Клэр Макинтош
После финала
– Я хочу, чтобы его перевели отсюда, – сжав кулаки, резко бросает Коннор.
Его глаза красные и опухшие. Некоторые родители, не скрываясь, рыдают в палате. А есть такие, кто скорее умрет, чем расплачется на людях. Похоже, Коннор Слейтер относится к последней категории.
– Боюсь, что это невозможно.
– Удивляюсь, как Том с Алистером не теряют самообладание, когда вы говорите о них в такой отвратительной манере, – замечает Пипа. – Это еще раз доказывает, что они в высшей степени достойные люди.
– Спасибо, дорогая, вы и сами просто прелесть, – жеманно произносит Том, манерно помахав ей рукой.
Раньше Лейла за ним такого не замечала.
Алистер закатывает глаза:
– Зря стараешься, Том.
– Я не допущу, чтобы мой сын видел все это, – рявкает Коннор, побагровев.
От ярости он с трудом подбирает слова.
Аарон делает шаг в его сторону.
– Хватит, приятель, ты не можешь тут…
– Никакой я тебе не чертов приятель!
Посетитель, проходивший мимо двери, останавливается и с изумлением смотрит на происходящее. Лейла поднимает руки ладонями вверх.
– Довольно! Это больница, мистер Слейтер, здесь находятся тяжелобольные дети, и их родители напуганы. Ваше поведение неприемлемо.
– Я плачу налоги…
– За что Национальная система здравоохранения вам весьма признательна. У нас нет свободных коек, мистер Слейтер. Лиама поместили сюда, потому что он в этом нуждается. И он будет переведен отсюда только по медицинским показаниям, а не в связи с чьими-то персональными предпочтениями. Особенно когда такие предпочтения оказываются в лучшем случае вздорными, а в худшем – оскорбительными и гомофобными.
Лейла резко останавливается, не желая переходить черту. Но, возможно, она ее уже перешла.
Теперь у Коннора багровеет даже шея. Он криво улыбается и морщит лоб, а затем, пожав плечами, бросает взгляд на жену.
– Ни черта не разберу, что она там говорит. А ты?
Лейла снова смотрит на покрасневшие глаза Коннора, напоминая себе, что он балансирует на грани, за которой может потерять ребенка, и что он зол на весь мир, а вовсе не на нее.
– Мистер Слейтер, я не стану переводить отсюда Лиама, – медленно и четко произносит она.
– Простите, не могу… Это из-за вашего акцента, дорогая.
Кто-то позади Лейлы возмущенно ахает. Вероятно, Пипа. Но Лейла остается невозмутимой. Коннор Слейтер не первый и не последний.
– Может быть, вы хотите поговорить с другим врачом?
– Да, хочу, – произносит Коннор с плохо скрываемым торжеством.
Похоже, на этот раз он ее отлично понял.
– Это не проблема. Сейчас как раз дежурит доктор Томаш Лазовски. А еще есть доктор Рехан Кюреши.
Их взгляды скрещиваются, как мечи, и Коннор терпит поражение.
– Пойдем поедим чего-нибудь, – бросает он жене.
Она покорно плетется за ним, и, когда дверь закрывается – к огорчению Коннора, доводчик мешает ему хлопнуть дверью, – в палате раздаются аплодисменты.
– Браво, доктор Халили.
Смутившись, Лейла берет карту Лиама и начинает внимательно ее изучать.
– Он просто напуган, вот и все.
– Мы все здесь напуганы, – тихо произносит Пипа.
– Вы были великолепны, – с жаром восклицает Том.
Лейла задумывается о том, что же на самом деле чувствуют Том и Алистер, когда слышат подобные нападки. Задевает ли их это или они, подобно ей, давно выработали к ним иммунитет?
– Не уверена. Мне только жаль, что это вообще произошло.
Алистер обнимает Тома.
– Нам и не такое приходилось выслушивать. Могу вас заверить.
– Даже если так. Может быть, вы хотите, чтобы я попробовала найти другое место для Дарси?
– И позволить ему чувствовать себя победителем? Ни за что, – усмехается Том. – И потом, мы же здесь не задержимся?
– Надеюсь, что не слишком, – уклончиво отвечает Лейла. – Как только освободится место, мы переведем Дарси в послеоперационную палату, а когда у нее улучшатся показатели крови, мы уже сможем говорить о ее выписке.
– Слышишь, принцесса? Поедешь домой!
Алистер осторожно достает Дарси из кроватки, стараясь не сместить оксиметр, прикрепленный к ее ножке, и электроды на ее груди, отслеживающие частоту сердечных сокращений. Он держит девочку так нежно, словно она хрустальная. Том обнимает их обоих, и мужчины внимательно смотрят на свою дочь.
– Замечательная семья, – с улыбкой произносит Пипа, на минуту забыв о собственной трагедии. – Придется вам устроить для нее праздник, раз уж ей пришлось провести здесь ее первое Рождество.
– Хорошая идея, – подхватывает Том.
Алистер смотрит на Пипу, снова взявшуюся за вязание.
– Пипа, прости. Тебе, наверное, тяжело на нас смотреть.
– Не глупи. Я очень рада за вас. Мы, вероятно, следующие. Ведь Дилана сегодня отключают от аппарата, – обращается она к Лейле.
Та кивает.
– После обхода. Мы сделаем это здесь, чтобы свести его стресс до минимума. Так что…
Лейла бросает взгляд в сторону Алистера и Тома.
– Мы исчезнем отсюда, – улыбается Том.
Дверь в палату № 1 закрыта. Чета Слейтеров ушла в столовую, а Бредфорды отбыли на работу. Лейла попыталась отправить Пипу прогуляться, но та настояла, чтобы ее оставили с сыном. Она сидит в углу палаты, стараясь занимать как можно меньше места.
Рядом с Лейлой на металлической тележке лежат эндотрахеальные и трахеостомические трубки, стерильный скальпель и лидокаин на случай, если придется вскрывать просвет трахеи. У кровати Дилана стоят Шерил и Аарон, который с такой нежностью снимает липкую ленту, словно это его собственный ребенок.
– Готовы? – Лейла кивает своим коллегам.
Аарон продувает эндотрахеальную трубку и сдувает манжету, удерживающую трубку на месте. Лейла смотрит на мониторы, контролируя частоту сердечных сокращений и уровень насыщения кислородом. Потом медленно, миллиметр за миллиметром, вытягивает трубку. За ее спиной слышится частое дыхание Пипы и спокойный голос Шерил, которая разговаривает с Диланом, несмотря на то что он под снотворным:
– Сейчас все закончится, милый. Ты у нас такой молодец.
В прошлый раз они потерпели неудачу. Лейла сочла, что Дилан уже может дышать самостоятельно, они проделали ту же процедуру, что и сейчас, но все его показатели так быстро и резко снизились, что пришлось прерваться и ждать, пока они стабилизируются. Однако этого не произошло, и Лейла была вынуждена вернуться к прежнему режиму.
«Хоть бы сейчас повезло», – думает она. Но по спине пробегает неприятный холодок. Ее не отпускают тревожные предчувствия.
Наконец трубка извлечена, и слышится кашель, заставляющий Пипу вскочить со стула.
– Что случилось? С ним все в порядке? Он дышит?
– Это рефлекторный кашель, – мягко успокаивает ее Лейла. – Мы немного поможем ему с дыханием, а потом постепенно будем снижать давление и смотреть на его реакцию.
Аарон санирует дыхательные пути мальчика, а Лейла, надев на него маску, регулирует давление.
– Если он справится, попробуем установить носовую канюлю. Но будем действовать постепенно.
Пипа слабо кивает. Как только Аарон с Шерил откатывают тележку, а Лейла отходит от кровати, она бросается к Дилану и целует его в лоб. Потом прикасается к липким следам от ленты.
– Я попрошу кого-нибудь принести вам спирт для растирания, и вы протрете ему лицо.
Пипа вздрагивает от неожиданности, словно забыв, что Лейла все еще здесь. Потом, неуверенно улыбнувшись, впивается глазами в лицо врача, пытаясь прочесть ее мысли.
– С ним все в порядке? Правда? Как вы думаете?
В ее голосе столько мольбы и отчаяния, что Лейле невольно хочется ее обнадежить. «Да, все отлично, он обязательно поправится».
Но Лейла не умеет лгать. Вместо этого она говорит:
– Посмотрим, как он будет чувствовать себя в течение суток.
С этими словами она уходит. Тревожные ощущения, беспокоящие ее весь день, стали сильнее, чем когда-либо.
Глава 4
Пипа
Напротив палаты интенсивной терапии находится комната для родителей – просторное помещение с удобными стульями, чайником и холодильником, забитым молоком и пластиковыми контейнерами с наклейками. «Анна Робертс». «Бекинсейл». «Сырные палочки для Ноя. Просьба не трогать – это единственное, что он ест!» Достав свои сэндвичи, я сажусь за стол.
Комната обставлена как дом престарелых, в котором жила моя бабушка: стулья в чехлах с высокими спинками и деревянными подлокотниками, лакированные журнальные столики со стопками старых журналов. На стойке лежат листовки «Ваш ребенок попал в палату интенсивной терапии – что теперь делать?». Телевизор на стене подвешен слишком высоко для комфортного просмотра. Звук всегда отключен, а субтитры не успевают за действием, как в плохо дублированном фильме. Я смотрю, как диктор беззвучно читает новости, и бегущая строка, догоняя предыдущий сюжет, передает рекламу средства для чистки ковров. Мне вспоминается Материнское воскресенье в марте прошлого года, когда Макс встал ни свет ни заря, чтобы дать мне выспаться. Дилан в то время просыпался в пять, и когда я открыла глаза, проспав до половины восьмого, то увидела Макса с Диланом, которые, отключив звук, смотрели эпизод о свинке Пеппе.
– Мы не хотели тебя будить, – сказал Макс. – С Днем матери, дорогая.
– А зачем вам субтитры? – спросила я, обнимая Дилана. Он уткнулся мне в шею, запустив ручку под ворот футболки. – Наш сын, конечно, исключительно одарен, но пока он вряд ли умеет читать.
Макс пожал плечами и поскреб затылок.
– Это серия, где питомец доктора Хомяка получает главный приз – очень забавно.
– Ты хочешь сказать, что субтитры предназначены для тебя?
Я так громко расхохоталась, что Дилан в недоумении коснулся пальчиком моего лица, а потом и сам залился смехом. Макс притворно надул губы:
– Тс-с, сейчас будет самое интересное.
Он включил звук и подвинулся, чтобы мы с сыном могли примоститься рядом. И когда Дилан соскользнул с дивана, чтобы поиграть со своими динозаврами, мы с Максом еще долго сидели в обнимку, наблюдая за приключениями свинки Пеппы.
Обедать еще рано, но я не завтракала, и меня подташнивает от голода. Сэндвичи, лежащие в холодильнике со вчерашнего дня, зачерствели, и мне приходится запивать их водой из-под крана. После утреннего стресса я чувствую себя вымотанной. Надежды на благополучное отключение от аппарата в результате закончились полной неопределенностью. Пустая беготня, как говорила моя мама, когда мы должны были спешить куда-то, а потом долго ждали и околачивались без дела.
Сорок восемь часов, сказала доктор Халили. Двадцать четыре часа контроля за показателями, и если Дилан сумеет продержаться два дня, это уже победа. Мой мальчик все еще спит. Ничего удивительного, после того как он столько времени был под снотворным. Не позволяя себе раскиснуть, я достаю мобильник.
«Удаление трубки прошло отлично. Сейчас он в маске, но пока выглядит неплохо. Счастливого пути домой! Мы по тебе скучаем!» И смайлик-поцелуй в конце сообщения.
Ответ приходит почти сразу.
«Я тоже соскучился. Скоро буду дома».
Три смайлика поцелуя.
«Один для тебя, один для меня и один для нашего малыша, – написал мне Макс в те далекие времена, когда я сообщила ему, что беременна. – Букет поцелуев».
На глаза наворачиваются слезы, но я не позволяю им пролиться. Я поднимаюсь, заворачиваю остаток сэндвича в фольгу и выбрасываю его в мусорную корзину. Включив чайник, я хожу по комнате, вытягивая шею из стороны в сторону, и чувствую, как она похрустывает, то ли жалуясь, то ли от облегчения.
На журнальном столике лежит тетрадь, которую вручила мне Шерил, когда я спросила у нее, можно ли мне завести книгу предложений.
– Это не для сотрудников клиники, а для родителей. Особенно новичков. Чтобы они могли получить совет и обменяться опытом, – объяснила я ей.
– Отличная идея. Я принесу вам тетрадь.
Я думала, что у них есть шкаф с канцелярскими принадлежностями или что-то в этом роде, но когда на следующий день Шерил дала мне толстую тетрадь со спиралью, я заметила на обложке ценник. Я попыталась отдать ей деньги, но она и слышать об этом не хотела.
Открыв тетрадь, я смотрю на свою последнюю запись.
«Сюда можно заказывать пиццу! Дайте им адрес больницы и встречайте посыльного на входе».
Об этом мне сказал один из санитаров, когда увидел, с какой тоской я смотрю на пустой торговый автомат. Мы с Максом заказали пиццу пепперони и набросились на маслянистые куски, словно это были деликатесы из дорогого ресторана.
Над моей записью кто-то вывел аккуратным почерком:
«Выйдя из отделения, поверните налево и пройдите через автостоянку. Там растет огромный дуб, а под ним есть скамейка. Идеальное место, чтобы посидеть и поразмышлять».
Я знаю эту скамейку. Это и вправду чудесное тихое место. Сняв колпачок с ручки, я пытаюсь найти слова для издерганных и растерянных родителей, которые не знают, что делать, куда идти, что говорить и как им со всем этим справляться.
Потом надеваю колпачок обратно. Кровь гулко пульсирует у меня в ушах, и волна страха и отчаяния вдруг накрывает меня. Я встаю и иду к раковине, почему-то вспоминая о лебедях, которых мы с Диланом кормили на Стрэдфордских каналах. Интересно, они когда-нибудь выдыхаются, беспрестанно гребя лапами, чтобы удержаться на поверхности? Что будет, если силы покинут их, как это происходит со мной, и они больше не смогут беспечно скользить по водной глади? Что?..
Пошатнувшись, я опираюсь на стену, глядя на свое искаженное отражение в стальной раковине. «Ну почему я, почему мы, почему мой сын, – беззвучно повторяю я, думая о лебедях, которые без устали гребут лапами, такие спокойные и безмятежные. – Ну почему это выпало мне, почему нам, почему нашему сыну?»
За моей спиной открывается дверь. Я делаю глубокий вдох. Часто моргаю. Гребу лапами. Чайник вскипел. Я изображаю на своем лице улыбку, и отражение в раковине криво улыбается мне в ответ. «Греби лапами, греби, греби». Наверное, это Никки Слейтер или ее муженек. А может быть, новый родитель, еще не оправившийся от потрясения и жаждущий поддержки и участия.
Кто-то обнимает меня за талию, и жесткая щетина щекочет мне шею.
– Привет, солнышко. Вот я и вернулся.
Я роняю кружку, и она со звоном ударяется о стальную раковину. Макс. От него пахнет путешествиями и кофе.
– Удивлена?
Я круто поворачиваюсь. Сердце готово выпрыгнуть из груди.
– Как ты узнал?
– О чем?
– Что ты мне так нужен именно сейчас.
И я начинаю плакать, не в силах выдержать навалившийся груз.
Макс берет в руки мое лицо. Под глазами у него синяки.
– Просто я почувствовал то же самое.
В последние несколько месяцев мы балансировали между надеждой и отчаянием, словно раскачиваясь на неумолимых качелях. Мы научились быть осторожными, научились спрашивать, а не предполагать, научились жить одним днем и даже часом.
Поэтому, когда Дилан приходит в себя, мы продолжаем осторожничать. И даже когда доктор Халили сообщает нам, что теперь можно перейти на носовую канюлю, мы боимся верить, что все обошлось. Мы приходим в восторг, когда наконец видим лицо сына без маски и трубки, но все еще сдерживаем нахлынувшую волну радости.
– Смотри, у него порозовели щечки!
– Пока рано радоваться.
– Какое счастье, что у него стабильные показатели!
– Посмотрим, что будет дальше.
Мы по очереди льем холодную воду на искорки надежды, не давая им разгораться. И все же, когда проходят сутки, а потом двое и мы понимаем, что удаление трубки заканчивается удачно, надежда вспыхивает несмотря ни на что.
– Он дышит, – чуть слышно шепчет Макс.
Он смотрит на нашего мальчика. Канюлю из носа уже извлекли, и она лежит на подушке, просто на всякий случай. Я наблюдаю за уровнем кислородного насыщения на мониторе, он колеблется в районе девяноста трех процентов. У здоровых детей этот показатель составляет от девяноста шести до ста процентов, но для Дилана и девяносто три – отличный результат. Просто замечательный.
– Он дышит, – повторяю я.
Мы смотрим друг на друга, не решаясь произнести вслух то, о чем оба думаем. «Он выкарабкается».
Макс кивает.
– Дышит сам.
Дилан, повернув голову, смотрит на папу, словно говоря: «Конечно, дышу – разве вы в этом сомневались?»
– Ну, как он? – Никки с Коннором вернулись из столовой.
Лиам тоже подключен к аппарату, но об отключении речи пока не идет. Им, наверное, обидно, что чужой ребенок уже дышит самостоятельно, а их собственный никак не поправится.
– Кажется, все в порядке, – бесцветным голосом говорю я. Так, на всякий случай.
– Постучим по дереву, – бросает Никки.
Они садятся рядом с кроватью Лиама, и Коннор что-то тихо говорит. Я здорово нервничала, когда он вернулся в палату после своего выступления, но с тех пор он не произнес почти ни слова. Мне хотелось бы думать, что он сожалеет о случившемся, но по его лицу этого не скажешь. На нем застыло выражение еле сдерживаемой ярости. У Лиама есть брат и сестра школьного возраста, а у Слейтеров только одна машина, поэтому после обеда они собираются и уезжают, чтобы к двум тридцати успеть забрать детей из школы. Это дает им возможность не встречаться с Томом и Алистером, которые приезжают в семь утра, чтобы покормить Дарси завтраком, а потом возвращаются после работы и сидят с ней весь вечер. «Она как будто в яслях», – сказал как-то Том. Хотя все мы знаем, что это не так. Я рада, что в будние дни они не пересекаются, но в выходные я нервничаю, поскольку столкновение вполне может произойти.
Когда приезжают Бредфорды, Алистер первым делом подходит к Дилану.
– Так держать, малыш!
– Девяносто четыре процента, – с гордостью сообщает Макс.
Алистер пожимает ему руку, а Том обнимает меня, словно это мы заставили Дилана дышать. На самом деле он справился сам – мой маленький отважный боец.
– Такими темпами вы обскачете нас и первыми попадете домой, – говорит Том, хотя на самом деле Дарси уже сидит в своей кроватке и что-то лепечет, и, несмотря на капельницу, через которую ей вводят антибиотики, она почти здорова и готова вернуться в свой дом.
– Об этом пока рано говорить, – замечаю я, и в моей голове проносятся даты, словно я перелистываю календарь на столе Макса.
Я гадаю, когда это произойдет – в этом месяце, в следующем или в День матери? В этом году я не буду валяться в кровати. Мне никогда больше не захочется поспать подольше. Я вспоминаю, как год назад я жаловалась на усталость, на невозможность выспаться, сходить в туалет или выпить чашку чая. Я думаю обо всех тех случаях, когда я стонала, что не могу потратить на себя и пяти минут. «Неужели я так много требую?» Во рту становится горько. Как я могла не ценить того, что имела? Почему не понимала своего счастья? Когда Дилан вернется домой, я буду спать только одновременно с ним и вскакивать, как только он проснется, чтобы не потерять ни одной секунды нашего общения.
– Пойдем куда-нибудь поужинаем, – предлагает Макс, когда Дилан снова засыпает. Он смотрит на часы. – Если мы поедем прямо сейчас, то в половине девятого будем в «Бистро у Пьера».
– Мы там уже сто лет не были.
Глаза у Дилана закрыты так плотно, что ресницы лежат на щечках, но под веками угадывается какое-то движение. Я в нерешительности молчу, не зная, как поступить.
Макс берет меня за руку.
– С ним все будет в порядке.
И уже чуть громче обращается к Шерил и незнакомой медсестре, которые сортируют лекарства:
– С ним ведь все нормально?
– Конечно. Идите ужинайте. Можете позвонить и узнать, как дела. Но если что-то изменится, я вам обязательно сообщу.
– Как-то неловко идти ужинать, когда твой ребенок еле жив.
– «Сначала наденьте кислородную маску и только потом помогайте другим пассажирам», – с улыбкой произносит Шерил, подняв одну бровь. – Разве не так говорят нам стюардессы?
В «Бистро у Пьера» состоялась наша помолвка. Этот небольшой ресторанчик состоит из лабиринта узких коридоров и крошечных залов, так что у посетителей создается впечатление полной уединенности. Пьера на самом деле зовут Ларри. Он родился и вырос в Бирмингеме, но французскую кухню знает не хуже парижских поваров.
– Привет, пропащие!
– Как дела, Ларри?
Усадив нас за наш любимый столик в отдельной комнатке на самом верху, Ларри вручает нам меню, отпечатанное на листке бумаги. Оно не слишком обширно и не блещет разнообразием: всего три варианта каждого блюда из тех продуктов, что куплены утром на рынке.
– В котором часу сегодня уходит ваша няня?
Когда мы пришли сюда в первый раз, то оставили Дилана с приходящей няней, и я целый вечер дергалась, поминутно хватаясь за телефон. Мы второпях запихнули в себя еду и, забыв про десерт, помчались домой, где обнаружили няню, которая мирно смотрела телевизор, и крепко спящего в своей кроватке Дилана.
– Уже вернулись? А я вас так скоро не ждала, – удивленно проговорила она.
– Сегодня у нас нет няни, – объясняю я Ларри и, чуть поколебавшись, добавляю. – Дилан сейчас в больнице. У него рак.
Я чувствую, как напрягается Макс. Он никому не говорит о болезни сына.
– Черт…
Ларри явно растерян и не знает, что сказать и как себя вести. Ничего удивительного – никто не знает. Я прихожу ему на помощь:
– Теперь ему лучше, самое страшное уже позади. Дилан прошел шесть курсов химиотерапии, и ему удалили большую часть опухоли. Так что все не так уж плохо. Вообще-то мы пришли, чтобы отметить большое событие – его отключили от кислородного аппарата, и он теперь дышит сам!
Макс недовольно смотрит на меня. Я говорю слишком громко, сообщая Ларри подробности, которые ему вряд ли интересны. Но я вижу в его глазах сочувствие.
– Ну, это же здорово! Когда ваш малыш вернется домой, приводите его сюда на чай. За счет заведения.
– Спасибо, Ларри.
Мы едим луковый суп, запеченный под сырной корочкой, и рагу из утки, мясо которой отваливается от костей, и его приходится вылавливать ложкой. Обсуждаем Коннора Слейтера и то, как он притих с тех пор, как доктор Халили поставила его на место. Говорим о Томе с Алистером, и я предлагаю как-нибудь пригласить их на ужин.
– Разве у нас есть что-нибудь общее? – спрашивает Макс. – Кроме палаты интенсивной терапии?
– Но ведь дружба так и начинается, – парирую я, обмакивая в соус кусочек хлеба. – У людей находится какая- то точка соприкосновения – дети, выгуливание собак или палата интенсивной терапии, и отсюда вырастают дружеские отношения. Их не так уж и много – людей, которые могут понять, через что мы проходим.
– Но это не совсем то. У Тома с Алистером другой случай, их опыт отличается от нашего или опыта Никки и ее неандертальца-мужа. Это все равно что… – Макс подбирает слова, – путешествовать в одной и той же стране, но по разным маршрутам и по разным дорогам. Понимаешь? Мы единственные, кто может оценить это путешествие и все, что нам пришлось там пережить.
Он берет меня за руку.
– Только мы.
После теплого уюта ресторана ночной воздух кажется особенно холодным, и я плотнее обматываю шею шарфом. Мы идем в облачках пара, возникающего от нашего дыхания. Я цепляюсь за Макса, и он берет мою руку и кладет ее в свой карман.
Вернувшись домой, мы не задерживаемся в холле, не проходим на кухню, не останавливаемся у двери в столовую, обсуждая, как могли бы превратить ее в спальню для Дилана. Мы вообще ничего не говорим. Мы поднимаемся наверх и впервые за многие дни занимаемся любовью.
