продолжила:
– Увы, он слишком выставлял это напоказ. Императрица не преминула заметить и, чтобы избежать скандала, снедаемая ревностью, вскоре объявила о моем немедленном увольнении со службы. Этот роман остался незабываемым, думаю, Алексей был единственным мужчиной, которого я действительно любила. Желаю тебе той же участи, – подмигнула она мне с заговорщицким и игривым видом. – Но не забывай об одном: будь всегда осторожна и будь начеку!
– Что касается меня, – самоуверенно заявила я, – поверьте, однажды я вас удивлю! Вы верно поступили, столько вложив в меня и обеспечив частные уроки с такой исключительной французской наставницей, как Олимпа де Будри. Она была не только великолепным педагогом, но и замечательной актрисой.
Олимпа де Будри познакомила меня и заставила полюбить литературу семнадцатого века, великие трагедии Корнеля и Расина; она исторгала у меня слезы, читая «Федру» и «Беренику», и смех до слез, когда изображала Гарпагона, преследующего вора, укравшего его шкатулку; она в лицах играла мне «Ворону и Лисицу» Лафонтена. Возникало полное впечатление, что присутствуешь при живой сценке из басни: так и виделась крадущаяся Лисица… Звучал нежнейший медовый голос, приветствующий Ворону, следовал глубокий поклон, выражавший все возможное уважение. Потом Олимпа де Будри делала большие глаза, изображая удивление, удовольствие и радость от расточаемых Лисицей похвал. Наконец, подражая Вороне, она широко разевала рот, так что можно было почти различить миндалины. Я не могла удержаться от бурных аплодисментов, глядя на этот спектакль!
По сей день я не только помню наизусть эту басню, но и чувствую себя растроганной всякий раз, когда ее читаю.
Олимпа страстно любила старинные слова и выражения и заразила меня своим пристрастием. Когда она проверяла мои сочинения, то с особым удовольствием заменяла некоторые мои слова или расхожие выражения другими, архаичными, давным-давно вышедшими из употребления, которые она извлекала из прошлого. Когда ей приходил на ум какой-нибудь редчайший старинный оборот речи, чудесным образом вписывающийся в мой текст, она всплескивала руками, как ребенок, нашедший потерянную игрушку.
Но человек, которому я обязана всем, – это мсье Ипполит де Лафайет, пламенный почитатель французских философов. Он очень гордился тем, что лично познакомился с Вольтером в 1774 году, за четыре года до его смерти. Он питал огромное уважение к этой исторической личности, сохранившей до последних лет жизни невероятную свежесть и остроту ума. Мсье де Лафайет был горячим последователем «Философских повестей», их гуманистические воззрения оказали на него глубокое влияние; его восхищали необъятные познания и ошеломляющие высказывания автора «Кандида». Но главным образом его впечатляло вольтеровское стремление к справедливости, к защите правого дела, ради которого тот готов был рисковать своей жизнью, его терпимость по отношению к человеческим поступкам, как и широта взглядов на историю.
Закоренелый атеист, мсье де Лафайет скрывался в Санкт-Петербурге. Мне было шестнадцать лет, ему шестьдесят; это он научил меня думать.
– «Научил думать»? – повторила мать, презрительно пожав плечами. – Как будто можно научить думать! Ум или есть, или его нет!
– Нет, маменька, вы ошибаетесь, – сухо возразила я.
Она была заинтригована и удивлена силой убежденности, прозвучавшей в моем ответе. Вновь я не только противоречила ей, но и оспаривала ее материнское превосходство.
– Постараюсь объяснить вам, чему меня научили. Прежде всего, не принимать на веру всего, что кажется очевидным, потому что наши чувства обманчивы… И мы все жертвы собственного воображения, – провозгласила я профессорским тоном.
У матери глаза на лоб полезли…
– Не следует верить всем суевериям, которым нас учат, – продолжила я.
Казалось, мать выслушивает зазубренный наизусть урок, но дальнейшее ее встревожило.
– Есть ли Бог? Увидим позже, – добавила я, смеясь над собственным ответом. – Следует наблюдать и анализировать, не существует никакой навязанной очевидности, а еще никогда не надо слушать других; важно доверять только себе, даже если пытающийся убедить вас человек – самый большой ученый и эрудит. И наконец, тот факт, что это написано в книге, вовсе не означает, что такова истина или «святая правда», – насмешливо заключила я.
Мать слушала меня не перебивая, словно зачарованная, и даже не подумала возразить. Потом она спохватилась. Пожала плечами и заявила:
– Ты просто безмозглый попугай. Это твой Ипполит де Лафайет внушил тебе подобные нелепости? Он забил тебе голову своими либеральными революционными идеями, которые распространяют французские философы. Да, да, я знаю, это теперь очень модно! И юнцы, которые вьются вокруг тебя в нашем доме, увлекаются этими опасными воззрениями. Что до твоих рассуждений о религии, я совершенно уверена, что это напел тебе Александр Сергеевич, ты не могла сама такого придумать! Именно так все и полагают: Александр Сергеевич Пушкин – атеист, опасный для нашего общества, или же, по крайней мере, смущающий умы вольнодумец; император и его верный генерал Бенкендорф правы, что не доверяют ему.
Мать с изумлением обнаружила, что присутствует при рождении существа, которое много лет жило с ней бок о бок, но которого она не знала и только что с ним познакомилась.
Ее взрывной вулканический характер более не будет служить ей защитой в грядущих напряженных спорах.
Она видела, как возникает взрослая великолепная женщина, которая не позволит легко собой манипулировать!
* * *
Мать готовилась принять Александра и сыграть решающую партию. Она с пренебрежением отвергла, чтобы не сказать – неловко оттолкнула многообещающего соискателя… Чтобы вернуть себе равновесие духа, она выпила несколько бокалов… Надо сказать, мы уже давно заметили ее серьезное пристрастие к алкоголю, что делало еще более непредсказуемым ее переменчивый и импульсивный характер.
– Наталья, Екатерина, Александра, встречайте господина Пушкина, – во все горло закричала мать. – Добрый вечер, Александр Сергеевич, добро пожаловать в наш дом, мы счастливы и горды принимать вас в нашем скромном жилище, – щебетала она с обольстительной улыбкой.