Клод Марк Камински
Тайный дневник Натальи Гончаровой
9. Женитьба
За два дня до свадьбы Александр по давно устоявшейся традиции решил устроить «прощальный мальчишник». Своей женитьбой он хотел «выкинуть дурь из головы», как говорят деревенские; но правильный ли он сделал выбор? Он мог бы стать «закоренелым холостяком», как называли тридцатилетних мужчин, еще не нашедших родственную душу. Почему он ждал столько времени? Большинство его друзей уже обзавелись парами. Александру надоело присутствовать на чужих свадьбах. Он отправился к своим друзьям-цыганам – любимый его приют в преддверии важного события. Я уже к этому привыкла: как-то я готовилась встретить вместе с ним традиционный Новый год в канун 1 января 1831 года, но не тут-то было; Александр оставил меня и предпочел провести ночь со своими «братьями по крови», как он их называл. А главное, пылкая, чувственная Таня постаралась утешить Александра в его печалях. В тот вечер она пела только для него и пыталась его покорить. Александр смотрел на нее пустым взглядом, грустно улыбаясь; он был уже где-то далеко; Таня заметила, как несколько слезинок прокатились по его щекам.
Александр не случайно так любил общество своих друзей-цыган; они были одной крови; он тоже ощущал себя изгнанником, изгоем, вечным жидом… В конце концов, он тоже был лишь метисом!
Как ни настаивал он на благородстве своего происхождения от абиссинского короля, общество жестоко напоминало ему о принадлежности к черной расе. Как и цыгане, он отчасти был парией.
Александр испытывал неуемное стремление к свободе, к полной независимости, к бунту против правительства и любых форм власти. Он любил поиграть в мятежника, восстающего против общества, это идеально подходило его темпераменту.
Но в этот вечер наступал исторический момент; он пил, пьянел и танцевал.
Охваченный ностальгией, Александр продекламировал:
Покамест упивайтесь ею,
Сей легкой жизнию, друзья!
Ее ничтожность разумею
И мало к ней привязан я;
Для призраков закрыл я вежды…
Он даже начал напевать старую женоненавистническую песенку: «Эх, молодец, не женись, купи лучше доброго коня!»
Песенка оказалась пророческой и совпадала с тем, что я услышала от знаменитой гадалки фрау Кирхгоф, прозванной «петербуржской ведьмой», к которой я не раз ходила тайком, под покровом ночи; Александр тоже частенько у нее бывал. Фрау Кирхгоф поведала мне, что если я родилась 17 августа 1812 года, то есть под знаком Льва, а Александр 26 мая 1799 года, под знаком Близнецов, то наши знаки плохо сочетаются друг с другом…
В этом кабаке Александра не просто уважали, его принимали как живого бога. Вспомним, что он написал в 1827 году поэму «Цыганы», где воспевал их дикую привольную жизнь на лоне природы. Александр был одним из немногих литераторов в мире, кто всячески превозносил цыган и с уважением относился к их образу жизни. Его имя было известно всему их племени, даже за сотни верст от Москвы, повсюду, где только жил их народ.
У Александра и Алеко, главного героя «Цыган», была на удивление сходная психология; Алеко не мог вынести распущенных, свободных нравов цыган и неверности своей возлюбленной Земфиры, для которой адюльтер отнюдь не являлся нарушением законов морали.
Алеко, «порядочный цивилизованный человек», противостоял «хорошему дикарю». Тут явно не обошлось без старого, доброго и чистого сердцем Жан-Жака Руссо с его пресловутым Чувством Природы!
Гитарист не отрывался от струн своего инструмента, то терзая их, то нежно пощипывая; склонившись над инструментом, он, казалось, баюкал и оберегал ребенка; правой рукой он лихорадочно водил медиатором, а левой вцепился в гриф, истекая крупными каплями пота…
Александр испытывал все бо́льшую неловкость; эротичный и возбуждающий танец Тани начинал по-настоящему задевать Алеко, ее любовника.
Александр спрашивал себя, не придется ли ему в очередной раз пройти через дуэль, хотя в кои-то веки здесь не было ни грана его вины. Он смотрел на великолепное тело Тани, которым он вдохновлялся при создании Земфиры, героини «Цыган». Невольно вспомнилась и восхитительная чувственная Эсмеральда, пышногрудая цыганка из «Собора Парижской Богоматери» Виктора Гюго!
Кружась, она взметала пестрые юбки, и они вились вокруг нее, приоткрывая смуглые стройные бедра. Ее приманивающие движения слагались в виртуозный танец, сознательно нацеленный на возбуждение чувственности; она то приближалась к Александру, то отдалялась от него; то плавные, то прерывистые колебания ее тела подчинялись нарастающему трепетному ритму гитары.
Таня, словно в забытьи, слепо отдавалась неистовому крещендо струн Алеко, как будто решившему лишить ее последних сил. Вот Таня закружилась в завершающем дьявольском вихре; звуки оркестра нарастали, заполняя все пространство зала. Таня вилась вокруг Александра как змея, гипнотизирующая свою жертву. Она смотрела ему в глаза, Александр же все больше смущался и тревожился.
Она недвусмысленно и непристойно выставляла напоказ свое тело, то легко касаясь стола, за которым сидел Александр, то все более пылко и сладострастно изгибаясь.
Александр закрыл глаза; зажмурившись, в полном блаженстве, он вдыхал запах ее дешевых дурманящих духов, время от времени чувствуя на лице порывы воздуха, вызванные взмахами ее юбок. Ее огненный взгляд следовал за вращением подола. Внезапно она откинула голову назад, ее густые черные волосы взлетели.
Она сосредоточилась на Александре, прекрасно понимая, какую дерзкую и опасную игру она затеяла. Она пожирала его глазами, и какой мужчина устоял бы перед этим страстным чувственным танцем? Внезапно Таня замерла; Алеко в то же мгновение остановился. Ее вспотевшее тело и грудь в глубоком вырезе, не скрываясь, звали Александра. Эта завораживающая музыка и впрямь пробудила в нем сиюсекундное веселье, но, когда она смолкла, его охватила глубокая грусть. Гитара и Таня опьянили его; он с трудом поднялся, пошатнулся и вышел.
* * *
18 февраля 1831 года мне было восемнадцать лет и пять месяцев. Александр надел мне кольцо на палец… вернее, не он, а моя мать!
Церковь была полна народа, многим гостям пришлось ожидать окончания церемонии снаружи. Внушительный охранник пропускал приглашенных неохотно и через одного.
Все они собрались здесь: и его искренние друзья, и товарищи по Царскосельскому лицею, и даже несколько давних недругов, вечных ревнивцев, заявившихся из любопытства. Я была великолепна и трогательна, разрумянившаяся от счастья, в свадебном платье из органзы; за платьем тянулся нескончаемый шлейф, который несли шесть робких подружек невесты.
Я торжественно вошла под звуки органа. Михаил Глинка, большой друг Александра, сочинил специально для нас свадебный марш. Несколькими годами позже, в 1836-м, он включит его в свою оперу «Жизнь за царя». Даже выбор этой музыки послужил еще одним поводом для размолвки с матерью, которая непременно желала, чтобы исполнялся струнный квартет Разумовского сочинения Бетховена – ведь мать утверждала, что щедрый меценат Разумовский был ее родственником. Они могли поссориться из-за любой мелочи.
Александр для празднования нашей свадьбы выбрал месяц май… но мать со своими суевериями напомнила ему, что «май» означает «маяться», то есть мучиться! Примета гласила, что «в мае жениться – всю жизнь маяться». Но и февраль оказался не лучше.
В момент, когда мы должны были обменяться кольцами, Александр повернулся ко мне и меланхолично улыбнулся; что тревожило его в ту секунду? Смутное будущее, малая надежда на счастье?
Он взял мою руку и вдруг, в последнее мгновение, когда он уже готов был надеть обручальное кольцо мне на палец, оно выскользнуло и ударилось о мраморный пол со звоном, слышным даже в глубине церкви. Взволнованный священник побледнел, смущенно глянул на Александра; тот нагнулся подобрать кольцо, но, поднимаясь, задел аналой с крестом и тот рухнул… потянув за собой свечу, которая тоже упала и погасла! Протоиерей совсем растерялся и, запинаясь, произнес ритуальное благословение; все присутствующие остолбенели! Если для меня это был исторический день, то Александр все воспринимал по-другому; мрачный, напряженный, он, казалось, видел в нем предзнаменование и готовился к встрече с доктором Гильотеном, изобретателем адской машины.
Александр так никогда и не забыл того происшествия: в его романе «Дубровский» Марья Кирилловна, главная героиня, тоже роняет священное обручальное кольцо, которое должно было соединить ее с разбойником Дубровским.
В церкви все присутствующие разразились дружным хором неистовых восклицаний:
– Аллилуйя, аллилуйя!
Я пришла в себя и поцеловала Александра под шквал аплодисментов.
* * *
Что касается воспитания чувств, меня всегда держали на голодном пайке! Я ничего не знала о женской чувственности – лишь то, что удавалось почерпнуть из книг или из рассказов служанок. Могла ли я даже представить ее себе? Все мои познания об отношениях мужчины и женщины основывались на прочтенных французских романах; произведение «Красное и черное» некоего Стендаля добралось до Москвы год назад; эта книга сильно на меня подействовала.
Я даже не буду упоминать «Опасные связи» Шодерло де Лакло, появившийся в России более двадцати пяти лет назад; его мы с сестрами тайком зачитали до дыр.
Я опасалась чувственного желания как незнакомой, непреодолимой, безнравственной силы, вроде той, что толкала мадам Реналь к Жюльену Сорелю; в моем случае – к Жоржу Дантесу.
Запретная любовь с неодолимо притягательным привкусом греха; разница только в том, что мои отношения с Дантесом оставались сугубо светскими, однако я в полной мере пережила те волнения и укоры совести замужней женщины, которая мечтает нарушить обеты.
Я ничего не знала о жизни супружеской пары и не могла ее себе представить. Для Александра это стало важной вехой, означающей конец его бурной холостяцкой жизни; с точки зрения общества, он «остепенился», поставив точку в разгульном, свободном, буйном и беспутном существовании. Мы оба замыслили и сотворили невозможную любовь. Александр идеализировал мою красоту, а я осваивала новый мир… Отныне я была госпожа Пушкина. Моя девичья фамилия Гончарова исчезла, и я вместе с ней! Я должна была свыкнуться со своей новой личностью. Иногда, когда меня называли моим новым именем, я не откликалась, мне казалось, что обращаются к кому-то другому.
Александр спрашивал себя, был ли его поступок данью моде или же продиктован необходимостью. Для него это не было проявлением любви, скорее расчета; речь шла о чем-то вроде торгового соглашения, вдохновительницей, автором и организатором которого была моя мать.
Мать все продумала и устроила, пусть даже ради осуществления своей мечты – обеспечить дочери роскошную свадьбу – она без колебаний за несколько месяцев до церемонии всячески давила на Александра, практически истощив его средства. Каждую неделю она придумывала новые расходы, изобретала траты; ее требования и капризы становились настолько невыносимы, что мне казалось, будто Александр вот-вот все отменит. Тайком я сочинила одну присказку, которой по секрету поделилась с сестрами, и она их повеселила; я повторяла ее как детскую считалку: «меня мать продала, а Пушкин купил… меня мать продала, а Пушкин купил…»
А дальше мне предстояло столкнуться с мужской животной натурой Александра…
В моих девичьих мечтах Александр был окружен аурой поэта, которым восторгались все женщины; я воображала мужчину очень деликатного, очень нежного, трепетно относящегося к моему целомудрию и юной невинности…
Мне столько раз описывали первую брачную ночь как нечто уникальное и исключительное, что я с любопытством, боязнью и нетерпением ждала этого волшебного мгновения. Я воображала незабываемые минуты – такими, как их описывал модный писатель Поль де Кок в своих душещипательных романах; это мгновение было воспето, окружено священным ореолом, о нем слагали легенды. В своем простодушии я полагала, что женская чувственность состоит в некоей туманной игре «приоткрыть тайное»; увы, как же мне пришлось разочароваться! Александр жестоко расправился с этими иллюзиями… Реальность моего замужества обернулась грандиозным крахом всех романтических фантазий. Все оказалось совсем не так, как в тех книгах, что я читала. Миновав Харибду, я угодила на Сциллу. У меня возникало ощущение, что меня терзают на жертвенном камне под сочувственным взглядом висящего стене распятия!
В дальнейшем Александр не отказывал себе в немедленном удовлетворении жажды обладания, диктуемой его необузданным темпераментом. Его поведение сбивало меня с толку; если его стихи дышали легкостью, утонченностью, чисто женским изяществом, то его повадки изголодавшегося солдафона никак не вписывались в эту картину.
Очень скоро я обнаружила, что томные стихи, которые Александр нашептывал мне на ушко, или восхитительные нежности, которые он мне писал, скрывали властное желание и имели единственную цель – обладать мной. Разумеется, он ждал от меня разделенной страсти; увы, когда треволнения и грезы остались позади, его торопливость не оставила мне времени для пробуждения собственных чувств; безразличный к этому, он навязывал мне свой плотский ритм.
Одно то, что я представала совершенно обнаженной перед мужчиной, пусть даже перед законным супругом, стало для меня глубоким психологическим потрясением, но потом я привыкла.
Я чувствовала, что Александр разрывается между стремлением бережно относиться к юной девушке, едва достигшей восемнадцати лет… и своим едва скрываемым постоянным вожделением, которое он с трудом сдерживал. Его ненасытный вечный голод всегда меня удивлял.
В сущности, я никогда не «отдавалась» и не «предлагала» себя, как в таких случаях говорится… Александр просто меня «брал».
По установившемуся ритуалу после занятий любовью я всегда устраивала мужу семейную сцену, всякий раз изыскивая новый повод… Хотя Александр механически исторгал из меня крики, вздохи и стоны, я не любила его… У меня было ощущение, что он против моей воли заставляет меня делиться глубоко личным удовольствием, секретом, который я не хотела выдавать; я чувствовала себя словно отчужденной.
Я привлекла и покорила Александра только потому, что была красива и девственна. У меня возникло предположение, что благодаря мне он вновь обретал некую моральную свежесть; я словно пробудила в нем того чистосердечного юношу, который дремал глубоко внутри; я стирала его неспокойное бурное прошлое. Прикасаясь ко мне, он очищался, будто освобождаясь от низких страстей! Все его молодые годы были тому иллюстрацией: он постоянно влюблялся в очень юных девушек, вроде великой любви его жизни Марии Раевской, которой тогда было пятнадцать лет, или Евпраксии Осиповой по прозвище Зизи – той тоже едва стукнуло пятнадцать; он так увлекался, что любезничал даже с девочками двенадцати-тринадцати лет. Ему нравилось придумывать поэтические миры. В этих его заигрываниях не было ничего нездорового; единственное, что его влекло, – это «обольщение ради обольщения».
Когда он глубокой ночью или ранним утром возвращался к себе, его ждала немая статуя Командора, вперив в него взгляд безжалостного судьи, как в «Дон Жуане» Мольера; и, даже если он припозднился невольно, его угнетало чувство вины. Это отчасти напоминало ему Царскосельский лицей, где приходилось без конца отчитываться, доказывать и оправдываться.
Письмо Елизаветы Хитрово не шло у Александра из головы.
Прикрываясь любовными упреками, Александр не мог избавиться от неотвязного вечного сомнения, через которое прошли миллионы человеческих существ до него. Зачем жениться? Пародируя шекспировскую фразу, «жениться или не жениться» – вот в чем вопрос!
* * *
Через несколько дней после свадьбы мне пришлось заново приняться за учебу. Александр потребовал, чтобы я приобщилась к придворному этикету, и это стало настоящим уроком светских манер: сначала представиться императору, сделать реверанс императрице, получить мужской комплимент, ловко парировать жестокое замечание уязвленной женщины, ответить ей с юмором, сумев прибегнуть к иронии, но не становясь агрессивной и не теряя самообладания, и наконец, при любых обстоятельствах сохранять олимпийское спокойствие по примеру нашего императора Николая Первого. Затем Александр перечислил почти все темы разговоров при дворе и те, которые обсуждались в салонах. Они распределялись по четырем уровням.
Уровень первый: текущие события со всей их банальностью, то есть балы, приемы, свадьбы, рождения, адюльтеры, скандалы и похороны.
Уровень второй: иностранная политика и войны, но это не для меня! Причем здесь жизненно важно умело польстить царю.
Уровень третий: литература, театр, балеты, концерты.
И наконец, уровень четвертый: МОДА, «глубинный смысл» жизни двора, как сказал бы Рабле.
Александр заставил меня выучить наизусть имена наиболее знаменитых благородных семейств и их родственные связи. Он полагал, что этой походной аптечки вполне достаточно, чтобы произвести должное впечатление на приемах в Москве или в Санкт-Петербурге; увы, он оказался прав. Александру приспичило также научить меня улыбаться. Нет, нет, я не шучу и не преувеличиваю; он утверждал, что существует целое искусство улыбаться, и в нем ключ к успеху при дворе.
Власть улыбки не уступает власти взгляда, уверял он; улыбка представляет собой несравненное средство общения, тем более всесильное, что служит для выражения невысказанного, а значит, оставляет место для бесконечных толкований.
По месту и почет, поэтому начнем с улыбки царицы – мягкой, покровительственной, снисходительный, почти материнской; царица замечала и понимала все, но изображала полное безразличие. Улыбка императора была самодостаточной, как у Зевса на Олимпе, а вот ее отсутствие приводило в уныние и служило придворному вечным приговором; но и обратное тоже верно: в зависимости от того, к кому она была обращена, для одних она служила залогом самых честолюбивых надежд, а в других (если речь шла о дамах) рождала эротические мечтания.
Александр научил меня распознавать наиболее простые ее разновидности: соблазняющая, обольстительная, заговорщицкая, натянутая, обещающая.
Наиболее угрожающие: ироничная, жестокая, инквизиторская, лукавая, презрительная, надменная.
Наиболее пугающие: дьявольская, сардоническая, лицемерная.
Наиболее сложные: загадочная, непроницаемая, джокондовская.
Бесконечное разгадывание этих улыбок-иероглифов служило мне неисчерпаемым источником увеселения.
Первое, что меня поразило при дворе, были мощь и могущество Взгляда; кошмарное ощущение, что тебя постоянно преследуют мириады глаз. Извращенная игра – наблюдать самой и знать, что тебя при этом неотрывно разглядывают. Поначалу я не обращала на это внимания, наивно полагая, что таково неизбежное следствие появления нового человека; ничего подобного. Двор всегда оставался полем битвы, постоянным сражением взглядов, не знающим ни перерывов, ни перемирий; вглядываться самому, выставлять себя напоказ, выдерживать взгляд другого и либо склоняться, либо отступать. Критичный и проницательный наблюдатель, Александр утверждал, что Глаз человеческий правит российским обществом! Стоило царю обратить на вас внимание, и в то же мгновение он вырывал вас из глубин мрака, чтобы вытолкнуть на авансцену императорского театра; внезапно вы начинали вызывать восхищение, уважение и страх. И наоборот, если царь не замечал вас, вы впадали в самую глухую безвестность; вы словно становились невидимы. Глаз был абсолютным оружием, он творил и сокрушал репутации, будил первое волнение в крови, внушал ревность, завершал самые романтические встречи. Его воздействие было таково, по словам Александра, что он служил основой театра Расина. И действительно, чтобы убедиться в этом, я снова пошла на постановку «Федры» и ясно услышала декламацию со сцены:
Je le vis, je rougis, je pâlis à sa vue
Un trouble s’éleva dans mon âme éperdue.
Mes yeux ne voyaient plus, je ne pouvais parler[17].
Это были всего лишь стихи, но с какой силой, с какой убедительностью и энергией они передавали всю мощь ее порыва!
Речь уже не шла о любви умозрительной, куртуазной или жеманной, как в «Принцессе Клевской», нет, это была любовь бурная, физическая, безоглядная, овладевшая женщиной и парализовавшая ее. Я никогда и представить не могла, что власть взгляда может быть такой сокрушительной и магнетической.
Чтобы ублажить самолюбие Александра, который оставлял меня без внимания, игриво поглядывая на всех привлекательных женщин в зале, я сказала ему со смехом:
– А вы, Александр, оказались неспособны на подобное признание, когда впервые увидели меня!
– Нет, но я написал вам чудесные стихи…
– Особенно один, я прекрасно помню, что изначально вы посвятили его совсем другой женщине!
Александр зарделся, а я воспользовалась этим, чтобы отыграться и осадить его:
– Но, Александр, вижу, вы то краснеете, то бледнеете, глядя на меня… То пламень, то озноб терзают ваше тело, – продекламировала я, расхохотавшись.
– Браво, – бросил Александр, – вы великолепны.
А я лукаво добавила, напустив на себя дразнящий чувственный вид:
– И не вы ли также в нашу первую брачную ночь вместо того, чтобы грубо овладеть мною, принялись сначала разглядывать меня раздетую, а потом пробормотали как Нерон, созерцающий полуобнаженную Юнию: я «очарован столь дивной картиной»! И наконец, разбудив меня, вы могли бы сказать мне с должной деликатностью и любовью, что я
вырванная из сна, красива без прикрас,
одним природы даром…[18]
– Вы меня окончательно сразили, моя прекрасная Юния, – с улыбкой заявил Александр.
Среди придворных одни, пуритане и лицемеры, возмутились этими александрийскими стихами; другие же, так ничего и не понявшие, пришли лишь для того, чтобы дать себя убаюкать расиновской мелодичностью, чья сладострастность ласкала их чувства.
Сила намека куда красноречивее, нежели все, что проговаривается открыто; в этом, безусловно, и заключается могущество эротики! Я поняла, что запретное желание не могло бы найти лучшего, более полного выражения, чем в этих стихах.
В нашем обществе такие желания оставались скрытыми и не смели обнаруживаться въяве. По этой причине все чувства и страсти проявлялись обиняком; этим и объяснялось горячее увлечение мужчин балетными спектаклями, вызывавшими бури аплодисментов и крики «браво, браво, браво!».
Длинные затянутые в трико ноги изумительных балерин Каменного театра будоражили куда больше, нежели демонстрировали в действительности; соблазнительных пачек и откровенно вольных до двусмысленности поз танцовщиц было вполне достаточно, чтобы удовлетворить мужское нездоровое любопытство и вызвать эротичный трепет, при том что даже самая суровая мораль не нашла бы повода для упрека.
При любых обстоятельствах двор сохранял неколебимую сдержанность; ничто нельзя было выставлять напоказ… Суверен, подобно мраморному сфинксу, был тому блистательным символом; он никогда не выказывал никаких чувств; спокойные, непроницаемые, безмятежные придворные наблюдали за императором и вели себя в соответствии с тем, как держался он сам. Царь задавал ритм биению сердца империи.
Хорошим тоном считалась аристократическая сдержанность, что бы ни случилось, даже при самых трагических событиях. Император подавал пример: так, когда ему доложили об окончательных результатах расследования по делу декабристов, он просто и совершенно спокойно сказал:
– Я поступил крайне милосердно: из ста тридцати одного заговорщика я сто двадцать шесть сослал в Сибирь и лишь пятерых приговорил к смерти…
Он специально вырабатывал в себе некую нечувствительность; его панцирь делал его непроницаемым для всего; в этом была и его сила, и его слабость.
* * *
Возвращаясь к моему замужеству, должна сказать, что если для моей матери оно стало неоспоримым коммерческим успехом, то Александр относился к нему как к прекраснейшему охотничьему трофею среди прочих его побед, которым он вел учет. Все имена тщательно вносились в реестр, которому он дал название «список МЕФИСТО». Он не без оснований выбрал подходящее слово… а я решила показать ему, что такое настоящая «дьявольская» победа!
Александр редко проявлял сочувствие, когда я грустила или была в смятении, – он этого просто не замечал. После каждой ссоры он искал примирения и готов был все отрицать и идти на любые уступки, но не для того, чтобы понять, в чем причина наших расхождений, и найти выход, нет, он преследовал иной интерес. Его торопливое желание заключить мир диктовалось единственно нетерпеливой жаждой физического обладания. Дабы добиться своего и удовлетворить свои инстинкты, он был готов на любые уступки, любое малодушие.
Я не раз удивлялась, как столь умный и гениальный человек, совершивший коренной переворот в русской поэзии и литературе, смеющий говорить о политике с государем и противоречить ему, так вот, как подобный мужчина мог влюбиться в шестнадцатилетнюю девчонку, какой я была, когда он впервые меня увидел. Когда мои самые близкие подруги или же несчастливые поклонники задавали мне вечный вопрос – почему вы вышли замуж за Александра Пушкина, я могла лишь пожать плечами в ответ и тяжело вздохнуть; мне было стыдно раскрыть правду. В глубине души мне всегда казалось, что я стала послушной мученицей, жалкой ставкой в мошеннической сделке.
Пеняла ли я на мать? Нет; на ее месте, чтобы спасти семью, возможно, я поступила бы так же. Меня ранило другое: полное отсутствие чувств и переживаний с ее стороны, та черствая холодность, с какой она вела торги.
По каким объективным причинам Александр выбрал именно меня?
Когда я перебираю его письма, то нахожу в них лишь литературные экзерсисы, которые он посылал каждой из своего донжуанского списка. Достаточно заменить одно имя другим; позже я получила тому эпистолярное доказательство. В очередной раз он вообразил себе новую идиллию, только теперь этой идиллией оказалась я!
Огромное число тех, кто пал его добычей, служит подтверждением, что его влекла не любовь, а ИДЕЯ любви!
Мсье де Лафайет, мой учитель философии, без сомнения, отнес бы его к платоникам…